Вторая книга

Андрей оживился. Он до сих пор был вполне уверен, что технический прогресс – это нечто вроде закольцованной мясорубки, которая из старых вещей производит всё более новые и совершенные. И он, конечно, по-своему прав; но, взглянув с другой стороны, нельзя сказать, что в своих рассуждениях ошибается профессор… Ещё недавно за вполне приличную сумму было несложно купить компьютер, который сегодня даже выкинуть при свидетелях стыдно; но и тогда, и сейчас цена обычного компьютера держится примерно одной и той же, а сам он приносит ровно ту же пользу и выполняет всё те же функции. Выходит, что хоть вещи получаются всё совершенней, их совершенствование имеет непринципиальный характер. Андрей слегка взволновался и даже спросил, неужели его собеседник отрицает революционность таких изобретений, как, например, steam-engine (паровоз) или electric light bulb (электрическая лампочка); профессор же, надпив стакан сока и не скрывая своего удовольствия, вопрос, похоже, проигнорировал – и продолжил. Что есть цивилизация? Это способ самозащиты и репродукции нашего общества, надстройка над биологической эволюцией. Когда-то человек боролся со своими зубастыми и клыкастыми врагами при помощи рук и ног, палки и камня. Когда однажды изобретённый каменный топор не приходится выдумывать с каждым новым поколением, когда создают топорное, в хорошем смысле, производство, когда применяют готовую продукцию в конкурентной борьбе – появляется цивилизация. По мере обрастания человеком орудиями труда и сражений природа на него оказывает всё меньшее влияние, и человек, владеющий всё возрастающей мощью, постепенно перестаёт воевать с природой и сосредотачивается на внутривидовой конкуренции. И поскольку животный мир давно уже подчинён, а значит и решена задача по получению эволюционных преимуществ, выходит, что в дальнейшем развитии цивилизации нет особого резона. Таким образом, все изобретения после, ориентировочно, лука и стрел, можно считать избыточными. Это всё равно, что паук, развесив между деревьями вполне эффективную паутину, принялся бы за вышивание крестиком.

Андрей всё хотел возразить, но из-за последней фразы внезапно вспомнил картинку с результатами одного забавного опыта: естествоиспытатель Гардиндж воздействовал на пауков небольшими дозами марихуаны, кофеина, других интересных веществ, а также пивом. До того, как подопытные были удостоены столь высокой чести, их паутина отличалась удивительной симметричностью, но вот после… Меньше всего вреда, как ни странно, принесла марихуана. А вот пиво дало такой результат, что вышивание крестиком по сравнению с ним – пустяк, о котором не стоит и говорить. Пиво, знаете ли… Андрей ещё долго и со вкусом рассуждал об этом, безусловно, вредном напитке, а профессор, верно оценив настрой дорогого гостя и немного поразмыслив, пригласил его к себе домой, дабы продолжить беседу без посторонних глаз и ушей, в обстановке, более пригодной для рассуждения на столь свободные темы.

Город в последний раз за этот день обдал их сухим дыханием пустыни, и они отправились к дому профессора, почти не обращая внимания на дорожные ухабы.

Дом оказался хоть и неприметным снаружи, но уютным внутри; впрочем, гость до конца осознал, что не зря согласился на незапланированный визит лишь тогда, когда на столе появилась бутыль с явно алкогольным содержимым. Местные обычаи отнюдь не благоволят к спиртному, однако для иностранца можно сделать исключение – тем более что у Аллаха есть куда более важные дела, чем этот разговор, перемежающийся краткими тостами за дружбу между народами, свободный Курдистан и доброе настроение дорогого шефа, которое завтра так пригодится.

Всё-таки, насчёт глиняных табличек… Отметим, кстати, что Андрей, слушая профессора и периодически выступая с фразочками, фразами и даже фразищами, вдруг с удивлением обнаружил, что не то чтобы не может точно определить, на каком языке идёт разговор, но язык будто стал такой же само собой разумеющейся частью общения, как мимика или взгляды. Так вот, насчёт… Вы бы, дорогой Андрей, с этими табличками были осторожней: могут возникнуть проблемы при таможенном оформлении. Тут среди специалистов недавно случился переполох: на чёрном рынке вроде стали появляться фрагменты книги превращений, до сих пор официально считавшейся утерянной ещё во времена нашествия персов. Существует легенда, что-де по табличкам книги, вообще-то описывающей способы превращения людей в богов разного рода, рассредоточен некий код, который, будучи прочитан целиком, незамедлительно вызовет, само собой, конец света. Ну, правительство больше интересуется сохранностью культурного наследия, однако помимо чёрных археологов у нас и охотников до содержательной части книги тоже хватает. Мало ли. Между прочим, довольно любопытно, каким образом легенда объясняет, почему мир до сих пор существует: оказывается, это уже не первая версия мира, а то ли седьмая, то ли восьмая. По легенде, верховное божество первую книгу, книгу творения, разбросало по небесному своду, отчего образовались звёзды и планеты, а вторую любило таскать с собой, дабы множить разнообразие природы. Книга по рассеянности была утеряна во время прогулки, обнаружена людьми и помещена под строжайший библиотечный надзор. Время от времени правители, побуждаемые лучшими чувствами и государственной необходимостью, пренебрегали увещеваниями жрецов, спускались в хранилище и принимались за чтение, проникаясь, табличка за табличкой, мудростью и могуществом, произнося заклинания и производя из жалких людишек вокруг себя несокрушимые армии слуг и солдат. Всякий раз вслед за кратким периодом величия и благоденствия мир проваливался в хаос. И вот, после очередного взлёта и падения, один из правителей едва приподнявшегося из руин Вавилона, желая избавить себя и грядущие поколения от соблазна раз и навсегда, повелел выстроить башню до небес и вернуть книгу её истинному владельцу. И вознеслась башня, почти достигающая облаков, и понесли книгу наверх. Библиотекаря, которого ещё в начале службы лишили языка и ослепили, долгие годы проведшего в подземелье и теперь сопровождающего царя в роли носильщика, ожидала смерть, нужная для привлечения внимания божественных очей и к радости толпы, простёршейся от башни во все стороны. Однако слепота его была обманчивой: он давно уже приспособился к молчаливому чтению клинописных табличек при помощи рук, поэтому от окончательного постижения книги его отделяло только чувство долга и последняя табличка. Но теперь, доставив бесценный груз на вершину, прежде чем шагнуть в пустоту, он возложил на книгу дрожащую ладонь. Внезапно башню объял быстро сгущающийся сумрак, вокруг стало тихо и страшно. Под ногами оцепеневшей толпы дрогнула земля, раздался гул и скрежет, камни посыпались с неба, и мир снова исчез. Вот. Следы библиотекаря на этом теряются. Ещё наливочки?

Андрей дёрнул плечами и ответил: – Спасибо, да. Только я не понял, зачем им вообще нужен был этот библиотекарь, слепой и немой. Какая от него могла быть польза?.. Ну да ладно. – Его глаза следили за жидкостью, с весёлым бульканьем наполняющей его стакан. Между прочим, советский гранёный стакан, предмет совершенно обыкновенный и, к тому же, идеологически как будто нейтральный, имеет всего 14 граней, между тем как республик в составе союза было 15. Некоторые полагают, что это несомненный факт невероятного подвижничества народа российского, пожертвовавшего своею гранью в пользу других. Так отдаёт он, за гранью грань, всего себя, служит миру…

– Какова же мораль этой истории? – риторически вопросил д-р Махараш. – Она такова, – ответил он себе, – что в мире должно быть равновесие. Чем сильнее ты возвышаешься над другими, чем вроде бы покорнее тебе люди, тем сильнее этому сопротивляется сама природа, боги, если угодно. Чем больше ты берёшь, тем больше ты должен. И если ты превышаешь предел долготерпения, твой мир против тебя восстаёт. Вроде бы трюизм, но в нём, дорогой Андрей, можно усмотреть основу справедливого миропорядка. В общем, – он деятельно привстал со стула, – я поднимаю свой бокал…

– За справедливость! – воскликнул профессор.

– За справедливость! – повторил Андрей.

И выпил, не задумываясь.

Профессор встал и принялся размеренно ходить вдоль стола перед гостем, будто перед студенческой аудиторией. – Наш народ ещё не видел действительной справедливости; страна наша поделена между разными государствами. Что же, подчиняясь грубой силе поработителей, платишь свободой; подчиняясь законам их потомков, платишь бесконечным унижением. Долгое время казалось, что так будет вечно. Нас резали турки, расстреливал Хусейн. Но вот поворот событий: США победоносно вторгаются в Ирак, отлавливают диктатора и устраивают показательный суд, мы же получаем – надежду. Дорогой друг, мы очень, очень уважаем американцев. Но возникает правомерный вопрос: зачем им нужна была эта война? Что они искали здесь на самом деле? Правда ведь, не химическое, не биологическое оружие? Будь оно, крайне сомнительно, чтобы они стали так собой рисковать. А у нас его отродясь не было, это вам кто угодно скажет, да вот хотя бы я. Скажу больше: есть косвенные указания на то, что их целью, помимо нефти, была книга превращений. Ну, это не обязательно была цель, назначенная Белым домом или Пентагоном, – вполне вероятно, что официальные власти не всегда понимают, зачем в действительности они предпринимают те или иные шаги. Их, быть может, кто-то подталкивает. Или же просто кто-то пользуется случаем. Так или иначе, трудно объяснить военной целесообразностью, например, то, что прямо на раскопках древнего Вавилона была устроена военная база. Но, разумеется, даже если удариться в мистику, то вполне очевидно: обладай Хусейн таким смертоносным оружием, способным если не разрушить вселенную, то хотя бы превращать людей в ему покорных демонов, он бы сейчас, конечно, не сидел в железной клетке. Разве что в качестве невинного развлечения. Ну, не берите в голову; это всё так, между прочим.

Д-р Махараш вернулся за стол. В его глазах колебалось сомнение; он смотрел то на бутыль, то на своего собутыльника, который при этом сквозь вполне заметное похмелье с интересом изучал профессора. – Дорогой Андрей, – доверительно продолжил он, – мы очень уважаем американцев. Они избавили нас от тирана, теперь у нас автономия. В них есть что-то от крестоносцев, освободивших гроб господень и не знающих, что с ним делать. При этом, однако, сходство далеко не полное, поскольку как-то так получилось, что все нефтеносные районы отошли под контроль оккупационных властей. Нельзя сказать, что это доставляет нам радость. И я не могу исключить, что однажды найдётся новый Салах ад Дин, который во имя справедливости отправит современных крестоносцев восвояси. Если вы не в курсе, он был курд. Это наш национальный герой.

Не сразу фокусируя взгляд, они сосредоточенно смотрят друг другу в глаза.

– За Салах ад Дина! – восклицает профессор.

– За Саладдина! – отвечает Андрей.

Несмотря на совершенно разные антропометрические данные, воспитание, жизненный опыт и культуру, оба собутыльника подошли к состоянию ничем не обоснованного восхищения действительностью и взаимной симпатии практически одновременно.

Неожиданно для самого себя Андрей медленно и тихо пропел:

– Но мы поднимем… гордо и смело… – его глаза ненадолго округлились, нетвёрдый кулак начал отбивать ритм.

– Знамя борьбы… за рабочее дело… – добавил профессор, не менее удивлённо проявляя потаённое знание революционных песен вековой давности. Дальше слов они оба не знали, но отчётливо промычали остаток мелодии до припева, а затем грянули: – На бой кровавый, святой и правый… – да так, что на столе задребезжала посуда.

Дальнейшие события, которые мы приводим по утренним воспоминаниям г-на Сикорского, увы, не могут быть восстановлены полностью, и не исключено даже, что сама действительность того вечера в области траекторий нетрезвого дуэта была несколько фрагментарной. Во всяком случае, доподлинно известно, и это подтверждается дальнейшими событиями, что г-н Сикорский не остался на ночлег, ибо он привык ночевать дома. С меньшей степенью уверенности можно утверждать, что перед тем как, разбудив задремавшего водителя, поехать в офис, он подвергся воздействию горячего профессорского шёпота о крайне важном деле, говорить о котором при посторонних нельзя ни при каких обстоятельствах. О справедливости через анархию, об анархии через неправительственные организации, об организационной миссии дорогого Андрея в своей стране, затёртые визитки с примечаниями от руки… Увы, ничего больше воспроизвести не представляется возможным – по крайней мере, сейчас, когда где-то там, в далёком курдском городке г-н Сикорский мучительно борется с головной болью и подступающей к горлу тошнотой. Он куда яснее помнит звук захлопнувшейся дверцы автомобиля, затем свой подвал и борьбу с сувенирами, не желавшими полезать обратно в сумку, из которой они выпали без всякой заметной причины. Он смутно припоминает свой выход в коридор в поисках неизвестно чего; может быть, приключений. То, что подсовывает память в качестве продолжения, едва ли могло быть реальностью: уходящий вглубь коридор, гулкие шаги, уводящие в неизвестность… Коридор изгибался и уводил во мрак; ряды массивных дверей и кирпичная кладка постепенно сменились монотонной поверхностью серых стен. Не то факел, не то фонарь даёт слишком мало света, чтобы видеть достаточно далеко – во всяком случае, впереди неизменно зияет пустота, и довольно скоро возникает всё нарастающее желание тут же вернуться обратно. Ха-ха, как бы не так: ведь там, с другой стороны подземного хода – гора нашего дорогого шефа! И внутри неё – пыльные плитки книги, и чахнет над ними безмолвный библиотекарь, и…

С утра Андрей беспомощен и жалок. В голове отдаётся эхо алкогольных метаморфоз – в таком состоянии личность человека расслабляется, растекается подобно первозданному киселю, мысли в котелке булькают без всякой цели; но обычно чудеса наутро развеиваются, и он привычно, умывшись тёплой водой и осторожно сделав подобие гимнастических потягиваний, постепенно возвращается в реальность. Где-то под небрежно брошенным полотенцем жужжит телефон – кто-то с бесцеремонностью больших начальников и маленьких детей вторгается в область личного времени. А, да это профессор. Ну, ему можно: ведь и он, скорее всего, примерно так же преодолевает неловкую тяжесть в теле и гул в голове. С отеческой заботой, бодро и приветливо, но всё же со служебным звоном в голосе он поинтересовался, как идёт процесс, нет ли необходимости личного махарашевского присутствия для закрытия командировки… и, кроме того, исподволь поинтересовался, понравилась ли гостю вчерашняя беседа. Получив ответ, который можно было счесть утвердительным, он резюмировал: – I hope you will finish your business trip well, – и распрощался.¹⁶

Андрей отметил, что ранне-утренний профессор несколько отличается от поздне-вечернего. По крайней мере, можно было бы выражаться понятней, чтобы другим не приходилось бы напрягать лингвистическую извилину… Но профессор уже пропал, и обсуждать это небезынтересное наблюдение Андрею стало не с кем.

Он полез в сумку, чтобы освободить её от сувениров. Вынув руку, он обнаружил в ней табличку, которая вроде бы даже была не глиняной, а окаменевшей, каменной. Пыль въелась в тонкие рубцы, и чтобы лучше рассмотреть красоту искусно мистифицированного узора, Андрей дунул на табличку, чихнул, потом принялся стряхивать с неё пыль ладонью. Внезапно его что-то проняло и передёрнуло, в ушах раздался шум; казалось, дрогнули стены. «Э-э-э, – преодолев мгновение ступора, подумал он, – что за…» – и мигом побежал прочь из комнаты и подвала, наверх, к людям.

Скажем по секрету от г-на Сикорского, это неподалёку, обрушив стену дома и унеся с собой два десятка жизней, взорвался автомобиль, умело заминированный относительно редкими в здешних местах воинами Аллаха. Что поделать, на войне стреляют.

Яванский ром, гаванские сигары

Работать не хочет никто. А если кто и хочет, то за деньги или ради удовольствия, которое тоже, надо сказать, отнюдь не свидетельствует о желании безвозмездного труда, скорее представляя собой некоторую весьма приятную разновидность оплаты. Никто не хочет, но приходится. Вот за окном перепачканный рабочий в так называемой корпоративной одежде строительно-монтажного управления. В руке его мастерок, рядом свежий цемент и новенькая плитка, и могло бы сложиться впечатление, что труд воодушевляет рабочего сам по себе, – но нет: по общему выражению спины видно сразу, что процесс плиткоположения ему глубоко противен, а трудовые будни только по вечерам наполняются едким сорокоградусным смыслом. Или вот руководящая группа лиц в таких же одеждах; стоит рядом и сдержанно комментирует происходящее. Руки частично в карманах, частично дымят сигаретой, и в струйках табачного дыма отчётливо видны начальственные мысли, никак не связанные с производством. Оно, это производство, вообще мало кого интересует. Мы, во всяком случае, вокруг себя обычно наблюдаем только имитацию настоящего интереса, что неискренне и потому неприятно, или же различаем за большими делами личные амбиции маленьких людей, что не многим лучше. Почему же люди не тянут служебную лямку так, как дети, сияя и смеясь от радости, пускают мыльные пузыри потому только, что это действительно здорово?..

По эту сторону окна сидит Ленинградцев. На рабочих он не глядит, он и сам весь в делах; посматривает в монитор и барабанит по клавиатуре. Всю ночь его организм, по конструкции мало отличающийся от моделей далёкой старины, по древней генетической программе готовил своего владельца к изнурительной охоте на мамонтов, но, принадлежа человеку современному, особенно если он одет в недорогой костюм по моде прошлого сезона, вынужден тратить свои силы иначе. Вместо четвероногой мясной консервы, ставшей дефицитом ещё на закате неолита, теперь люди охотятся за её воображаемым эквивалентом. Многих интересует карьера; эта разновидность коллективной химеры похожа на циркового слона, готового пойти вам навстречу, если на то будет воля дрессировщика. Кто-то гонится за счастьем; этот слон, по одним данным, окрашен в розовые тона, по другим – наоборот, синего цвета и умеет летать, и вообще похож на птицу; мало кто может похвастать столь ценным трофеем, а если кто и хвалится, то отчего-то лишь на словах. Ленинградцев ни за чем не гонится, он откинулся на спинку стула и задумчиво рассматривает на потолке окончание одной весьма затянувшейся мысли. Сегодня его не назовёшь ни холодным прагматиком, ни романтичным мечтателем, мамонт его несколько старомоден и скорее напоминает угрюмого мастодонта, мерно бредущего мимо тучных стад приручённых слонов и поглядывающего на них со смешанным чувством лёгкой зависти и безмерного превосходства. В затуманенном взгляде Ленинградцева мастодонт поднимает хобот и оглашает округу трубным рёвом, протяжным и безответным.

Ленинградцев тяжко выдыхает через округлившиеся ноздри: что поделаешь, его творческий недуг застарел и вряд ли поддаётся лечению. Увы, любая сколь угодно красивая мысль, реющая в его сознании подобно чайке под куполом неба, стоит только попытаться перенести её на бумагу или загнать в компьютер, тут же теряет блеск и совершенство линий, превращаясь в нечто неуклюжее, почти не имеющее с оригиналом никакого сходства. Будто за решёткой печатных букв этой птице не хватает воздуха. Иногда, приходя от этого в отчаяние, он совершает поступки, которыми как психолог сам вполне бы мог профессионально заинтересоваться, но как администратор находит их просто «забавными». Так, у Ленинградцева была обширная база кредиторов, а в должниках, напротив, он испытывал явную нехватку. Времена менялись, кредиторы то убывали, то прибывали, как океанские волны, но должники имели тенденцию к полному исчезновению, вроде высыхающего Арала. Одного из последних оставшихся он берёг, как мог; этот важный психологический компенсатор долго поддерживал на плаву чувство его достоинства. Но вот стеснительные обстоятельства вынуждают Ленинградцева смириться с необходимостью потери хоть какого-то противовеса в своей и без того однобокой бухгалтерии. Надо сказать, что, сдавшись, чувствуешь удивительное облегчение: можно расслабиться и перешагнуть через вчерашнюю борьбу с самим собой, можно даже оглянуться, улыбнуться прошлому и устремиться вперёд. Но бывает, что прошлое держит за штанину хваткой окоченевшего мертвеца и не отпускает. Ленинградцев вычеркнуть должника не мог. Дважды, в как бы случайном разговоре, он со всей присущей ему обходительностью мягко намекал на неурегулированный пустяк финансового рода. Однако собеседник с готовностью разделял данную оценку, будто считал этот вопрос и в самом деле пустяковым. Ленинградцев же на этот счёт был в душе совершенно иного мнения. И написал письмо: «Дорогой друг! Я, безусловно, отдаю себе отчёт в том, что, вероятно, требую к своей скромной персоне слишком большого внимания, и не далёк тот день, когда я не сочту возможным даже задуматься о беспокойстве человека, который мне так дорог, однако я твёрдо уверен, что мы оба придерживаемся одного и того же принципа непреложного исполнения своих обязательств, и потому, отбросив в сторону всякие сантименты, скажу прямо и по сути: когда же ты мне, скотина, вернёшь долг?» Письмо было отправлено, деньги с извинениями возращены, должник вычеркнут из жизни Ленинградцева. «Надо же! – между тем думал он тогда, – как писать подобную галиматью, так всегда пожалуйста, а как что-то настоящее, вот хотя бы дядю Борю с его довоенным саквояжем, где он носил инструменты, так наступает штопор… тьфу, ступор». Писать что-то настоящее… Ленинградцев пускает носом две невидимых струи из утренней смеси табака и смелых надежд.

Неподалёку слышится весёлый шум дамского чаепития – судя по оживившимся голосам, в ленивое течение неспешных посиделок врезался Альтер, подобный крейсеру, недавно спущенному со стапелей. Слово за слово, и вот уже он рассказывает небылицы, причём таким уверенным тоном, каким только и можно шутить на ходу, импровизируя самым злостным образом.

– …и ведь это ещё не предел; знали бы вы, как возмутительно он ведёт себя в последнее время с малознакомыми девушками! На такое вряд ли был бы способен человек без специального психологического образования. Это особого рода занятное извращение… Ну, вам, наверное, не очень интересно… – подогревает интерес Альтер. – Интересно! – хором отвечают взволнованные голоса. – Хорошо… Ленинградцев, как человек, не лишённый внутреннего обаяния, легко заводит девушку. Причём заводит он её не куда-нибудь, а в недорогое, обыкновенное кафе. Там, усадив её за столик, он принимается изучать меню, советуется со спутницей, оглядывает обстановку. Ну, а что у нас в меню? Кофе со сливками, мороженое с ванилью, экзотически нарезанные фрукты, шоколад с изюмом… – Производя интригующие словесные эскапады, крейсер держит прицелы орудий на дамах, а курс – на чайник, собирающийся вот-вот закипеть. Публика постепенно входит в состояние экстатического нетерпения; вода начинает бурлить. И когда дело подходит к заключительной фазе и чайник выключается, Альтер самым спокойным образом заливает кипятком то, что покоится на дне его чашки, и замолкает. На нетерпеливые возгласы «а дальше?!» почти шёпотом проговаривает: – А нет никакого «дальше», в этом вся прелесть… – и, провожаемый растерянными взглядами, удовлетворённо уходит.

Ленинградцев снова придвигается к столу и, едва глянув на кипы отложенных бумаг, принимается за текст, прямо скажем, никак не связанный с его должностными обязанностями. «Нашими предшественниками, – начал он с абзаца, – проводился частотный анализ ряда литературных произведений, благодаря чему наука обогатилась статистическим материалом для аутентификации авторов и их трудов. Так, например, взяв тексты трёх разных Толстых – Алексея Константиновича, Алексея Николаевича и Льва Николаевича – и заранее располагая характеристиками частоты употребления тех или иных слов каждым из авторов, можно однозначно установить принадлежность рассматриваемых текстов. Словарные предпочтения, – Ленинградцев глянул на бумажку, где среди отпечатков кофейной чашки и прочих следов жизнедеятельности было торопливо записано выражение на иностранном языке, – это своего рода finger print¹⁷ писателя. Целью настоящей работы…» Он пробормотал: «…является защита кандидатской диссертации» и почесал свой подбородок, тщательно выбритый три для назад. Взгляд его скользнул по окну, за которым виднелась всё та же группа строителей, деятельно размахивающая руками. «Нет, лучше так: целью настоящего труда… А ещё лучше – данной монографии…». Одобрительно кивнув самому себе, он продолжил: «… является создание метода качественного взвешивания таланта писателей на основании частотных, размерных и прочих количественных показателей. Используя новый метод, мы сможем произвести ранжирование не только отечественных и зарубежных классиков, но и литераторов современных. Метод можно также распространить на другие области искусства и культуры, он способен стать важным инструментом для искусствоведов и культурологов…» Руки тихо сползают на колени; на горизонте показался Альтер, блестящий и самоуверенный, как самовар.

– Рад вас видеть, многоуважаемый товарищ, – заявляет Альтер, держа перед собой чашку чая и не отрывая от неё взгляда, ориентируясь в обстановке, вероятно, по памяти. – Должен решительно заявить, – добавляет он, ставя чашку на стол и поднимая глаза, – что у нас закончились лимоны. Нет ни молока, ни сливок. Нет даже сахара, которого я не ем, но тем не менее. Последняя радость – чайные пакетиками с ниточками – пропали с самого утра, и все мы вынуждены пить странный напиток без лимона, молока, сахара и сливок, даже без ниточек. Это никуда не годится. Кроме того, общественность интересуется, когда у нас в офисе снова появится туалетная бумага. – Ленинградцев всем своим видом умело выражает неподдельную грусть, бесконечную, как серые будни. Воздух над чашкой плывёт, и вместе с ним собеседники плавно колеблются в глазах друг друга.

– Дмитрий Владимирович! – тяжело откликается Ленинградцев. – Складывается впечатление, что наши сотрудники приходят в офис с одной целью, точнее с двумя: попить чаю и сходить в туалет. Такие мысли меня огорчают, и сегодня я даже ворочался во сне.

– Ну, в этом я разбираюсь не хуже, чем в бумажных рулонах: тебя не обязательно терзает совесть, это могут быть и муки творчества. Кстати о прекрасном. Как поживает твой «Дядя Боря»? – Альтер говорит с характерной для него полуулыбкой.

– А никак, надоел он мне. И вообще, кого сегодня удивишь еврейскими рассказами?.. Я сосредоточился на двух других темах. Первая – о том, что жили-были три поросёнка, и были они всем довольны, даже счастливы. Это, кстати, мой вчерашний сон, причём историю мне во сне рассказал один высокопоставленный политик, когда мы… ну, не важно. Так вот, жили они не в каком-то там тридевятом царстве, а в очень даже нашенском совхозе, неподалёку от Конотопа. Была у них и горячая вода, и свет, и паровое отопление, а по выходным, когда из менеджеров свинарника оставалась одна тётя Нюся, к ней заходил разносторонне развитый гражданин Егор, недавно вернувшийся с флотской службы и потому рассказывавший всем присутствующим удивительные истории о жарких странах, где прямо на деревьях растут бананы; о железных людях, предпочитавших всяким бананам спирт; о могучем боцмане, который силой взгляда мог заставить почти любого матроса влезть на мачту, как на пальму; наконец, о себе – единственном, на кого не распространялось могущество боцмана, потому что сам Егор заведовал камбузом. Да-да, ведь кто командует камбузом, тот командует кораблём. Так ли это в действительности, не важно, однако и во сне, и в рассказе кока, сошедшего на берег и вернувшегося на благодатную свинарскую землю, это было непреложной истиной. И потому боцман делился с ним всем, чем только могут делиться лучшие друзья по расчёту – и гаванскими сигарами, и ямайским ромом из давних запасов, а также – главное, чем он увлекал воображение Егора и, что для нас важнее, его благодарных хрюкающих слушателей – рассказами об удивительных достижениях науки. Сведения эти были почерпнуты любознательным боцманом из фантазий капитана, однако здесь данное обстоятельство нас нисколько не должно беспокоить. Какими бы окольными путями ни доходила беспокойная мысль о возможном светлом будущем до наших поросят, важно то, что она заставила их активнее шевелить своими пятаками, улавливая ветер нового времени. И когда они слушали о первоиспытателях космоса, да не о выдуманных собачках, а о настоящих, правда о которых скрывается из соображений секретности, их уши от любопытства и гордости за свой поросячий род приподнимались над уровнем загородок. Белка и Стрелка – это, в действительности, намеренно искажённые имена Беллы и Стеллы, двух учёных свиноматок, не без помощи свинопапок сумевших применить последние достижения генетики во благо человечества, вырастив первоклассных поросят с рыльцами, наделёнными особо развитыми сенсорно-моторными способностями, чтобы нажимать на кнопки и управлять аппаратом в случае чего. И точно, ведь было бы странно, если бы для испытания пригодности космических кораблей для человека привлекали каких-то там собачек, а не самых близких к нему по физиологии и поведенческой норме животных. Ну, вот, наслушались нюсины поросята подобных историй, и решили, что негоже порядочным свиньям проводить жизнь в безделье, не видя ничего дальше своих неразвитых пятаков. Когда чего-то хочется, особенно во сне, это непременно случается. Не прошло и недели, как три поросёнка, активно применяя самогипноз и упражнения по вытягиванью носа, сумели развить свои пятаки в хоботки, подобные муравьедским. Через месяц, легко выбираясь из загородок, по свинарнику бегали деятельные существа со слоновьими хоботами. И мы, конечно, понимаем, отчего Нюся не замечала удивительных превращений своих подопечных: у неё в сердце происходили метаморфозы куда важнее. А носатые поросята из подручных, так сказать, материалов построили ракету и улетели покорять космос. Или не улетели, я до конца не уверен; ещё надо подумать. Вроде получается красиво. – Ленинградцев говорил без запинки, будто по писанному. – А вторая тема другая…

– Феноменально! – отозвался Альтер, – ты, кстати, в курсе, что Белла и Стелла – это в переводе с латыни прекрасная и звезда? Фантастическое попадание, я даже немного завидую; дай почитать.