Buch lesen: "Жизнь Гришки Филиппова, прожитая им неоднократно"
Александру, Ульяне, Григорию, Антонине, Филиппу, Клименту, Василию, Марии, Василию, Анне, Александру, Татьяне, Василию, Илье, Алексею, Ивану, Тимофею и всем, кто будет за ними
Ревела буря…
Ой-ся, ты ой-ся!
© ООО «Лира», 2025
© Конаныхин Д. А., 2025
Пионер-герой Боря
1
Мне три года и целых три месяца. Живу я у бабушки, в Топорове1, на Украине, где когда-то, давным-давно, родился. Когда все игры переиграны, все кроли и куры накормлены, а соседа Шурика увезли в Киев, между завтраком и обедом образуется слишком много свободного времени. «Машу и трех медведей» я уже знаю наизусть, а новую «Мою первую книжку» бабушка обещала принести в обед. Совершенно пора удрать и сходить на работу к дедушке.
Я хорошо знаю, где работает дедушка, – на кирпичном заводе. Кирпичный завод – это удивительное место, где печи пыхают жаром, грузчики носят тяжелые темно-коричневые бруски, которые после обжига станут оранжевыми кирпичами; там много машин, водители руками машут, ругаются, а еще там есть буфет, где самое вкусное на свете ситро, а еще там можно кататься на цепном транспортере: подпрыгиваешь, цепляешься руками за подвеску для сырых кирпичей – и поскрипывающий, лязгающий транспортер везет тебя под навесами галерей.
Главное – в печь не заехать от восторга.
Все взрослые пацаны, первоклассники и даже третьеклассники, когда надоедает купаться в заводском карьере, бегают кататься на транспортере. Я тоже мечтаю покататься, я бы даже мог пролезть в дырку в заборе, но пока еще не могу допрыгнуть даже до нижней подвески.
Но я совсем скоро подрасту.
Итак, чтобы пойти к дедушке на завод, надо удрать. Чтобы удрать, нужно, чтобы наш собака2 Трезор не загавкал – надо так пройти мимо будки, чтобы он не сбил с ног и не облизал от радости. У собак всегда слишком слюнявая радость. Потом все лицо бывает липкое и мокрое – от собачьей радости. Но у меня есть секретный секрет: пока бабушка ушла в магазин, если собаке скормить четыре драника со сметаной, то он пропустит. Наш Трезор за драники со сметаной душу продает.
Но только мне.
2
– Т’езор! Т’езор! На-на-на!
Как бы крепко ни дрых наш собака в будке, он всегда понимает, что «на-на-на» – это что-то особенно вкусненькое, поэтому, поскуливая от восторга и гремя цепью, кавказский кабыздох черной шерстяной ракетой вылетает мне навстречу – тут главное быть мужественным и смелым, как пионеры-герои, о которых мне бабушка читала.
– На, Т’езо’чик, на!
Пес скачет, скулит, слюну бросает, цепь гремит – на лету драники ловит, зубищи – во!
И пасть внутри черная.
Мне дедушка говорит, что, если у собаки черная пасть, значит, злой, лютый. Но я-то знаю, что драники помогают от злости. Когда съедаешь драник со сметаной, всегда в животе становится теплее. А пять если драников съесть, особенно с малосольным огурчиком, так вообще в животе доброта заводится. Последний, четвертый, драник летит к будке, Трезор прыгает, метет хвостом, я пробегаю мимо палисадника – тут надо быстро, по-партизански, по-пионергеройски быстро пройти калитку и, кажется, направо, отправляться в путешествие по улице Щорса.
Идти далеко.
Путь неблизкий – не помню сколько. Но мы, кажется, с дедушкой всегда так ходим к нему на работу. Вот забор бабушки Витебской. Сашка Витебский к бабушке ходит заниматься читать. У него не получается. Учительница в школе думает, что Сашка неспособный, а Сашка просто целыми днями на заводском карьере: у него с мая плечи шоколадные, а голова белая – так выгорают Сашкины волосы на солнце. Зато летом приходится заниматься – иначе во втором классе наставят двоек. Вот моя бабушка с ним и занимается. А он мне еще обещал жука-рогача поймать.
Надо будет на обратном пути зайти.
Если взять палку, то очень хорошо барабанить по забору деда Игната. «Тр-р-р!» – будто танк едет. У деда Игната глупая собачка Карлик – очень много и громко лает. А еще у деда Игната перед домом растет груша. Ее называют «Бэра».
Почему – не знаю. Но груши удивительно вкусные – Сашка их воровал в детстве, в прошлом году, и нас с Витькой угощал.
– Тл-л-л! Что, Ка’лик, лаешь? Лай-лай, не надо было б’осаться!
Дальше – хата Жорика Василенко. Дед Зиновий в районной библиотеке работает, наверное поэтому в доме у Василенков такие хорошие книги – мне Жорик уже показывал удивительные толстые книги. В них картинки разные – с луноходами и кораблями, парусами, пушками, там обо всем, такие книги! И каждый рисунок на особой вкладке, папиросной бумагой проложен. Но Жорик – задавака. Не люблю я с ним дружить. Только когда очень-очень скучно.
А вот большая-пребольшая шелковица. Я уже далеко зашел – не видно поворот, откуда вышел. Просто наша улица, когда сам идешь, оказывается, длинная-предлинная. Мы сюда, к шелковице, ходим с бабушкой к колодцу – когда хочется напиться особой, вкусной воды, не из уличной колонки. Если подняться на лавочку возле колодца, то можно осторожно заглянуть вниз – в черную глубину. Там, в страшной темноте, тихо-тихо звенит ведро. А бабушка сзади держит за шортики. Это хорошо, что держит, хотя всегда говорю, что я уже большой.
А я и есть большой.
За шелковицей живет рыжий пионер Боря. Его в этом году приняли в пионеры, поэтому он даже летом ходит в галстуке. Прямо на шею вяжет. Он рыжий, кожа белая, не загорает, в веснушках, и еще очки. Такие большие очки в роговой оправе, и поэтому Борька кажется грустным. Его мама Роза тоже работает в бабушкиной школе, а еще в музыкальной школе, в центре Топорова, поэтому у Борьки очень тяжелое детство.
Борька так Жорику и сказал: «Мое детство весом с пианино».
Дальше еще идти и идти, уже жарко, устал, можно посидеть на лавочке. Здесь я не помню, кажется тут врачи живут – мне бабушка говорила, а вот там, где куча высоких тополей, там уже слышно шум завода – мимо едут машины с красными кирпичами, пыльно, жарко.
Очень хочется пить.
Я останавливаюсь перед проходной – и теряюсь. В прямом смысле слова. Я ведь знал, как идти к дедушке, но куда идти дальше – не знаю. Как его искать – тоже. Лучше вернуться и дождаться, пока бабушка принесет вкусную булку-плетенку. И молоко.
Только вот как идти назад?
3
Если оглянуться, то от завода идут три улицы. Оказывается, эти улицы совершенно одинаковые – они под углами расходятся. Одинаковые вишни, одинаковые черешни. Одинаковые огороды. Заборы везде разноцветные: голубые, белые, зеленые – какие краски в хозмаге купили хозяева. Крыши тоже синие, зеленые, красные, одинаково разные. Грузовые машины едут одна за одной, сигналят, у проходной много дядек, фуражки, потные, что-то говорят, ходят в проходную…
Если пойти по правой улице…
Иду-иду-иду – ни колодца, ни шелковицы. Нет, лучше вернуться. Долго возвращаюсь к заводу. Явно нужно идти по вот этой, по средней улице. Забор, забор, еще… Долго иду. Опять нет колодца. И на третьей улице – тоже. Явно обеденное время – это мне подсказывает живот. Оглядываюсь и вижу – далеко, у завода, шоферы идут в буфет. И еще там бегает какая-то черная фигурка. Как жук-жужелица лапками машет. Нет, решаю, что эту улицу нужно дойти до конца. Хоть и страшно полностью заблудиться.
Вдруг вижу знакомый галстук.
– Зд’авствуйте, пионе’ Бо’я!
(Я всегда был очень вежливым с пионерами.)
– Зд’авствуй, – он поправляет очень грустные очки.
(Нам обоим совершенно не удается очень сложная буква «Р», поэтому мы ’азгова’иваем без нее.)
– А вы – пионе’? Пионе’ Бо’я?
– Да, пионе’.
– А вы пионе’-ге’ой?
– Ну не совсем ге’ой, но пионе’… – соглашается Борька и поправляет очки. – А ты что тут делаешь?
– Я, наве’ное, поте’ялся. Вы не знаете, где я живу?
– Ты же внук Таисии Те’ентьевны? Я тебя видел в школе, на педсовете. Ты Г’иша?
– Г’иша, да. Меня бабушка бе’ет в школу, да.
– Кажется, я знаю, где вы живете. Давай ’уку.
Борина рука теплая, влажная. Нам жарко. Солнце висит высоко-высоко в синем-синем небе и печет макушки – мою белую и его рыжую. Я уже устал, но стараюсь хорошо идти, потому что не хочу опять теряться. Да и перед пионером неловко оказаться хлюпиком. Мы идем очень долго. Я не знаю, сколько нам еще идти. Оглядываюсь.
Далеко, у завода, мечется черная фигурка. Как жук.
Лапками машет.
– Пить хочешь? Вот здесь мы живем. А вы – во-о-он там.
– Очень хочу. Ой! Это же наш колодец!
– Конечно. Мы же на нашей улице. А вон – твоя калитка. Тебя п’оводить?
– Нет! Пионе’ Бо’я, не надо! Я не буду пить! Я побегу домой! Спасибо! Вы настоящий ге’ой!
– Пока, Г’иша!
Я изо всех сил жму его руку, бегу со всех ног, я уже вижу бабушку, бабушка почему-то очень бледная. Она что-то кричит, машет руками, я не слышу – проезжает машина, тяжело груженная кирпичами, – бабушка перебегает улицу, хватает меня, я прижимаюсь к ней, она гладит меня по голове.
– Сынок! Гришенька! Ты где же был?! Там дедушка чуть с ума не сошел – он у завода бегает…
– Бабушка, а я к дедушке ходил! Бабушка, я заблудился. Бабушка, а меня пионе’ Бо’я нашел. Он ге’ой, он меня нашел и вы’учил. Как настоящие пионе’ы-ге’ои, да?! Бабушка, а почему ты плачешь?
– Это пот, сыночек. Пот глаза заливает. Жарко очень. Пошли домой, сынок. Я тебе плетенку купила, с маком, как ты любишь. Там молоко… А я сбегаю дедушке скажу, что ты нашелся, а то он там совсем…
4
Когда я стану совсем-совсем взрослым первоклассником, я приеду на лето к бабушке Тасе и дедушке Васе и буду часто бегать в гости к пионеру Боре.
И снова будет самое замечательное лето.
Борька опять удирает от своего пианино, и мы залезаем на шелковицу – я уже могу на нее залезать без его помощи: если зацепиться руками, а потом идти ногами по стволу, а потом зацепиться ногой, короче, у меня уже получается, – тогда мы сидим на шелковице, перемазываемся липким соком и болтаем обо всем. Он мне рассказывает о дедушке Яше-Досаафе, я рассказываю о дедушке Васе-моряке, а еще с шелковицы хорошо слышно, как бабушка Роза всей большой родне опять рассказывает, как ее внук когда-то спас меня. У них всегда очень большая родня, они дружные, собираются, шумят, музыка играет.
И все опять согласно переглядываются, кивают, улыбаются бабушке Розе и говорят: «Таки наш Боря – герой!»
Карамелька
Я все еще маленький.
К моей прабабушке Ульяне часто приходит подружка – по-другому, но тоже маленькая, очень ласковая горбунья. Я все время забываю, как ее зовут. Очень хорошо она ко мне относится, всегда по голове гладит, всегда спрашивает, как у меня дела, говорит прабабушке, какой я уже большой, и всегда приговаривает, всегда приглашает:
– Гриша, а ну-ка загляни в мою сумочку, посмотри, что там для тебя. Бери-бери, Гриша. Хороший у тебя, Улечка, внучек.
Я, чуть не повизгивая от радости (а любой радуется, когда его любят, особенно когда тебе четыре года), бегу к сумочке горбуньи, запускаю туда руку, шарю и всегда нахожу одну карамелечку.
Очень вкусные карамельки у бабушки-горбуньи. Добрые такие карамельки, мятные.
Очень они мне всегда нравятся.
Как-то раз, удивительно солнечным летним вечером, опять ласковая горбунья приходит к прабабушке Уле. Смотрит, оглядывается, выглядывает прабабушку в палисаднике, где со старой яблони яблоки медовые густо в траву падают, потом ищет за сараем, нет ли подружки на огороде, нет ли на низине, еще ждет, возвращается, присаживается на лавку напротив веранды и сумочку рядом на лавку ставит.
И тут я, радуясь и подпрыгивая от нетерпения, как выскочу из моей засады, где за доброй маленькой бабушкой подглядывал! Как подбегу из-за угла дома к лавочке! И быстро открываю ее сумочку, ожидая найти такую вкусную карамельку.
А старушка-горбунья вдруг поднимается, быстро, цепко берет меня за руку и держит, ждет, пока моя прабабушка из дома выйдет. А потом подтаскивает меня к крыльцу, показывает прабабушке Уле и строго так говорит своей подружке:
– Знаете, очень плохо приучать маленьких к воровству. Очень хороший урок, по-моему.
Классный день
1
Она огромная.
Совершенно огромная – не помещается в глаза. Ноги как колонны, над ними что-то серое, бесформенное, уходящее ввысь, не разглядеть. Из этой выси показывается ручища. Она увеличивается в размерах, как подушка, летящая в лицо.
Запах.
Я осторожно свожу глаза и обнаруживаю под носом это.
Серая алюминиевая ложка, к которой прилипла бурая лужица рыбьего жира.
– Давай, – говорит тетка, ждет и добавляет: – Пей.
– Сынок, пожалуйста. – Мама опаздывает в институт.
Я знаю, что маму подводить нельзя, и открываю рот. Тетка больно пихает мне ложку в горло, рыбий жир плещется на язык. Легче проглотить тряпку, которой моют сковородки. Я честно пытаюсь проглотить.
Получается.
Я иду по коридору, оборачиваюсь и машу маме рукой. Мама улыбается мне, тоже машет. Дверь пыхает морозным паром и закрывается. Сзади раздается блевок – кто-то следующий пытается проглотить наше детсадовское причастие.
Я захожу в нашу комнату. Группа сидит на стульчиках и ждет своей очереди на горшок. У нас у каждого свой горшок, но тетка говорит, чтобы все сходили по очереди на один. Я не соображаю, что надо поторопиться, и оказываюсь последним.
Горшок полон по края.
– Давай, – говорит тетка, ждет и добавляет: – Быстро.
Я не знаю, что делать.
Группа подтягивает колготки и смотрит на меня. Кто-то жалеет, кто-то смеется.
– Давай, – говорит тетка. – Быстро.
– Я…
– Быстро.
Я опускаю колготки вместе с трусиками и сажусь на горшок. Моча выплескивается на пол. Я встаю с мокрой попой.
Я не знаю, что делать.
– Дурак, – говорит тетка. – Вытирай.
– Как? Я…
– Я тебе покажу как.
Она надвигается на меня большой серой тучей:
– Поднимай руки. Быстро.
Я послушно поднимаю руки. Тетка снимает с меня новенький свитер – весь белый, пушистый, очень мягкий, а на груди серый зайка и оранжевая морковка.
Вчера я целый вечер смотрел, как мама довязывала свитер. Я очень люблю зайку и веселую морковку. Зайка совсем такой, как кролики у бабушки.
– Вытирай, – говорит тетка и сует мне в руки свитер. – Быстро.
Я не знаю что делать. Группа молчит.
– Давай, – говорит тетка. – Быстро.
Я подтягиваю трусики и колготки на мокрую попу. Становится теплее. Наклоняюсь и начинаю вытирать свитером лужу. Когда я был маленький, я любил помогать бабушке Тасе, маминой маме. Я умею мыть полы.
– Быстрее, – говорит тетка.
Я начинаю плакать. Группа не смеется.
– Сидите тут. – Тетка поднимает горшок и уносит в туалет.
2
Ее нет долго-долго. Мне так кажется.
Тогда я выхожу из нашей комнаты, иду к шкафчикам, нахожу свой шкафчик с клубничкой и начинаю одеваться. Надеваю зеленые теплые штаны. Надеваю беленький свитер, который очень противно пахнет. И зайчик серенький пахнет противно. И морковка. Достаю из валенок и надеваю шерстяные носочки из козьей шерсти, которые связала бабушка Саша, папина мама. Она всегда вяжет мне носочки и передает посылкой – каждый раз больше на размер, чем я на самом деле. «На вырост». Бабушка Саша каким-то чудесным образом знает, что я расту. Повязываю шарф. Надеваю шапку, шубу, застегиваю. У меня коричневая шуба из медвежьей шкуры. Я тогда еще не знаю, что шубка сшита из наших коричневых кроликов, которые у бабушки Таси растут, поэтому я очень горжусь, что буду сильный, как мишка. Влезаю в валенки. Надеваю варежки. Забираю свою лопатку из шкафчика. Смотрю, ничего ли не забыл. Я все-все забираю – и лопатку снег копать, и мишку Топтыгина. Дверь не открывается. Но я с разбегу бухаюсь в дверь еще раз, и она открывается. В тамбуре я отыскиваю свои санки – они с самыми веселыми планочками. Открываю дверь на улицу.
Солнце уже взошло.
На улице очень-очень красиво. Синие сугробы выше моей головы. За крышами домов, из высокой трубы, в кремовое небо поднимается ярко-розовый столб дыма. Я спускаю санки с крыльца, берусь за веревочку и шагаю к маме в институт. Снег очень громко скрипит. Как бабушкин крахмал. Навстречу проходит детсадовский кот – под ним снег не скрипит. Кот принюхивается, что-то мне мяучит, здоровается, потом идет по своим кошачьим делам. Я машу ему вслед, открываю калитку, отлепляю примерзшую варежку от железа и топаю по улице.
Мимо торопятся взрослые, они идут по своим взрослым делам и совершенно не обращают на меня внимания. По улице едут машины, пыхая морозным выхлопом. Я иду к маме. Я хорошо знаю дорогу.
Мне четыре с половиной года.
3
…Маме звонят из детсада через полчаса. Сообщают, что меня нет. Мама начинает очень кричать. Потом звонит на рабочий телефон папе. Папа не начинает кричать, он говорит маме, чтобы сидела у рабочего телефона, а сам бежит из Второго, секретного, корпуса, который спрятан за заводским забором в лесу. Папа до моего рождения был пограничником, поэтому он бегает очень быстро.
Он очень взрослый. Ему двадцать девять с половиной лет, вот сколько!
Папа прибегает в детский сад, видит, что нет санок, и сразу понимает, что я ушел. Ему надо понять, куда я ушел. Папа берет заведующую за грудки, та пытается объяснить, что произошло. Папа был пограничником, а пограничники очень быстро думают. Он понимает, что я очень обиделся и ушел за помощью, а раз у меня нет ключей, то я прямо сейчас иду к маме на работу, потому что к папе меня не водили. Тогда папа куда-то бросает заведующую и быстро бежит в сторону института.
Солнце поднимается над домами, и все вокруг очень нарядное, как на новогодней открытке. Розовый снег громко скрипит под его ногами. По улице едут машины, выдыхая клубы белого пара. Люди на тротуарах прыгают в стороны – так быстро бежит мой папа. А на полпути к институту – он все точно рассчитал – папа видит меня. Я иду правильной дорогой, в санках едет мой Топтыгин и держит лопатку.
– Привет, – папа останавливается, наклоняется и упирается руками в колени.
– Привет, – отвечаю я, ничуть не удивившись.
Разве папы может не быть рядом, когда тебе грустно?
– Пошли к маме?
– Пошли.
Я подаю ему руку в варежке. Потом снимаю. Папина рука очень горячая. От папиной головы идет пар.
– Пап…
– Что?
– Надень шапку, холодно.
– Хорошо, сынок.
– Ты меня нашел, да?
– Я тебя нашел, сынок.
– Все хорошо?
– Все классно, сын.
Действительно, это классный день. Самый классный.
И совсем не холодно.
Старые газеты
1
– Бабушка?
– Что, сынок?
– Ба, ты куда смотришь?
– На небо.
– А что ты там видишь?
– Будет мороз.
– А как ты это увидела? Весна. Весна же, бабушка. Так тепло днем.
– А посмотри сам. Что видишь?
– Вечер. Закат. Звезды.
– На дом бабушки Зины посмотри.
– Телевизор смотрят.
– На крышу посмотри.
– Дым из трубы идет.
– Как дым идет?
– Ровно.
– Как ровно?
– Ну… Вверх ровно.
– А еще что на небе видишь?
– Звезды. Месяц.
– Да, сынок. Звезды, месяц, и дым вверх идет. Ночь будет ясной. А ясной ночью, сынок, мороз опускается. Ладно, засыпай. Давай тебя поцелую. Я тебя люблю.
– И я тебя люблю, ба.
2
– Гриша. Гри-и-иша… Гришенька…
– А? М-м-м…
– Гриша, просыпайся, сынок.
– Бабушка, что случилось?
– Все хорошо. Нужна твоя помощь.
– Моя! Бабушка! Помощь?! А куда! А я сейчас! Давай, я быстро! Ты очень дождись! Бабушка, ты не видела, куда я колготки повесил?! А, вот! Бабушка! А мы вместе в ночь пойдем, да?! А что мы будем делать?!
– Не скачи, сынок. Вот, надень свитерок. Там холодно.
– Бабушка! А у нас будет приключение, да?! А что мы будем делать?!
– Помидоры будем спасать, рассаду, которую высадили вчера.
– Ба!
– Что?
– Ба, а вчера – это уже не сегодня? Сегодня уже не вчера?
– Да, сегодня уже новая ночь.
– А у мамы с папой тоже ночь? Да? А ты что наденешь?
– Дедушкино пальто.
– А дедушка не замерзнет? Он на дежурстве, да?
– Он будет утром идти, уже будет тепло, солнышко поднимется, все согреет, все будет хорошо, но нам идти надо сейчас.
3
Дверь веранды раскрывается, свет улетает до забора Грибанихи, потом бабушка выключает свет.
Сначала слепну, потом глаза привыкают – и проявляется ночь. Все как днем, как будто сильно зажмурился от солнца, только месяц на небе. Далеко на углу светит фонарь – желтым пятном, – над землей собирается туман, только стылый, глухой, гулкий какой-то. Будто зимой на стекло дохнуть, потом можно буквы писать, как бабушка учила. А тут – туман. Туман низко лежит, не выше заборов.
А высоко-высоко, там, где спутники, там – звезды. Колючими иголочками. И сбоку месяц – острым, колючим, очень ярким серпом. Такой же острый серп, как у бабушки, только зубчиков нет и светится ярко-ярко. А у бабушки рука – шершавая и теплая. Бабушкина рука всегда шершавая и теплая – потому что много работает и много любит. А над нашей крышей, из нашей трубы, – дым. Дым вверх поднимается и тоже светится. И у бабушки Вали, и у деда Зиновия, и у Васильчуков – над всеми хатами дымы поднимаются высоко-высоко. И тоже будто светятся.
– А почему мы идем в сарай?
– Газеты возьмем, сынок.
– Старые?
– Да, старые газеты.
– Это же твои старые газеты, да?
– Да, сынок.
– Твоя «Учительская газета»? Ты ее уже всю прочитала? Всю-всю?
– Да, сынок. Всю.
– Бабушка, а о чем пишут – ну, столько номеров?
– О том, как лучше детей учить. Чему. Как. Разные учителя пишут в газету, делятся опытом, рассказывают о своем опыте.
– А ты писала?
– В газету? Да.
– А тебя напечатали? То, что ты написала?
– Да, сынок… Подожди, включу свет. Заходи, в бочке, где лопаты. Там сверток. Возьми… Возьми сразу штук двадцать.
– Так много? А как мы будем газетами помидоры спасать?
– Мы домики для них сделаем, сынок.
– Из газеты? Домики?! А ты научишь меня домики делать для маленьких помидорчиков, да?
– Да, сынок. Да. Пошли.
– Бабушка, а как ты видишь без фонарика?
– А ты сам как все видишь?
– Я? Все! Бабушка, я так хорошо вижу ночью! Я все-все вижу ночью, только спать рано ложусь, не всю ночь вижу. А сейчас все так хорошо… Ой, смотри! Что это?
– Это ежик.
– Настоящий ежик?!
– Настоящий. Видишь, бежит. Слышишь, как он сопит?
– Бабушка, а куда он бежит? К себе домой? К своей ежихе и деткам?
– Наверное. Поймает лягушку, отнесет. Будет ежикам ужин.
– Бабушка, а что еще ежи едят?
– Молочко пьют, если мы, люди, нальем. Кузнечиков и улиток летом. Лягушек. Разное.
– А еще они хрюкают, да! Помнишь, как нам дедушка ежика поймал! В свою куртку! Он еще так кололся! Ай…
– Давай руку. Поднимайся. Ты чего ночью по меже прыгаешь?
– Это я распрыгался. Мы уже пришли, да?
– Да, сынок.
– А как мы будем домики для рассады делать? Как? Научи!
– Смотри. Берешь, разрываешь пополам. Не смотри, бери.
– Беру.
– Теперь разрывай вот так. Получается?
– Сейчас. Сейчас я ее… Получилось! Как Саша Суворов, да?! Р-р-раз! Шпагой!
– Да, сынок, а теперь этот лист еще пополам. Складывай, ладошкой пригладь, и по сгибу разрываем.
– Ой, а у меня криво… Не так, как у тебя.
– Получится, сынок. С первого раза не сразу получается.
– Вот. Почти как у тебя! А дальше что? А почему ежик больше не бежит?
– Спать лег, сынок. Дальше смотри. А теперь вот от уголка начинаешь сворачивать кулечек. Получается?
– Сейчас… Бабушка, а потом ты мне сделаешь треуголку, как у Саши Суворова, да? А мы сейчас закаливаемся, как он, да? А дедушка сделает мне шпагу?
– Сам сделаешь. Дедушка научит.
– Дедушка меня научит делать шпагу?! Взаправдашнюю?! Да?!
– Не кричи, сынок, люди спят. Ночь святая на дворе.
– Ба…
– Что?
– Ба… А… у… меня…
– Можешь не таким шепотом. Просто не кричи.
– У меня хорошо получился кулечек?
– Да, сынок. А теперь этот кулечек надо сверху на рассаду. И чуть грудочкой, комочком земли, и если с утра поднимется ветер, чтобы с утра стояли домики для помидорчиков.
– Бабушка, а почему другие люди спят?
– Просто спят.
– А почему мы вышли?
– А потому, что мы не хотим, чтобы нашу рассаду мороз побил.
– А как это – «побил»? У мороза же нет кулаков.
– Это так люди говорят – побил. Роса – упала. Солнце встало. Земля вспотела. Понимаешь?
– Будто все живое, да?
– Да, сынок.
– Ба, а у мамы с папой, у них ракеты – тоже живые?
– Живые?
– Ну, папа все время говорит «полетела», «встала», «закапризничала». Ба, а этот кулек сюда?
– Сюда, сынок.
– Ба, а как ракета может капризничать? Это же не малявка какая-нибудь – капризничать. Капризничают ведь только малявки, да?
– Да, сынок. Давай поправлю. Вот здесь, здесь землей присыпь. Дай руку. Замерз?
– Нет, что ты! Ба!
– Что?
– Ба, а я тоже буду делать ракеты? И они тоже будут летать?
– Наверное, сынок. Вот через два года пойдешь в первый класс, потом учиться будешь, потом еще, а потом еще…
– Это что же, всю жизнь учиться?!
– Конечно. Человек всю жизнь учится.
– А ты? Ты же столько знаешь!
– И я всю жизнь учусь… Погоди, сынок. Газеты кончились. Сбегаешь в сарай?
– Да! Я один?!
– Не боишься?
– Нет! Что ты! Я быстро!
4
Оно, конечно, очень смело и мужественно – сказать «что ты». И не бояться. Хорошо не бояться, когда бабушка рядом. И все так хорошо видно, и звезды, и ночь такая туманная, и месяц яркий-яркий, и тень такая – справа от тропинки – рядом бежит. Я бегу, и тень бежит. А у старой яблони тени. И такие ветки – звезды и луну закрывают. Корявые, будто лапы. Будто пальцы. Будто схватить хотят. Как когти. Быстрее надо. Быстро-быстро открыть калитку, быстро-быстро пробежать мимо кривого угла хаты. Он кривой, потому что туда ударил немецкий танк, когда немцы отступали, – мне прабабушка Уля рассказывала, – бежать до сарая, бежать быстрее, сердце стучит, быстрее, еще, в сарае темно, но надо быстро-быстро взять и не бояться, потому что Саша Суворов не боялся, он своим солдатам кричал: «Вперед, чудо-богатыри!» и еще кричал: «Заманивай!» А они увидели, что их генерал кричит «Заманивай!», и стало им стыдно, развернулись и победили. И прижать отсыревшие номера газеты к груди, и бежать, еще быстрее, серой мышью, со всех ног, потому что корявая старая яблоня подняла ручищи, и все спят, и бежать еще быстрее, потому что так весело бояться, так весело и страшно, и впереди ждет бабушка Тася…
5
И мы всю ночь крутим кулечки. Ну, не всю ночь, наверное, еще полчаса. И в лунной ночи по всей делянке стоят и светятся колпачки – домики для рассады. И уже всерьез, взаправду холодно, и уже руки ледяные, и у бабушки руки ледяные, а я, чтобы согреться, прыгаю на меже, а потом мы идем домой, и дома бабушка подбрасывает в печку пару поленьев, и они разгораются над старыми углями, из полешек свистят голубые струйки, оранжевые язычки облизывают дерево, оно светится, будто мед, а вниз, в поддувало, падают оранжевые искры, и ветер чуть-чуть, совсем нестрашно, поет в трубе. И молоко в чашке теплое, и кусок хлеба, и мед сверху. Такое приключение, такое здоровское приключение, которое может только присниться, всю жизнь будет сниться…
6
И ведь только сегодня, когда у меня борода уже седой стала, только сегодня утром, на грани сна, я соображаю, доходит до меня, что она ведь могла меня не будить.
И быстрее бы управилась сама, и все бы сделала сама, и пожалела бы, и спал бы сладко, и все было бы хорошо, чудесно и замечательно…
Но разбудила – и научила – и в сарай самого послала за старыми газетами, хоть и знала, каково это – ночью, под корявыми ветками старой яблони.
Яблони старой и корявой, как руки старой старухи Грибанихи. Когда ночной туман, звезды и месяц светит, острый, как серп.
