Сжигая пред собой мосты

Проговаривая своё последнее «прости», он и не заметил, как рядом появился отец: тот стоял, опираясь на спинку одного из стульев. В этот момент Иван почти физически ощутил эту тонкую грань между настоящим и прошлым. Или ему это только показалось? Есть ли оно вообще, это мгновение, отделяющее нас от истории?

– Спасибо, Ваня, – сказал отец и, нагнувшись к своему бате, положил в его изголовье, поверх томика Есенина, маленькую золотую звёздочку на ярко-красной матерчатой розетке. В самом центре звезды единым символом переплелись те самые молоточек с ножичком – давно забытые во времени молот и серп.

Теперь, находясь в своих ощущениях на одной из многочисленных граней истории, Иван видел в этом артефакте совершенно иные инструменты и другую звезду.

* * *

Январь 1955

– Кузьмич, ты не спеши-ка…

Но Николай одним махом опорожнил кружку. Спирт тут же резким теплом отозвался в желудке.

– Чего бубнишь под руку? – выдохнул он, занюхав черным ломтем и тут же надкусив его бережно.

Пётр, промолчав в ответ, медленно выцедил свою «соточку». Николай Кузьмич оценил с прищуром:

– Ну, силён, Евграфыч. Где тебя научили так чистоган смаковать?

– Сам знаешь где, – Пётр вытер губы рукавом, его раскрасневшееся лицо лоснилось от выступившей испарины.

– Как Гришка-то?

– Гриня – мужик. Младшего лейтенанта вот недавно получил. Артиллерист.

– Молодец!

– А твоего-то, я слышал, в район выдвигают, по комсомольской линии?

Николай подвинул ближе к гостю чашку с соленьями:

– Ты попробуй-то огурчики: свои, с осени.

И снова разлил по сто грамм:

– Давай, Пётр Евграфыч, за детей наших!

Закусив, ответил:

– А я вот слышал, что в твоём ведомстве должны характеристику на него дать, на моего Серёжку-то.

Пётр, прожевав ядреный огурец, заметил:

– Мы характеристики на граждан не выдаём. Мы их заверяем…

– Так, стало быть…

– … или отклоняем.

– Хм… «Отклоняем», говоришь. Это нужное дело, наверно. Да ты закуривай, не стесняйся.

Пётр достал коробочку «Герцоговины», вынул длинную папиросу, помял мундштук.

– Тебе не предлагать?

Николай отрицательно качнул головой.

– Больно ласков ты, Кузьмич, сегодня.

Закурил. Николай спросил, глядя на черную коробку с позолотой:

– Папиросы-то – марка вождя, а? Традиция, что ли?

– Привычка. Кстати, о вожде…

Он стряхнул пепел на мытый пол, под ноги себе.

– Говорят, что ты Ильича вроде как во сне видел?

Николай откинулся на спинку стула, скрестив руки на груди:

– Так его все видят. Иначе как план делать? Иначе пятилетку не освоить, сам знаешь…

– Видят-то все, да только не у всех он хохочет по-бесовски и новыми экспериментами грозит.

– Охмелел ты что ли, Пётр?

– Я тебя ещё перепью!

– А-а…! Ну, попробуем, – Николай Кузьмич подмигнул и разлил по новой: себе в солдатскую алюминиевую, гостю – в почетный трофейный хрусталь; не потому, что с парадной посудой в доме наблюдался недостаток, а просто пил Кузьмич только из своей «Алю-Миньки».

Пётр заметно взбодрился, при этом буравчики под ресницами на его широком и гладко выбритом лице превратились в щелочки. Николай же, судя по выражению лица, казалось, только веселел, но зрачки его глаз с каждой минутой приобретали всё более холодный стальной отблеск.

– Грозил кому, говоришь? Романовым, нет?

– А есть разница? В твоём же сне!

– Разница большая и принципиальная, товарищ Петя.

– А «хохотал безумно»…? «Бесом закатывался»!

– Это ты мне говоришь, коммунисту с двадцатилетним стажем?!

– Ты, Кузьмич, не передёргивай. Это я тебя цитирую – или протокол показать?

– А что мне твой протокол? Не тридцать седьмой ведь за окном. Вон, и врачей уже отпускают – или газет не читаешь?

– Читаю, а как же. Но с таким портфелем Серёжке в районную комсомольскую ячейку не совсем сподручно как-то ходить станет, как думаешь, товарищ Кузьмич?

– Так Серёжка сны только про Никиту Сергеича смотрит. Причем тут он, вообще? Сын за отцовскую дрёму не в ответе. Или не прав я? Или вождь не прав, как считаешь? Я или вождь?!

В кухню заглянула хозяйка и вопросительно глянула на мужа. Николай в ответ неторопливо повернул к ней лицо, и она, молча пройдя в кухню и поставив с плиты перед мужчинами сковороду с жареным картофелем, также молча удалилась.

Пётр сопровождал её немигающим взглядом.

– Разгорячился-то чего, Коля? – спросил он. – Нет, так нет.

– И правда… Чего я…? Оба под одной крышей. Только одному ещё сто лет под ней лежать, небось, а другого, того и гляди, вышибут…

Пётр окаменел.

– Это ты о ком сейчас?

– Про… нас с тобой, Петька, о ком ж ещё-то? – усмехнулся Николай, разливая спирт по новой. – Кого первого вышибет, а? И другой под стол – и спать, как во век не спал – чем не крыша! Ха-ха-ха, а ты чего подумал? Мерещится всё, поди, да? Э-эх, тяжёлая у тебя работёнка, Евграфыч. Давай… за тебя…!

Не дожидаясь ответа, Николай махнул очередную «миньку» и шваркнул от души пустой кружкой по столу:

– У-ух, хороша! Так что… тот момент со снами мы, я вижу, с тобой разобрали и перепроверили, как отцы учили, верно, Пётр Евграфыч? Вопрос отпадает за ненадобностью для Серёжки. Ну, и для нас с тобой, конечно.

Пётр выпил, на этот раз слегка поморщившись.

– А чего хозяйка-то твоя с нами не присядет?

Николай зачерпнул ложкой прямо со сковородки душистый, с чесноком, картофель и предложил гостю:

– Ты б закусывал, Петь, а то скажешь потом, что Бурановы не кормили, оттого и вырубило тебя первым, – и он хитро прищурился. – Хозяйка придёт, не переживай. Вот только мы с тобой закончим про смену нашу, комсомольскую… И придёт.

Пётр приложился к угощению, довольно улыбнулся:

– Со шкварками… надо ж!

Затем, отложив ложку, сказал:

– Вишь, Николай Кузьмич, дело-то какое… Комсомолом руководить должны честные партийцы, с репутацией и доверием, так сказать.

– Ну? Серёга с пятнадцати лет на заводе по-стахановски: коммунист, передовик, активист…

– Да знаю, знаю, и характеристику на него читал уже, и людей выслушал – все за него горой, слова против ни единого.

– Вот! Какие сомнения-то?

Гость неторопливо достал из внутреннего кармана пиджака сложенный платочек. Затем также неторопливо развернул его. Внутри оказался бережно упакованный тетрадный листок, обгоревший с одного края. Николай с недоумением наблюдал за манипуляциями гостя.

– Что это?

Пётр развернул его так, чтобы можно было прочесть. Кузьмич потянулся было за ним, но тот осадил его:

– Не-е, читай из моих рук! Документ – улика, сам понимаешь.

– «Ученика… пятого класса… Сергея Буранова, контрольная работа… двадцать пятое апреля, вторник, одна тысяча девятьсот сорок четвертого…» Что за чушь, какая улика?

– Не припоминаешь, Николай Кузьмич? День-то ведь памятный!

– Ну… напомни.

– Ты мне ещё сказал, что Серёжка не пошёл тогда в школу, дома его оставили, больного. А ведь, оказывается, пришёл он всё ж таки на первый урок – на контрольную, и даже начал писать её, как видишь! Да только вдруг сказался больным, и сердобольная наша Мария Анатольевна, конечно, отпустила его домой. Только ты не мог этого знать в тот день вечером, после пожара, потому что со смены сам был и, понятное дело, не успел расспросить своего ублюдка про его успехи. Этот листок Фёдор Матвеич – стрелочник, помнишь его? – нашёл на следующий день неподалёку от пожарища: ветром к старой сосенке прибило. Видимо, малец твой сперва его поджог, но то ли задуло, то ли как – ясно, что ветром отнесло. Но мост всё равно успешно сгорел, срок в срок: двадцать пятого, и саботаж получился точно по плану, а улику утром двадцать шестого нашли – не подбросили ведь нарошно, а, не подбросили? Вот я уже который год гадаю: не по твоему ли, часом, плану, а, Кузьмич?

– Матвеич-то помер давно, – вновь скрестил руки на груди Николай.

– Матвеич помер, а заверенные показания его остались, – и Пётр извлёк другой документ. – И отец мой, как ты знаешь, тоже не так давно…

– Да, слышал… А чего ты их с собой-то таскаешь? Не в сейфе даже.

– А со мной им надёжнее, чем в сейфе: ты человек нынче большой, при должности, а времена – сам знаешь…

Николай взял пустую Алю-Миньку и, заглянув в неё с видимым интересом, спросил:

– Ещё по одной, что ли?

– А не хватит тебе ли, Кузьмич? – с насмешкой бросил Петька, складывая улики.

– А ты куда окурок свой дел? – вдруг поинтересовался хозяин, подняв брови.

– Чего? Окурок…?! Какой…

Николай резко поднялся и ударил гостя кружкой в голову, вложив в обводящий удар всю свою массу. Пётр грузно рухнул вместе со стулом навзничь, боком, так что слышно было, как лицо его шмякнулось об пол.

– Разве можно в гостях пеплом полы посыпать? И парня моего ублюдком тоже называть не годится… Кто тебя воспитывал, Жирный?

Пётр не отвечал. Вдруг его конечности стали конвульсивно подёргиваться. В дверях вновь появилась Наталья. Увидев дрожащего на полу гостя, она поднесла руки к лицу и спросила мужа:

– Что с ним?

– Удар… хватил, кажется.

– Бежать за доктором? – женщина присела над Петром. – У него пена… или что это?

Николай словно вышел из оцепенения и, сунув смятую Алю-Миньку в ворох газет у буфета, шагнул к жене, мягко поставил её на ноги и подтолкнул к выходу:

– Иди, Наташа, я сам разберусь, присмотри за Лизой – чтобы не проснулась. Пётр… он предупреждал, что надо делать, если вдруг… это… приступ у него… Давай, давай, родная…

Выпроводив из кухни жену и плотно прикрыв за ней дверь, Николай вернулся к притихшему на полу гостю. Глаза того были открыты, почти на выкате, и смотрели в потолок.

– И не вздумай, Петька… – прошептал он. – Не вздумай… думай о вечном. Всё закончено, ничего не вернуть – ты сам сделал выбор, Петька… уже не состаришься. Вишь как… Но под столом всё ж таки… Слышишь меня? Думай правильно, а проклятия детям твоим же обернутся!