4
Пришла первая военная зима. Как никогда, холодная и снежная. Она пыталась остудить разогретую огнём землю. Возможно, наша планета и, правда, живая, как предполагают некоторые связанные с наукой люди. Форма жизни не совсем такая, как у нас, но это не лишает её возможности к самолечению. Вот и идут снега, вот и давит мороз. Как холодный компресс, приложенный к воспалённой жаром голове.
Санька и Василь основательно подготовились. Починили сети и удочки. Парни грелись у костра на своём постоянном месте на озере. Зимняя рыбалка – дело холодное и сырое, поэтому огонь в костре никогда не угасал.
– Мать ни живая, ни мёртвая, – сказал Василь, подставив озябшие ладони к костру, – всё время думает о чём-то, слова из неё не вытащишь. От отца писем нет. Тёте Вале похоронка пришла, а мать всю ночь проплакала так, будто это отца убило.
– Она переживает, успеете ли вы вырасти до конца войны или нет, чтобы вас с Пашкой, балбесов, в армию забрать не смогли, – ответил Санька, – наш вон тоже не пишет. Некогда значит. Понимать надо.
– Иди ты, – резко шикнул Василь, – лунку шире долби. Много ты понимаешь. Смотри лом не утопи, как в прошлый раз. Больше нету, я и этот у деда Наума из кузни тиснул. Узнает, по шее даст.
Санька поднялся, надел шапку, рукавицы и взял воткнутый рядом в землю железный лом.
– Сколько же он весит? Я его до пруда не допру.
– Допрёшь, – понукал его друг, – я пойду пока петли на зайцев проверю, а потом к тебе. Сеть на шнур надо другую нацепить, эту раки внизу всю в комок перепутали. Просушим и переберём.
– Ладно, – согласился Санька и водрузил себе на плечо простейший и надёжный инструмент, – ох, железяка. Его втроём подкидывать надо.
Тропка, протоптанная в снегу от костра к пруду, была очень узкой, и Санька, несколько раз оступившись, уходил глубоко в снег. Тяжёлая ноша тянула к земле, что уж точно не помогало выбираться снова на тропинку. Подойдя к проруби, он скинул лом с плеча на лёд.
– Не утопи, не утопи, – бурчал он себе под нос, – не дураки. Кое-что в голове имеется.
Санька достал из-за пазухи небольшую верёвку, длиной примерно в метр. Привязал один конец к лому, подтянул как можно сильнее и, немного поразмыслив, завязал ещё один узел. Второй конец верёвки он привязал к запястью правой руки. Ударил несколько раз остриём лома, лёд откалывался большими кусками и отскакивал в сторону.
– Вот это дело, – восхитился Санька, довольный проведённым испытанием, – сейчас в один момент всё сделаем.
Он подошёл к проруби, посильней размахнулся и ударил по кромке льда. Металлический лом зловеще звякнул, соскочил и, как торпеда, ушёл в воду, увлекая за собой привязанного к нему подростка. Тот и сам не понял, как в одну секунду оказался подо льдом. Из проруби торчали только широко расставленные ноги.
Санька открыл глаза под водой. Лома видно не было. Привязанная к руке верёвка, натянувшись, тащила в темноту холодного омута. Он ничего не мог сделать. Второй рукой нельзя было дотянуться до петли. Тело, обожжённое ледяной водой, начинало трясти то ли от холода, то ли от ужаса осознания того, что всё может закончиться прямо сейчас, вот здесь, с верёвкой на руке. В голове мелькнула мысль, что вот также петлёй тянуло на тот свет Нину, только за шею… и вверх. Сердце заколотилось ещё сильней.
Вдруг Санька почувствовал, что его кто-то пытается вытащить за ноги, и у него это получается. Санька потянулся рукой, пытаясь ухватиться за край проруби. Рывок, ещё рывок, спаситель тянул за штаны, чуть не стащив их вовсе.
Спасённый Санька снова увидел свет и, отплёвываясь от воды, стал глотать воздух, вытаращив глаза. Вытянув из воды за верёвку злополучный лом, он откинул его в сторону, сняв петлю с руки:
– Вот же падла, – кряхтел подросток, вытирая глаза, – шапку утопил.
Он откинулся на спину и тяжело дышал. Потом приподнялся и увидел своего спасителя, точнее спасительницу. Перед ним сидела на льду девчонка, его ровесница, она трясла мокрыми ручонками и пыталась отряхнуть от воды рукава своей фуфайки. Рядом с ней на снегу лежали два забитых зайца.
– Ты кто? Зачем здесь? – Санька выпалил первое, что взбрело в голову.
– Чего? – переспросила незнакомка.
– Это ты меня что ли? – теперь уже и сам спасённый не понял, что спросил.
– Воды нахлебался? Ясно, – усмехнулась девушка, – ты совсем дурак? Кто же лом к руке привязывает? Придурочный!
– Я это… Чтобы он не утонул.
– Ну как, не утонул?
– Нет.
Санька нервно рассмеялся, девчонка тоже.
– Пойдём к костру, – сказал он, – а то околеем совсем.
Неудачливый рыбак выловил из проруби свою шапку, взял лом за мокрую, уже подмерзающую верёвку и, таща его за собой, полурысью побежал к костру. Спасительница за ним.
Василь находился у костра, разделывал пойманного в петлю зайца и малость оторопел, когда подбежал мокрый, с всклокоченной шапкой в руке его друг. Тот бросил верёвку с ломом, водрузил на торчащую рогатину промокший треух и, танцуя от холода, пытался расстегнуть закоченевшими пальцами пуговицы ватника.
– О-хо-хо, о-хо-хо, – причитал он, стуча зубами.
– Как тебя угораздило? – спросил удивленный Василь.
– Как, как? Ты же бухтел на меня, чтобы я лом не утопил.
– Ну.
– Вот тебе и ну. Я чуть вместе с ним под воду не ушёл. Вот если бы не она, – Санька указал на стоявшую рядом девчонку с зайцами в руках, – то всё, поминай, как звали. До весны бы меня раки съели и всплывать было бы нечему.
Василь оглядел спасительницу, которая тоже испытующе смотрела на него.
– Фетинья меня звать, но все Фаиной кличут, так проще, ставьте свечки о здравии.
– О здравии, это понятно, – сказал подошедший к ней ближе Василь, – только что это ты здесь делаешь, зайцев наших ловишь?
– Каких это ваших? – возмутилась девчонка и убрала добычу за спину, – они советские, значит, мои. И вообще, спасибо нужно сказать, а не попрекать.
– Не обращай внимания, – вмешался трясущимся голосом, ещё не согревшийся Санька, – это он из-за своей природной вредности нудит, а так-то он приветливый.
– Ясно, тоже придурочный,– констатировала Фитинья.
– Ты откуда? – продолжил знакомство Санька.
– С казачьего хутора. Ладно, пойду, мать ругаться будет, долго уже хожу.
Девушка развернулась и пошла в сторону пруда, стараясь не оступиться на узкой тропке. Санька завороженно смотрел ей в след. Заметив это, Василь сказал:
– О, я помню этот взгляд. Совсем недавно ты так только на Катерину смотрел.
– А что Катерина? Она взрослая совсем, да и в Сталинград уехала на завод, а я здесь. Может, больше не увидимся совсем.
Василь снова уселся на бревно и вернулся к зайцу.
– Смотри, казаки – люди суровые. Накостыляют – и глазом не моргнут.
– А за что мне костылять-то? – удивился Санька. – Может, не за что будет.
– В прошлом году, – продолжил Василь, не прекращая работу, – конюх наш на мельницу в район ездил и позволил себе в присутствии старого и седого, как лунь, казака коня вилами по спине ударить.
– И чего?
– И того. Дедуля этот старенький конюха нашего нагайкой так приголубил, что фуфайка на спине лопнула.
– Ну, я ж не конюх, – ответил Санька, поправляя шапку на рогатине, – ты знаешь, как я к лошадям отношусь и к ней я, может, серьёзно. За что же меня лупить, если всё чин по чину будет.
– Тогда готовься в староверы креститься, по-другому не отдадут.
– Посмотрим, ладно, пойду я. Не хватало ещё заболеть.
– Иди, – сказал Василь, – на вот, зайца возьми, а я сети проверю и попозже рыбки ещё занесу.
Санька пришёл домой. Мать его, Домна Ивановна, для порядка побранившись, раздела сына и стала растирать ему грудь и спину крепким самогоном, от испарения которого у Саньки перехватывало дыхание.
– Мам, а чем староверы от нас отличаются?
– Больше к смерти готовятся, чем живут, и крестятся двумя перстами.
– Разница есть?
– Разницу люди сами себе придумали. Главное – жить по-человечески.
– И всё?
– И всё, – изумилась женщина. – Это и есть самое сложное. Осознать то, что это не мир вокруг тебя, а ты внутри мира. Ну, а сколько перстов, мне без разницы. Я готова и пяткой перекреститься, прости Господи душу грешную, лишь бы все были живы и здоровы.
Санька хохотнул.
– Это как, пяткой?
– Вот так, – мать дала сыну лёгкий подзатыльник, – лезь на печку, добытчик, а я пока твоего зайца с кашей оформлю.
Женщина принялась за готовку, а сама попутно продолжила рассказ:
– Вообще, не просто всё это. Дедушка друга твоего закадычного, дед Наум, по нации цыган. Так вот, народ его много чего по миру повидал и знает много. Ему его бабушка рассказывала, что в Библии правда написана, только читать её надо по-особому, между строк.
– Это как?
– Вот, например, был всемирный потоп, и спасся лишь Ной со своей семьёй на ковчеге, и взял с собой каждой твари по паре. Это не значит, что всё было именно на корабле, который он сам построил. Ковчегом могли назвать какое-то место, куда их направили и где они смогли укрыться от потопа. Ещё говорила, что в следующий раз люди не смогут спастись, потому как они сами друг друга поубивают. Ковчеги для следующего конца света уже готовы и спрятаны, а людям в них места не будет. Если их даже найдут, то всё равно не смогут понять, что это. Мир заново начнётся, без человечества.
– А где спрятаны, она не говорила? – спросил заворожённый Санька.
– Говорила, что на краю земли, под ледяными шапками. Не могу представить даже где. Наверное, в горах, ледяные шапки только там. Всё спи, проснёшься – как раз готово будет.
Санька укрылся посильней овчиным тулупом и, согревшись, крепко заснул, вспоминая о девчонке, которая вытащила его за штаны, можно сказать, с того света.
Вслед за первой военной зимой, пришла вторая. Такая же снежная, но ещё более холодная. Конца войне видно не было. Пашку, брата Василя и всех, кому вместе с ним исполнилось восемнадцать лет, призвали. Жизнь шла медленно и тяжело. Фашисты, получившие достойный отпор под Москвой, снова собрались с силами и повернули на юг. Это не прибавляло оптимизма. Война приближалась к ранее тыловым районам страны.
В отделении почты, где по совместительству находилась сельская библиотека, старый Мирон сортировал корреспонденцию и перебирал подшивки газет. Делал он это уже автоматически, не задумываясь зачем. Рядом за столом сидел председатель и нервно постукивал костяшками пальцев. Получался у него в основном ритм марша, ничего весёленького не выходило. Да и куда там, если до немца сотня километров осталась. Андрей Егорович резко ударил ладонью по столу, от чего старый Мирон испуганно дёрнулся и чуть не выронил газеты из рук.
– Тьфу ты, аж передёрнуло, – ругнулся почтальон, – не греми, без тебя тошно. Район уже бомбили, я теперь к каждому шороху прислушиваюсь, не летит ли чего.
Председатель добрым взглядом с хитрецой посмотрел на друга:
– Как думаешь, старый солдат, удержим Сталинград или пора вещи собирать?
Мирон прошёлся по комнате к соседнему стеллажу, стуча протезом по деревянному полу, как пират по палубе корабля, переложил подшивки с полки на полку и, обернувшись к председателю, негромко ответил:
– Ты не подумай, что я боюсь, – достал из голенища сапога огромный нож-свинорез, – всегда при мне теперь, на всякий случай.
Старик подошёл ближе и опёрся руками на стол, глядя председателю прямо в глаза.
– Немец за год с небольшим до Волги добёг. Значит, нужно ему что-то в нашей стороне; значит, не отстанет; значит, бить будет.
– Да ясно, что ему нужно, – отмахнулся председатель, – на Кавказ собрался, за нефтью. Раньше без овса нельзя было воевать, теперь без бензина. Нефть теперь – это кровь войны.
– Вот, вот, – продолжил старый Мирон, – они если сюда заглянут, мы ничего сделать не сможем с бабами и пацанами. Войска стоят на стратегических направлениях, а мы так, деревня.
– Значит, возьмём последнего коня, прицепим к последнему трактору большие сани с сеном, всё, что осталось от колхозного стада, погоним впереди и двинем с тобой на северо-восток.
– А вот это видал? – старый Мирон тряс перед лицом председателя крепко сжатым кукишем, – я и в Империалистическую от немца не бегал, хоть газом травили, хоть пулемётами брили.
– Куда ты денешься? Дадут распоряжение об эвакуации – и всё. Тем более с этим всем, – Андрей Егорович указал на стеллажи, – никто, кроме тебя, не разберётся.
– Нет уж. У меня здесь жена с дочкой похоронены. Я всю жизнь, с двадцати с небольшим лет, забыть их не могу. Думаешь, сейчас брошу?
Он снова зашагал по комнате:
– Залягу у могилок с обрезом, пусть там меня немцы и закопают, а я, может, одного или двух уложу.
Вдруг Мирон замер, пошатнулся и зажмурил глаза.
– Ты чего, старый? – вскочил председатель.
– Погоди, – почтальон расстегнул ворот и приложил руку к сердцу, – не было такого раньше. Прямо жаром горит за грудиной.
Председатель подбежал к нему.
– Садись, садись, – взял под руку и помог присесть, – прямо плохо?
– Видать, не дождусь немцев, – ответил Мирон, растерянно улыбнувшись, – раньше со своей семьёй увижусь. Так даже лучше.
– Ты не вздумай мне, – вскрикнул председатель, – только попробуй меня с этим прощелыгой парторгом оставить. От него толку нету. Только и думает, кому бы статью пришить.
– А из меня что за помощник? Только рядом поскакать могу.
– От тебя ничего не требуется, главное – рядом будь. Мне голова твоя нужна, а не ноги.
– Это как получится.
Председатель, суетясь, подошёл к вешалке, снял шапку и тулуп:
– Мы тебя сейчас в район отвезём, там госпиталь. Ты потерпи немножко.
– Куда на ночь глядя?
– Ничего. Сейчас тебя Санька вмиг домчит, – уже в дверях обернулся, – через пару часов там будете.
Председатель, запыхавшись, вбежал в дом Саньки, который сидя в углу, возле лампы, точил ножовку трёхгранным напильником. Мать его тут же хлопотала по хозяйству.
– Санька, собирайся, – сказал Андрей Егорович, зачерпывая воды ковшом из ведра, стоявшего на табуретке у двери.
– Куда? – всполошилась Домна Ивановна, – уже почти совсем темно на улице.
Председатель, жадно глотая, выпил целый ковшик воды и вытер ладонью подбородок:
– Сани уже заложены. Надо Мирона срочно в район, в госпиталь отвезти.
– А утром нельзя? – настаивала женщина, – ночью кто по полям ездит?
– Нельзя. Сердце у него. До утра может не дожить. Мне говорили, что в таких случаях нужно срочно лекарства какие-то дать. А кто здесь сообразит? Да и нету ничего, кроме самогона и чабреца сушёного, – подошёл ближе к Саньке, – давай, родной. Через час с небольшим доедете, если поторопитесь. Дорога одна, не промахнётесь. Сена в сани кинули, лошадь распряжёшь и привяжешь. До утра в госпитале перекантуешься.
Санька молча поднялся с табуретки и стал одеваться.
Пока собирались, полностью стемнело. Морозная декабрьская ночь была совсем безветренной. Звёзды маленькими горящими угольками мерцали на огромном чёрном куполе неба. Где-то вдалеке что-то гудело и ухало.
– Дядя Мирон, это в Сталинграде шумит? – спросил Санька.
– Не знаю, сейчас много где шумит, будь оно неладно, – ответил старик, он запрокинул голову, расстегнул воротник и глубоко вдохнул, – воздух свежий какой. Прямо вода ключевая. Не гони, пусть отдохнёт лошадка.
– Вы в порядке? – снова спросил Санька. – Сердце не болит?
– Хорошо всё. Это я, видать, дыму от печки нанюхался. Сейчас уже легче, может, назад повернём?
– Нет, – твёрдо ответил подросток, – меня Андрей Егорович предупреждал, что вы домой проситься будете. Едем – значит, едем. Посмотрят вас, может, порошков каких дадут.
– Дадут. Им не до меня сейчас. Вон со Сталинграда раненых эшелонами везут.
– Что теперь будет?
– Ничего не будет. Видишь, уже не первый месяц немца держим, значит, можем. Вон от Москвы отогнали и отсюда отгоним. Не переживай, справимся.
– Батя не пишет почему-то.
– Когда писать-то? Там, брат, день прожил и радуйся. Завтра снова под пули. Писем нет, то херня. Главное, что и похоронки нету.
Санька и старый Мирон погрузились каждый в свои мысли. Лошадь шла, поскрипывая снегом. Деревянные ошлифованные полозья скользили как по маслу.
Вдруг кобыла захрипела, навострив уши и задрав голову, стала всматриваться в темноту.
– Что там? – спросил Мирон.
Санька привстал на коленках и посмотрел вперёд.
– Несёт кого-то, дома им не сидится.
– Где? – мужчина приподнялся на локте.
– Вон впереди, на дороге. Сигареты, видишь, мелькают.
Мирон посмотрел вперёд и всполошился.
– Разворачивай, разворачивай скорее.
– Зачем? – не понял сначала парень.
– Волки, мать твою, гони обратно! Давай, давай!
Санька дёрнул повод. Кобыла, будто понимая чего от неё хотят, на месте развернула сани и, не дожидавшись плети, с места дёрнула в галоп. В это время Санька рассмотрел «огоньки сигарет», они парами качались вверх-вниз и быстро приближались. Вот уже рядом, бегут за санями. Огромные. В холке с телёнка будут. Мирон кричал на них, матерился, кидал в морды пучки сена.
Один из волков, казалось, самый большой, стал обгонять сани с боку и тянуться к кобыле, клацая зубами. Она неслась что есть мочи и, озираясь, выпускала из ноздрей клубы пара.
– Правь по тракту, – кричал старик и пытался достать волка палкой, – если в сугроб слетим, хана нам.
Волк поравнялся с лошадью и пытался забежать вперёд.
– Твою мать, – зло выругался Мирон, – Санька, чтобы не случилось, не оборачивайся и гони прямо во двор к председателю, понял? Матери скажешь, что я деду Ивану долг отдал.
– Понял, – крикнул парень, глядя перепуганными глазами. Он стал кричать и махать палкой, – пошла, пошла, родимая!
Мирон подполз к заднему борту саней и, кряхтя, перевалился через него. Кубарем он выпал на дорогу, но тут же сгруппировался и встал на колено здоровой ноги, отставив протез в сторону. В правой руке его сверкнула сталь ножа.
– Давай сюда, твари блохастые, трупоеды. Сюда я сказал! – кричал мужчина.
Волки отстали от саней и повернули назад. Мирон понимал, что сейчас всё закончится, но душу грело осознание того, что он скоро увидится со своей семьёй. Они давно ждут его там, куда уходят души человеческие. Мирон зло засмеялся. Так смеялись варяги, раззадоривая себя перед битвой. Старый солдат был рад тому, что предстанет перед своей женой и дочкой как воин, умрёт в схватке, а не на больничной койке.
– Давай, кто первый? Кого я собой заберу?
Вожак сразу бросился на лёгкую, как ему казалось, добычу. Мирон подставил левую руку ему в пасть, ножом ударил животному меж рёбер. Удар, два, три. Хищник заскулил и ослабил зубы.
– Не ждал, тварина? – безумно смеялся Мирон. – Следующий. Сюда, паскуды, я сказал.
В ту же секунду остальные волки с остервенением бросились на него все вместе.
Сани неслись к хутору. Вот уже крайние хаты, а вот и председательская. Лошадь, не останавливаясь, скакала на плетень, попыталась перепрыгнуть, но успела только поджать передние ноги и свалила его, таща за собой сани. Остановившись, как вкопанная, у самого крыльца, она тряслась, тяжело дышала и в безумстве озиралась вокруг, стараясь заметить какую-либо опасность.
Санька соскочил с саней и вбежал в дом. Там при свете керогаза парторг и председатель, услышавшие шум во дворе, уже одевались.
– Там, там, скорее, – запыхавшись, пытался объяснить парень, – дед Мирон на дороге спрыгнул, а там волки.
Андрей Егорович взял из сундука ружьё.
– Где?
– Километра два по дороге, в сторону района.
– Наган с собой? – обратился председатель к парторгу.
– Всегда с собой.
Они уселись в сани и поспешили на подмогу к старому Мирону. Кобыла, ещё не отошедшая от недавней скачки, снова резво рванула с места.
Увидав большие тёмные пятна на белой, снежной, накатанной дороге, они остановились. Председатель спешился.
– Не слазь, держи лошадь, чтобы не убежала, – сказал он парторгу, зарядил картечью ружьё и пошёл вперёд.
Перед ним предстала страшная картина: растерзанный Мирон лежал, раскинув руки, посередине дороги, рядом с ним огромный мёртвый волк. Ещё один хищник, сильно раненый, волоча за собой вывалившиеся из брюха внутренности, поскуливая и рыча одновременно, пытался отползти подальше. Андрей Егорович вскинул ружьё и дуплетом, почти в упор, разметал его голову по белому снегу.
В дом к Саньке почти вбежал парторг, перевернув стоявшую на пути табуретку.
– Ну, что? Мирон из саней выпал, а ты труханул и смылся, чтобы шкуру свою спасти? – накинулся он на подростка, – говори, падлёныш.
Санька не двинулся с места. Домна Ивановна тут же схватила из печи тяжёлую железную кочергу и выставила вперёд.
– Только попробуй, – процедила она сквозь зубы, – не посмотрю, что ты партийный, неделю на корячках ползать будешь.
Вошёл председатель и стал между ними.
– Угомонитесь вы, Мирону уже не поможешь, – сказал он, – Санька, расскажи, что там случилось.
– Да чего там говорить, всё ясно, – рявкнул парторг.
– Нас, когда волки догонять стали, – неуверенно начал подросток, – дедушка Мирон сказал мне не оборачиваться и гнать к вам во двор.
– И всё? – переспросил Андрей Егорович.
– Он ещё просил передать матери, что долг деду Ивану отдаёт.
Домна Ивановна подошла к сыну:
– Ясно всё. Иди на кровать, не виноват ты ни в чём. Ты сделал так, как он тебе сказал. Правильно, что послушался.
Парторг, вскипел и в бешенстве сверкал выпученными глазами.
– А мне вот не ясно, – кричал он, – что он правильно сделал? Бросил старика на дороге умирать.
Женщина невозмутимо села за стол.
– Мирон, ещё до революции, с отцом моим служил. Так вот, батька мой накрыл его собой во время бомбёжки, сам погиб, а Мирону ногу повредило. Её потом врачи ампутировали.
– Ну и что?
– А то, – уже раздражённо ответила хозяйка дома, – понял дед, что им обоим конец, вот и решил сослуживцу внука спасти. Он всегда говорил, что долг за ним, когда отца моего вспоминал, – она кинула презрительный взгляд на парторга с председателем, – не осталось больше в хуторе нашем мужиков настоящих, последнего волки разорвали.