Девятнадцатый

Имблок (2 февраля)

Белтайн (30 апреля)

Лагнасад (1 августа)

Самайн (31 октября)

РОДИВШИЙСЯ ПОСЛЕ ИМБОЛКА

Низкое небо в трещинах зависло над улицами города, всем своим видом усугубляя скорбь холодного февральского дня. Деревья, собаки и люди тряслись от промозглого ветра и сотрясались от рыданий. Ведь из тех детей, кого ожидали ко вчерашнему дню, трое так и не успели родиться. Двое умерли, а вернее родились мертвыми, как и все, кто в этом городе рождались не вовремя. Теперь ожидали рождения и смерти третьего. Все знали, что так и будет… и никто ничего не мог сделать. Все просто ожидали известия о том, что это уже случилось.

А потому Гильберта, бегущая с перекошенным лицом по улице, удивляла всех несказанно. И чего только не сочеталось в лице молодой повитухи, наиталантливейшей ведьмы, усердно помогавшей младенцам родиться живыми. И страх перед возможностью не успеть, не добежать вовремя. И удивление, граничащее с шоком. И неуверенная радость:

– Ах, он родился! Родился!

Гильберта бежала босиком: торопясь выскочить на улицу, она забыла надеть сабо. Да и до них ли ей было? Ведь на бегу они только мешали бы! Да если бы она могла, она сорвала бы с себя юбку, насквозь промокшую в тот момент, когда девушка уронила таз с водой. Юбка липла к ногам, путалась в коленях, но времени не было, а потому Гильберта просто подобрала ее, сгребла в кулак и мчалась, выставляя напоказ удивленным людям крепкие стройные ноги, покрывшиеся, за пять минут бега по пыльной дороге, серыми разводами.

Люди распахивали окна и высовывались в них, догоняя девушку взглядами. Люди выходили за калитки и ворота, прижимали руки кто к щекам, кто к груди, пытаясь понять, что заставило Гильберту бежать по улицам к неведомой цели, не замечая преград. Вот она на бегу перепрыгнула через тележку с садовым инструментом, оставленную у калитки, вот увернулась от чьих-то рук, пытавшихся остановить её бешеный бег, вот, не сбавляя скорости, перемахнула через канаву… словно новый источник сил открылся в ней с одной единственной целью: протащить её через все улицы города и вывести к дальней площади, где девушка еще может успеть, должна успеть…

Десятилетний Генри Дилл метнулся к ограде и крикнул истошно и беспомощно:

– Что случилось, Гильберта?!

Но девушка даже не услышала крика, так завывал в её ушах несущийся навстречу воздух. Генри понял, что его возглас ушел в пустоту, и начал торопливо перебираться через ограду. Его сестра, Сара, попыталась остановить брата, но он, всегда и во всем видевший свою необходимость, оттолкнул её руки:

– Оставь меня! Я должен… Там что-то случилось!

– Там всего лишь умер ребёнок Гайхаллеров, что еще могло случиться сегодня?

– Если бы так, она бы не бежала. Ты видела её лицо? Она торопилась что-то сделать!

– Может быть ребёнок… – начала Сара и осеклась, не смея верить мелькнувшей мысли. Заглянула в горящие глаза брата и выпустила его жилетку, за которую цеплялась. Генри мгновенно спрыгнул вниз и помчался вслед за Гильбертой.

А девушка все бежала, сворачивая в узкие проулки в поисках правильного пути, металась по улицам, пока не вылетела на маленькую площадь, прямо к зданию давно пустующей гостиницы, на первом этаже которой, однако, размещалось действующее питейное заведение. Человеку, которого она искала, негде было находиться в этот день, кроме как у стойки бара с кружкой крепкого вина…

Гильберта влетела в дверной проем, пробежала по инерции несколько шагов, и остановилась, дыша так, как дышит загнанная лошадь. Все присутствующие разом замолчали и, словно завороженные, уставились на нее. Джаелс Гайхаллер тоже обернулся и замер, с кружкой в руке, беспомощно глядя в лицо девушки. Сотня мыслей в этот момент заметалась в его голове: зачем она прибежала? Сообщить ему о том, что это уже случилось? Но об этом не сообщают. Это должно было случиться, это жутко звучит, но это нормально. Для их города, во всяком случае. Так что же заставило Гильберту примчаться сюда босиком, в мокрой юбке, словно произошло что-то из ряда вон выходящее? Уж не стряслось ли что-нибудь еще? Пожар? Обвал? Смерть от родов?

– Что? – выдавил из себя мужчина, стремительно бледнея.

И тогда тело Гильберты, натянутое, как струна, внезапно ослабло и обмякло. Протянув вперед руку, она, как слепая, сделала два беспомощных шатких шага вперед, потом её ноги подломились, и она упала, дробно стукнув коленями в деревянный пол. Боли от удара она даже не почувствовала.

– Джаелс, – сказала она, хриплым голосом. – О, Джаелс! – Она попыталась протянуть к нему руки, но не нашла в себе сил и тяжело уронила их себе на колени, потом уперлась ими в пол, чтобы не дать себе упасть окончательно. – Слушай меня… Счастье… да войдет в твой дом… Сын… у тебя живой сын…

Керамическая кружка в руке мужчины вдруг раскололась, сдавленная судорожно сведенными пальцами и капли вина, неотличимо смешавшись с кровью из порезов, забарабанили по начищенным доскам пола. Несколькими секундами позже к ним присоединились капли слез.

Сообщение не было сказано полностью по обычаю, но смысл его от этого не менялся. Да и можно ли было требовать от девушки соблюдения всех традиций? И кому вообще сейчас было дело до того, как это было сказано? Главное – что она сказала!

Сын Гайхаллера? Живой? Как можно?! Сегодня! Третьего числа! Высшие силы, не может этого быть! Проклятие за двести пятьдесят лет своей власти над городом не давало никаких послаблений, отчего же оно не сработало сегодня?!

Сотня вопросов или даже тысяча, и ни на один нет ответа…

Генри Дилл, возникший в дверях, единственный, кто в гуще этих вопросов нашел правильные слова:

– Гайхаллер, что же ты сидишь? Ты должен успеть дать ему имя! Кто-нибудь, помогите Гильберте!

Девушке, и в самом деле, нужна была помощь: в глубоком обмороке она повалилась набок, в своевременно подставленные заботливые руки Генри.

В помещении на несколько секунд воцарилась тишина. Потом Гайхаллер-старший (а с момента удивительного сообщения он имел право называться этим почетным титулом) разжал израненный кулак, бросил на пол все то, что осталось от кружки, и опрометью кинулся на улицу. Его мысли были очевидны всем: раз уж это чудо случилось, то не надо искушать судьбу, поскольку неизвестно на какой отрезок времени она подарила городу и, в частности, семье Гайхаллеров, такое счастье. Надо успеть извлечь из этого времени все возможное, пусть хоть самое малое: увидеть его, маленького живого новорожденного. Взять на руки, поцеловать, дать имя… Самое главное, чтобы отец успел дать имя. А там уже будет не так страшно, если судьба все-таки опомнится и довершит задуманное.

Как только Гайхаллер выбежал за дверь, все заговорили разом, и невозможно было разобрать ни единого слова. Можно было, разве что, выделить какие-то эмоции, завладевшие людьми, но не более того. И только упрямый и сердитый голос Генри Дилла впутывался в общую смятенность и требовал:

– Да помогите же! Ей плохо!

Генри был из тех, кто всегда добивается желаемого, и ему ничего не стоило в яростном порыве перекричать толпу втрое большую, чем та, что окружала его сейчас. Только благодаря ему люди довольно-таки быстро обратили внимание на лежащую без сознания Гильберту.

Событие, спровоцировавшее этот дикий пробег, случилось всего лишь двадцатью минутами ранее, в девятом часу утра, когда Гильберта с двумя другими женщинами тщетно пыталась помочь Тамире – жене Джаелса Гайхаллера – родить ребёнка. Вместе с ней они провели ночь в комнате на втором этаже так называемого «дома-на-площади», места, считавшегося наиважнейшим для любого жителя города. Это было место, где рождались дети. Либо не рождались, как это и происходило в тот момент.

Все находившиеся в этой комнате тем ветреным февральским утром, были основательно измотаны предыдущим трудным днем, бессонной ночью и всеобщим отчаянием, поскольку ребёнок уже несколько часов считался обреченным и все действия повитух были направлены только на то, чтобы спасти мать.

– Гильберта, твое заклинание! – прорыдала Роа. – Я не могу больше этого слышать! Зачем она так мучается? Что проку из этого?

Марта закивала головой, без слов: слезы душили ее. Да и сама Тамира, промучившись схватками более полутора суток, из последних сил шептала жалобно:

– Умоляю! Освободи нас!

– Хорошо, – сказала Гильберта и подошла к Тамире, прижимая к своему боку таз с водой. – Я сделаю. Только отойдите от нее, я не хочу зацепить вас.

Роа и Марта шарахнулись в разные стороны, зажав уши руками, словно само звучание заклинания могло им навредить. Гильберта произнесла его, негромко, но, как всегда, резко. Хлопок ладони, мучительный сдавленный крик Тамиры… и ребёнок, словно рыба, начал выскальзывать из чрева матери. Марта подхватила его и торопливо завернула в какое-то полотенце, подвернувшееся ей под руки. Показалось ей, или нет, что тело ребёнка шевельнулось? Показалось, конечно, иначе и быть не могло.

– Я хочу его увидеть, – прохрипела Тамира, корчась от боли. – Не уносите его!

– Тамира! – воскликнула Роа. – Так нельзя! Даже не проси! Его уже нет!

– Дайте! – тоном, не терпящим никаких возражений, потребовала Тамира. – У меня должно остаться хоть что-то, хоть образ его я заслужила этими страданиями!

Марта обернулась и вопросительно посмотрела на Гильберту, стоявшую у неё за спиной с тазом воды в руках, который она взяла, чтобы обмыть Тамиру и, получив разрешающий кивок, положила ребёнка матери на живот, затем взяла ножницы и перерезала пуповину. В конце концов, это был далеко не первый случай нарушения приличий, и ни один из подобных случаев не рассматривался, как преступление. Это было не более, чем маленькая уступка женщине, чье счастье умерло в полночь.

– Это мальчик, – прошептала Марта.

В ответ на эти слова, ребёнок вдруг содрогнулся всем телом. Изо рта его полилась какая-то мутная жидкость. А потом в душном пространстве комнаты зазвучал странный тихий скрежет. Короткие отдельные звуки. Гильберта наклонилась к ребенку и, сообразив, что эти звуки есть ни что иное, как попытка задыхающегося малыша заплакать, выронила таз, окатив свои ноги водой. Её крик был гораздо громче этих странных скрежетаний. Она кричала, зажимая себе рот руками, которыми она боялась дотронуться до новорожденного, словно от её прикосновения он мог рассыпаться или исчезнуть.

– Да что же это? – спросила Марта задыхающимся шепотом.

– Он плачет! – ответила Гильберта. – Надо что-то сделать – он живой!

Роа пришла в себя первой: схватила мальчика, переложила его на стол и начала перевязывать ему пупок. Остальные девушки кинулись ей помогать. Как по волшебству возникли откуда-то чистые пеленки, вода, полотенца. Возможно, что Марта, способная колдунья, просто создала все это из ничего. Опять же, сейчас всем было не до соблюдения приличий.

– Осторожнее! – командовала Роа. – Запеленайте его! Марта, держи его аккуратно, надо дать его матери. Неизвестно, надолго ли это. Ах, как же мы забыли?! Гильберта, беги скорее, скажи его отцу. Может быть, он успеет дать ему имя! Скорее же!

Вот тогда-то Гильберта, как обезумевшая, с перекошенным лицом, выскочила на улицу и понеслась по улицам, не разбирая дороги.

– Ах, он родился! Родился!

Время шло к вечеру и многим, из родившихся вчера, уже сравнялся полный день, а тот, кто взбудоражил весь город, продолжал тихо спать, прижавшись к материнской груди. Отец не отходил от дверей дома, где находились его жена и сын. Страх не отпускал его ни на секунду и каждый раз, кто-нибудь выходил из дверей, Гайхаллер вздрагивал и напрягался, готовый принять черную весть, как должную.

Но выходящие были безобидны. Вот Роа спустилась с высокого крыльца, неся на голове тяжелую корзину с грязным бельем. Лицо её было уставшим и спокойным, как у человека, который в тяжелой борьбе выполняет свой долг. Потом, весело пританцовывая, выбежала Марта и выплеснула на траву полный таз воды. Джаелс не окликал их. Не окликнул он Лийзу, которая вышла из душных комнат просто подышать свежим воздухом и простояла минут десять неподвижно прислонившись к стенке. Ничего не спросил он у возвращающейся Роа. И только когда на крыльце появилась Гильберта, он встрепенулся и сделал несколько неуверенных шагов вперед. Но девушка как будто сама искала его: заметив высокую фигуру у ограды, она взмахнула рукой и поманила его к себе.

– Гильберта! – глухо вскрикнул Гайхаллер.

– Только не шуми, – откликнулась девушка. – Все в порядке. – И дождавшись, когда мужчина подойдет к ней и задаст свой вопрос одними только карими глазами, продолжила: – Знаешь, Джаелс, я ничего не понимаю. Он явно собирается жить дальше, так же, как все. Он просыпался час назад, поплакал немножко…

– Да, я слышал!

– Слышал его? Но ведь плакать мог любой ребёнок! Их там двенадцать…

– Я знал, что это он!

– О, я не спорю, Джаелс! Раз ты говоришь, значит, так оно и есть. Ты видел его волосы? Нет? Ну, конечно, ведь мы сразу запеленали его. У него длинные волосы – почти в три дюйма длинной – тонкие и светлые.

По лицу Гайхаллера прошла тень, которой, казалось бы, быть не должно. Но так уж выходило, что страх его оставался при нем, и даже радость причиняла ему боль.

– Светлые? – переспросил он, стараясь растянуть дрожащие губы в улыбке.

– Да. И кстати, такие же, как у сына Кристиана Витуни.

– Ах да, ведь у моей сестры вчера родился ребёнок. С тех пор, как пробило полночь, я обо всем забыл, даже о том, что я теперь дядя. Как она?

– Сам понимаешь, с ней-то все в порядке. И твой племянник чувствует себя великолепно. С твоим сыном они плачут хором.

На этот раз Гайхаллеру не пришлось выдавливать из себя улыбку.

– Ну, вот так-то лучше, – сказала Гильберта. – Сколько бы ни было тебе дано этого счастья – радуйся ему постоянно.

– Я так боюсь, – признался Гайхаллер, и в этот момент девушка вспомнила, что перед ней еще совсем молодой человек, который всего лишь на четыре года старше ее. Однако в своем возрасте он уже успел насмотреться на людей, сходящих с ума оттого, что им не улыбается удача, и дети их появляются на свет не вовремя… Его первенцу повезло. Необъяснимым образом, он продолжает жить и всем своим абсолютно нормальным видом заявляет, что готов жить и дальше.

– Я понимаю тебя, – сказала она. – Но помни, что ему итак повезло больше, чем многим другим. И я верю в то, что он будет жить.

Ночь Джаелс Гайхаллер провел рядом со своей женой, позволившей себе уснуть только потому, что Гильберта и Роа снова отступили от правил, и разрешили мужчине остаться на ночь в этом доме. Никто не осуждал их за это: все понимали, что молодая мать навряд ли сможет спать, если за её сыном не будет приглядывать тот единственный, кому она доверяла. Тамира спала, положив исхудавшую ладонь на животик своего ребёнка. Джаелс сидел рядом с ней и, при свете ночника, неотрывно смотрел в лицо маленького живого существа и шептал его имя, которое до момента посвящения, никто, кроме родителей знать не должен.

Ребёнок дышал ровно и тихо. За всю ночь он просыпался только один раз и, похныкав немного, снова уснул. Он понимал, что все вокруг, включая его самого, слишком устали за этот день и никому не хочется прерывать свой сон.

За стеной, на узкой деревянной скамейке, мертвым сном спала измотанная Гильберта. Немыслимое количество сил отняло у неё заклинание, еще больше измотал бег по улицам, а обычная вечерняя суета вокруг женщин и младенцев, вкупе с тревогой за необычного новорожденного, просто доконали. Даже во сне она чувствовала, как болят отбитые о деревянный пол колени, ноют натруженные ступни, гудят голова и руки…

То один, то другой младенец принимались плакать, требуя кормления, и матери просыпались, и кормили их, и снова в большой полукруглой комнате наступала тишина. Не спал только Гайхаллер, с именем своего сына на губах. Он не знал, что недалеко от него, не спит его младшая сестра Скиллиан, ставшая вчера матерью. Не спит, прижимает к себе своего ребёнка, смотрит на брата и думает о страхе. Ибо то, что она задумала, было страшнее, чем если бы её сын не успел родиться.

По одной из устоявшихся традиций, которым город следовал легко и охотно (для собственного же удобства и защиты разума), новорожденные проводили со своими матерями в доме-на-площади две ночи после своего рождения, после чего счастливые отцы уводили своих жен и малышей домой. Гайхаллер-младший и тут ухитрился отличиться: он провел в комнате первого этажа только одну ночь, после чего Джаелс заявил, что ждать не собирается и заберет сына немедленно. Одиннадцать других семей, неторопливо пеленавших младенцев, только добродушно посмеивались, глядя, как он суетится и уговаривает Тамиру собираться поскорее. Чтобы не перетруждать жену, еще не оправившуюся после тяжелых родов, он ранним утром договорился с мужем сестры Кристианом Витуни вскладчину нанять лошадь и телегу у городского конюшего, чтобы на них привезти семьи домой. Кристиан воспринял идею с восторгом, не преминув, впрочем, выразить мнение о том, что и его Скиллиан достойна отправиться домой не на своих двоих, хоть их ребёнок и не вызывал в городе такого переполоха. Джаелс был готов согласиться с любым мнением, лишь бы поскорее снова взять сына на руки.

В ту пору дворы Гайхаллеров и Витуни, поселившихся после свадеб по соседству, разделяла только живая изгородь. Пока новоиспеченные матери нянчили малышей в домах, мужчины кружку за кружкой пили пиво, по очереди отправляясь в один из погребов, сгорая от желания угостить один другого, а то и любого, кто проходил мимо них по улице.

– За Витуни-младшего!

– За Гайхаллера-младшего!

В конце концов их жены, выбирая моменты, когда сыновья не ревели во весь голос (а делали они это действительно хором), начали подходить к ограде, требуя прекратить эту самочинную вечеринку, тянувшуюся с полудня до позднего вечера. Скиллиан при этом заметно нервничала и беспричинно сердилась, в то время как Тамира выглядела готовой с легкостью понять и простить непутевого муженька. Счастье переполняло ее, и глаза сияли так, что Джаелс не выдержал и сдался первым. Видимо, он устал от переживаний, бессонной ночи и сегодняшнего бесконечного празднования. К тому же, на завтра, как обычно, должна была состояться церемония посвящения и дарования детям имен. И Джаелс почти безропотно отправился вместе с женой в дом, где спал его удивительный сын. Кристиан пробовал остановить друга, но голова его гудела от выпивки и Скиллиан гневным шепотом ругала его на чем свет стоит; ему ничего не оставалось, кроме как уйти в дом. Там он, не раздеваясь, упал на постель поверх лоскутного покрывала, и пока жена снимала с него башмаки, провалился в тяжелый пьяный сон.

Хотя выпито на двоих и было поровну, Джаелс оказался крепче Кристиана. Придя домой, он долго стоял над колыбелью, при свете свечи разглядывая крошечное личико ребёнка, расплываясь в улыбке каждый раз, как малыш шевелил во сне губами или хмурил светлые почти неразличимые бровки.

Уставшая Тамира уже легла и даже начала дремать в ожидании мужа. Переведя на неё взгляд, он вдруг вспомнил, какими напряженными были для неё последние трое суток, и что вместо отдыха сегодня она весь день возилась с малышом, занималась какими-то домашними делами, да еще вынуждена была упрашивать его идти домой… её бледное лицо осунулось, и от того казалось угловатым на фоне рассыпавшихся темно-русых волос.

– Тамира… – прошептал Джаелс.

– Что, милый? – чуть слышно пробормотала она, пытаясь выбраться из наваливающегося на неё сна.

– Спасибо тебе за него.

Женщина слабо улыбнулась:

– Знать бы кого на самом деле благодарить за такой подарок. Ложись спать, дорогой.

Но в тот момент, когда Джаелс протянул руку, чтобы загасить свечу, в дверь кто-то постучал: негромко и сбивчиво, словно у стучавшего дрожали руки. Тамира приподняла голову и хотела встать, чтобы пойти к двери, но Джаелс остановил ее.

– Не вставай, – сказал он. – Я сам открою.

– Кто бы это мог быть? – пробормотала Тамира. – Так поздно… уж не случилось ли чего?

– Раньше, чем я открою дверь, мы этого не узнаем.

Тамира снова опустила голову на подушку, но продолжала следить за движениями мужа неожиданно встревоженными глазами, пока он не вышел из комнаты. Спустя полминуты он вернулся, ведя за плечо испуганную, обморочно бледную Скиллиан, державшую на руках своего ребёнка…

– Что случилось, сестрица? – спросила Тамира.

Скиллиан села на край кровати и, почти вплотную придвинувшись к жене своего брата, прошептала:

– Выслушай меня, ладно? Сначала просто выслушай, не перебивая, а потом… я думаю, что ты со мной согласишься. Только не думай, что я сошла с ума…

На другой день всех малышей родившихся в этот Имболк и одного, на день опоздавшего, принесли к маленькому храму – невысокому круглому зданию с башенкой, остроконечную крышу которой венчал золотистый шарик. Сюда, к месту, на котором когда-то казнили всех преступников, на третий день после рождения, приносили всех детей города. По традиции, начало которой очень давно положила сообразительная и смелая женщина по имени Меган Стоуффоли.

Ровно в полдень двое мальчиков, служивших в этот день при храме – одним из них был, конечно же, вездесущий Генри Дилл – открыли резные дубовые двери, впуская нарядно одетых родителей с младенцами, которых, все по той же традиции, несли на руках матери. В центре круглой комнаты на вершине мраморной колонны, высотой в человеческий рост, уже горел огонь, зажженный рукой старейшины. Сам он, вместе с Гильбертой, стоял напротив входа у противоположной стены. Торжественная тишина клубилась под сводами башенки. Солнечный свет, падая сквозь витражные окна, окрашивал руки и лица людей в фантастические цвета.

Во время церемонии, мальчики-служки по очереди обносили детей вокруг колонны с огнем. В тот день, между ними даже возникла легкая ссора: оба они хотели нести необычного ребёнка, родившегося после Имболка. Но в итоге, Генри, как старший, уступил и взял на руки мальчика Витуни. В этот момент мать ребёнка должна была назвать выбранное для ребёнка имя. Но Скиллиан молчала, словно забыла о своей роли. И только когда Кристиан легонько подтолкнул жену под локоть, она опомнилась, и сдавленно сказала:

– Его зовут Дэниел.

Служка встал на медную пятиконечную звезду, инкрустированную в каменный пол храма ровно на восток от колонны, и двинулся от неё по ходу солнца. Сначала огонь на колонне горел ровно, но в тот момент, когда мальчик дошел до южной звезды, неожиданно вспыхнул ярче, взвившись стремительным искристым языком. Кристиан Витуни радостно улыбнулся и посмотрел на жену, но она не ответила на его взгляд, продолжая напряженно следить за ребенком, пока тот снова не оказался на восточной звезде. Оттуда служка передал мальчика в руки отца, поклонился ему, потом выпрямился и, повернувшись лицом к огню, громко сказал:

– Дэниел Витуни!

И сошел со звезды, чтобы взять следующего ребёнка. Второй служка встал на его место, держа в подрагивающих руках ребёнка Гайхаллеров. Постоял, глядя на огонь, и пошёл по кругу, гордый своей ролью в церемонии. Но когда он подходил к западной звезде, случилось неожиданное: ровное пламя вдруг пригнулось, припало к колонне, и будто бы даже солнце за окном спряталось в облаках – стало темнее. Тихий вздох пролетел по храму, а старейшина схватил Гильберту за руку так, что она поморщилась. Маленький Дэниел Витуни заплакал. И, словно испугавшись его голоса, пламя дрогнуло и выровнялось, а к тому моменту как служка достиг северной звезды, все уже успокоилось. Передав ребёнка в руки Джаелса, мальчик повернулся к центру зала и, неловко вздохнув от волнения, возвестил:

– Райвен Гайхаллер!

Снова пролетел по залу вздох, на этот раз означавший радость и что-то вроде одобрения. От мальчика Гайхаллеров ждали великих свершений и небывалых способностей. Но спустя семнадцать лет весь город будет с нетерпением ждать его смерти…

ДОМ-НА-ПЛОЩАДИ

Города-призраки… сколько на свете таких, как вы, неразличимых для глаз обывателя, либо закрытых от внешних вторжений? Кто может вас видеть, кто может пройти по вашим улицам? Кто живет в домах и какую жизнь ведет? За какие грехи вы обречены на вымирание? С небес над вами идут нескончаемые дожди или падает пепел, в лесах по окрестностям водятся призраки, охраняющие сокровища и неосвященные могилы. По ночам на улицы выходят оборотни и безголовые всадники, разыскивающие свои головы.

Городок Распиль можно бы было назвать призраком, но по сути он таковым не являлся. Люди могли свободно прийти в него и также беспрепятственно уйти оттуда, но никому не пришло бы в голову поселиться в нем. Жизнь кипела, не выходя за границы городка.

Посторонний, окажись он на этих улицах, не заметил бы какого-либо внешнего отличия от любого другого крупного поселения этого края. Те же одно и двухэтажные домики, в окружении огородов и цветников, те же улицы, может чуть более ухоженные или, непонятным образом, поддерживаемые в чистоте с легким налетом нарядности. Постороннему было бы приятно в городе… Его удивили бы только две особенности, отличающие его от еще нескольких похожих миленьких городков, раскиданных тут и там по окрестностям. Во-первых, большое количество беременных женщин самого разного возраста и, во-вторых, какое-то трепетное отношение к ним всех жителей города без исключения. К ним, да еще к детям, от младенцев до подростков. Казалось, все население, едва перешагнув за порог пятнадцатилетия, стремились к одной лишь цели: обзавестись многочисленным потомством, чтобы в дальнейшем без устали лелеять его и баловать без меры. В общем, так оно и было, с одной лишь поправкой: наличием в семье более, чем одного ребёнка, могли похвастаться немногие. Встречались и такие, кому радость родительства не доставалась совсем, сколько бы раз не предпринимались попытки произвести на свет дитя.

Так повелось, что живые дети в этом городе рождались лишь четыре дня в году.

И не быть бы городу вовсе, если бы те его жители, кому посчастливилось увидеть белый свет, не рождались бы поголовно колдунами и ведьмами. Поскольку именно так повелевало проклятие, которое лежало над городом, как тяжелое душное покрывало. Как сплошные осенние облака даже в самый солнечный день.

Те же, кто не успевал родиться в один из четырех назначенных дней, идущих, надо заметить, и не подряд даже, а раскиданных по одному на каждое время года, появлялись мертворожденными. Оставшимся в живых ничего не оставалось, как яростно бороться за следующее поколение.

За двести пятьдесят лет до описываемых событий на площади перед церковью сожгли ведьму.

В день казни никто, из стоявших на площади, не придал значения словам, что прокричала с костра несчастная девчонка. Было ветрено и пламя яростно гудело, перекрывая её слабые выкрики. Отчетливо был слышен только кашель – дрова, хоть горели хорошо, но исходились по непонятной причине густым темно-серым дымом. И в этом, пожалуй, ведьмочке повезло: она потеряла сознание раньше, чем вспыхнуло её рубище. Но времени ей с лихвой хватило на то, чтобы жестоко поквитаться с горожанами, присудившими её к казни.

– Что она там кричала? – с тяжелой ухмылкой спросил у своего друга Ирвин Стоуффоли – один из местных фермеров, селившихся на окраинах города. Его одолевало непонятное тягостное чувство и даже три кружки пива, выпитые за последний час, не могли помочь ему справиться с внезапно навалившимися тоской и страхом.

– Я не расслышал, – сказал его собеседник. – Пламя так ревело… Вроде что-то про детей и колдунов.

– И я слышал что-то подобное…

– И я, – тихо добавила жена Ирвина Меган, идущая рядом с ним. Пальцы её мелко дрожали, и она испуганно цеплялась за локоть мужа.

Странная тишина обволакивала улицы. Обычно подобные мероприятия на городской площади становились своеобразным развлечением. Впрочем, до смертной казни дело доходило редко и чаще горожанам приходилось довольствоваться видом должников в колодках у позорного столба или наказания плетьми за воровство. Последний раз полюбоваться на то, как качается в петле висельник-убийца, им довелось за полтора года до сожжения ведьмы. Все-таки на дворе было не четырнадцатое столетие, когда по обвинению в колдовстве можно было разом спалить половину местного населения. Так что в тот день у собравшихся на площади был законный повод весело провести время, согласно устоявшимся обычаям. Но веселья не получилось, и, уходя с площади, люди невольно спрашивали себя, что они сделали не так?

И как по сговору они спрашивали друг у друга:

– Ты не расслышал, что она кричала?

Ответы были однообразны:

– Что-то про колдунов и ведьм…

– Что-то про детей и колдунов…

– Что-то про ведьм и четыре дня…

Какие четыре дня? Да кто знает! Может у девчонки в голове все перевернулась от страха, вот и кричала невесть что… Пойдём, дружище, выпьем за упокой её души, может и примут её там в царствие небесное… Она же никому плохого не делала, варила травы какие-то, зверье лечила и людей тоже… А люди её на костер повели… Пойдём, выпьем.

Первое эхо того отчаянного и непонятого крика прозвучало спустя всего лишь неделю после казни. В доме булочника родился мёртвый ребёнок. Никому из его убитых горем родственников в голову не пришло связать между собой два этих события. Никому. Кроме матери малыша. Дочь булочника оплакивала свое дитя с обреченной горечью человека, знающего, за что он несет наказание. Три дня она молча плакала в своей комнате и только после того, как тело малыша было похоронено за кладбищенской оградой, она рассказала матери, что накануне родов видела во сне горящую на костре ведьму, кричащую что-то о детях. Мать в ужасе схватилась за голову, сопоставив красочное и весьма достоверное описание казни с тем фактом, что дочь не присутствовала на площади. И впервые в городе прозвучало слово, которое окрасит его жизнь в странные краски на ближайшие столетия.

– Девчонка наслала на нас какое-то проклятие!

Вернувшиеся с работ мужчины выслушали женщин, но не восприняли всерьез их влажные от слез восклицания. Однако уже на следующий день из дома булочника выполз легкий, как запах свежего хлеба, слушок о том, внук хозяина дома умер неспроста, и что жена и дочь его оплакивают ту самую ведьму.

«Так что она там кричала?»

«Я не слышал, очень громко гудело пламя…»

«Что-то про детей и колдунов…»

В течение следующих десяти дней в городе умерло еще двое малышей и, вместе с невнятными слухами, по улицам расползся страх. Осознав грозящую им опасность, жители города заметались, как стая птиц, и теперь вопрос «что она прокричала с костра?» требовал четкого ответа.