– Но ведь ты за рулем, – недоуменно заметил я.
Она беззаботно махнула рукой.
– Теперь все равно! Пусть у меня хоть на всю жизнь права отбирают. А немного шампанского все равно не повредит. Да, и купи мне шоколадку.
Разве можно было ей отказать? Я вылез из машины и вернулся на вокзал. Купил в той же забегаловке, в которой пил кофе, бутылку шампанского и пористый шоколад, переплатив вдвое по сравнению с ценами в обычных магазинах. А потом случилось непредвиденное. У входа в забегаловку ко мне с двух сторон пристроились дюжие молодцы с непроницаемыми лицами. Едва взглянув на них, я похолодел. Ошибки быть не могло. Это были те самые парни, верзила и коротышка, которые приходили ко мне домой с расспросами о смерти Радзиевского. И их появление здесь, на вокзале, было явно не случайным.
– Вы из спецслужб? – растерянно спросил я, когда они, тесно прижавшись ко мне с двух сторон, куда-то повели меня.
Ответа не последовало. Они незаметно подталкивали меня плечами, но не к выходу, а в сторону технических помещений, куда обычно почти никто не заглядывал. Страх липкой рукой схватил меня. В движениях «федералов» тоже чувствовалась нервозная напряженность. Будто сами они боялись еще больше меня. Но если они – представители власти, то чего им бояться? И тут страшная догадка посетила меня. Они вовсе не из спецслужб! Откуда угодно, но только не из системы защиты правопорядка. И они хотят убить меня. Отчаяние охватило меня, и я не знал, что делать. Мнимые федералы уже без всякого стеснения окончательно подхватили меня под руки и крепко держали в своих стальных тисках. Мне только и оставалось, что уповать на помощь свыше.
Свой последний и единственный шанс я использовал, когда мы проходили мимо эскалатора, поднимавшего людей на второй этаж. Около него, откровенно скучая, дежурил милиционер. К нему-то я отчаянно и рванулся из державших меня рук.
– Арестуйте меня, – кричал я на бегу. – Меня разыскивают за убийство!
«Федералы» растерянно затоптались на месте, не решаясь за мной гнаться. Милиционер смотрел на меня, выпучив глаза.
– Ты что, пьяный? – спросил он, когда я добежал до него. – Иди проспись, а то заберу на пятнадцать суток.
– Заберите, ради всего святого, – взмолился я. – Видите тех двух парней? Они хотят убить меня.
Милиционер смотрел на меня, как на психа, сбежавшего из специализированного заведения.
– Хотя бы проводите до стоянки, – продолжал я его уговаривать, но милиционер был неумолим.
– Иди, иди отсюда, – отвернулся он от меня.
Я бросил взгляд на своих преследователей. Их лица заметно оживились. Они настороженно следили за каждым моим движением, ожидая, когда милиционер отойдет от меня на достаточное расстояние.
Медлить больше было нельзя. Я схватил милиционера за плечо, развернул к себе и нанес не сильный удар ему по лицу. Он растерянно заморгал, глядя на меня недоуменным взглядом. Его глаза постепенно наполнялись гневом, лицо пошло красными пятнами, причем самое отчетливое заметно темнело и приобретало очертания моего кулака. Задыхаясь от возмущения и такой неслыханной наглости, он ловко и безжалостно скрутил мне за спиной руки. Бутылка шампанского упала на пол, и покатилась по направлению к коротышке, который ловко остановил ее ногой.
Милиционер отвел меня в дежурную часть. Меня сунули в «обезьянник», где уже томился какой-то оборванец. Приглядевшись, я с удивлением узнал в нем Профессора.
– Тебя-то за что? – спросил я.
Он улыбнулся и задал тот же вопрос мне.
– Прекратить разговоры! – осадил нас резкий окрик дежурного.
В «обезьяннике» я пробыл не более двадцати минут. Потом в дежурную часть вломились «федералы». Коротышка тут же подскочил к дежурному, сунул ему под нос служебное удостоверение. Милиционер козырнул, что-то спросил, кивая в мою сторону, и зазвенел ключами.
– Ремезов, на выход, – крикнул он. – Скажи спасибо, что за тебя поручились важные люди.
Страх ледяной рукой сжал мое сердце. Понимая, что теперь мне никуда от них не скрыться, я схватил Профессора под руку и оттащил в дальний, скупо освещенный, угол.
– Держи, – торопливо сказал я и сунул ему в руки оставшуюся у меня часть записей Радзиевского. – Обещай сохранить эти бумаги, пока я их у тебя не заберу. Если со мной что-то случится, отдай их Рите. Запоминай адрес.
Затем я сунул ему в руку остававшиеся у меня деньги.
Решетчатая дверь со скрипом отворилась. Минутой спустя меня передали в руки «федералов».
– Неужели вы не видите, что это бандиты? – напрасно молил я дежурного. – Я их даже не знаю. Впервые в жизни вижу. Не отдавайте меня им. Меня ищут по всей стране. Я совершил убийство! Я убил человека в гостинице!
Дежурный пропустил мои слова мимо ушей.
– Видите, как серьезно он болен, – печально вздохнув, взглянул на меня коротышка. – К сожалению, это достаточно буйный больной. Это уже его четвертый побег.
– Что вы мелете?! Какой еще побег? Они нагло врут вам. Меня зовут Дмитрий Ремезов, я журналист. Можете проверить!
Дежурный в ответ понимающе улыбнулся и пожал руку коротышке.
– Впредь следите за ним строже, чтобы больше не убегал.
Я отлично видел, как коротышка во время рукопожатия вложил в руку дежурного крупную купюру. Теперь надежды на спасение просто не было.
«Федералы» вывели меня в пустынный коридор и отвели в какой-то темный и пустынный зал.
– Кто вы и что вам от меня надо? – дрожащим голосом спросил я, когда они выпустили меня из своих объятий и вытолкнули в центр зала.
Верзила встал у дверей. Со мной остался коротышка. Он впился в меня пронзительным взглядом.
– Зачем вы нас обманули, Ремезов? – спросил он. – Вы же обещали никуда не уезжать.
– А я и не уезжал, – огрызнулся я. – Я в Москву пешком пришел.
– Здоровое чувство юмора говорит о том, что вы вполне отдаете себе отчет в своих действиях и поступках. Послушайте, Ремезов. Отдайте то, что вам не принадлежит, и мы вас не тронем. Более того, будем охранять вас до конца жизни. Поможем сменить фамилию и место жительства. Вы заживете другой, более счастливой жизнью.
– Программа защиты свидетелей? Я вам не верю. Ведь вы работаете не на государство.
– Лучше бы вы нам поверили, – посоветовал коротышка. – Мы действительно не желаем вам зла. Если бы вы отдали нам документы, мы сразу отстали бы от вас. Но вы зачем-то все усложнили. Ремезов, мы знаем, что сверток у вас. Отдайте по хорошему.
– Радзиевского убили, Вяземского и его сыновей, по всей видимости, тоже. С чего я вдруг должен верить вам? У меня ничего нет. К тому же, сверток я уже отдал. Разве вы его не получили? Я отдал его из рук в руки человеку, нарядившемуся академиком. А другого свертка у меня нет. Так что отпустите меня. Я просто хочу уехать домой и навсегда забыть эту историю.
Коротышка зло прищурился, обернулся, бросив взгляд на верзилу. Потом он полез во внутренний карман пиджака, выудил оттуда мобильный телефон и набрал номер.
– Это я, – сказал он в трубку. – Он у нас. Говорит, что документов у него нет. Врет… Нет?… Они у вас?… Что делать с ним?… Понял.
Коротышка убрал мобильный телефон обратно в карман и вдруг выхватил из наплечной кобуры пистолет.
– Доставили же вы нам хлопот, Ремезов, – усмехнувшись, сказал он. – Мы совсем с ног сбились, разыскивая вас. Но все хорошо, что хорошо кончается.
Он направил оружие прямиком на меня. Я похолодел.
– Что вы хотите со мной сделать?
– Лично я ничего не имею против вас, – ответил коротышка. – Вы мне даже симпатичны. Но старик сказал, что документы уже у него. Так что, боюсь, у нас остался только один вариант.
– Хотите убить меня? Но за что? Я ведь ничего не знаю. Обещаю, что ничего никому не расскажу.
– Старик велел не оставлять в живых никого, кто знает о нем. Так что извини. Желаю умереть быстро.
Не успел я и вскрикнуть, как раздался выстрел. В следующий миг что-то сильно толкнуло меня в плечо, в глазах вспыхнули и погасли миллионы огней, а каменный пол вдруг стал таким близким…
Острый холод пронзал мое тело длинными, отвратительно острыми и беспощадными иглами. Боль от них была адской. Казалось, будто они проходят не насквозь, а упираются внутри в позвоночник и выгрызают душу. Мне хотелось стонать и кричать от боли, но в горле будто встал ершистый ком, язык не подчинялся, и все мучения возвращались внутрь. Потом все стихло, и пришло упокоение. Боль исчезла так же внезапно, как и появилась. Волна блаженства разлилась по телу, по жилам побежало тепло, и в сладкой неге поплыл я среди розовых облаков.
Чудесный сон, дивный, самый поразительный из всех, когда-либо виденных мною длился всего одно мгновение. Кто-то тронул меня за плечо, я открыл глаза и проснулся. Я не сразу понял, где нахожусь. Длинный, мрачный и пустынный зал. Он показался мне знакомым. Серые гранитные стены, металлическая эстакада под высоким, узким подпотолочным окном. Позади металлическая дверь с замызганным стеклом, закрытая на засов.
Отчего-то я лежал на полу. Он был серый и мрачный, наверняка, ледяной, но я не чувствовал холода. Я вообще не чувствовал прикосновения к полу. А потом понял, что не чувствую вообще ничего. Я провел ладонями по лицу, и не ощутил прикосновения собственных рук. Пошлепал себя по щекам, и ничего не почувствовал. А еще я не услышал хлопки. Что же со мной случилось? Что произошло? Я оглох? Потерял чувствительность?
И тут я понял, где нахожусь. Это был тот самый зал, в котором мерзкий коротышка выстрелил в меня из пистолета. Это случилось всего одно мгновение назад. Он стоял вон там, в пяти шагах от меня, и не мог промахнуться. Я вспомнил его искривленное в ухмылке лицо и черный зев пистолетного дула. Помнил яркий сноп пламени, ударивший из него. И толчок, за которым на меня снизошла невыносимая тяжесть. Где же теперь коротышка? Сейчас его не было в том месте, откуда он стрелял. Может, притаился в другом углу? Я обвел помещение взглядом – никого вокруг. Значит, коротышка уже ушел, прихватив с собой и верзилу. Оставили меня одного, умирать. Видно, уверены были, что умираю. Бросили на произвол судьбы. Или их кто-то вспугнул? Нет, не похоже. Таких, как они, просто так не напугаешь.
Одному я был несказанно рад. Я был жив, двигался, смотрел на мир вокруг себя, дышал…
– Нет, ты не дышишь, – внезапно прозвучал голос, заставивший меня вздрогнуть.
Голос словно шел из ниоткуда. Он не исходил из строго определенного места, а сочился из пустоты, обволакивал сразу со всех сторон, будто был живым, заполнившим собой сразу всю комнату. Но в зале все также было пусто, хотя я мог поклясться, что слышал голос.
– Конечно, слышишь, – прошелестело в моей голове.
– Кто это говорит? – хотел вскричать я, но рот мой и не подумал раскрыться, будто его и не существовало вовсе, язык даже не ворохнулся, и все же ответ последовал незамедлительно.
– Ты напряжен и напуган. Скоро это пройдет, тебе надо привыкнуть.
– Что пройдет? К чему мне надо привыкнуть? Где я, и что со мной произошло?
– Ты умер, – послышалось в ответ. – Смирись с этим.
Но я ни с чем не желал мириться. Тем более с тем, в чем кто-то настойчиво пытался меня уверить. Решительно вскочив на ноги, я гневно выкрикнул, опять же не раскрывая рта, в пустоту перед собой.
– Это какой-то трюк? Штучки с воздействием на психику и подсознание? Этот номер у вас не пройдет! Не на того напали! Ищите себе каких-нибудь простачков для мнимых пыток, а меня на этом не подловишь. Это старый трюк, из кино. Вы пытаетесь убедить меня в том, чего на самом деле нет, ломаете мою волю и выведываете необходимую вам информацию. А, может, я под гипнозом? Сейчас вы прикажете мне убить премьер-министра, и я выполню приказ, совершенно не отдавая себе отчета в своих действиях. Нет, я не согласен. Уж лучше смерть!
– Глупец, ты уже умер! – терпеливо повторил голос.
– Докажите! – гневно ответил я. – Почему я не в аду или не в раю? Я вижу вокруг только грязное вокзальное помещение.
– Хочешь доказательств? Тогда держись!
Сказано это было таким угрожающим тоном, что я невольно зажмурил глаза, ожидая, что сию минуту предо мной разверзнется геена огненная, и восстанет из ада во всей своей страшной красоте сам сатана. Но вместо громов и молний воздух передо мной залиловел, загустел, принимая неясные очертания, и, наконец, из него вылупился какой-то старик. Я узнал его сразу.
– Радзиевский!!! Это вы?!!!
Старик мягко улыбнулся в ответ, но улыбка мигом сползла с его лица, когда я честно попытался закатить глаза и рухнуть в обморок. Ведь для простого смертного явление наяву покойника было настоящим потрясением. Но, странное дело, несмотря на потрясение, на чудовищный страх и сильное душевное волнение, рухнуть в обморок мне не удалось. При этом делал я все по правилам, как много раз видел это в кино: театрально закатил глаза, издал тяжкий вздох и упал на спину. Но даже не почувствовал боли. И сознание не потерял.
– Перестаньте паясничать, – строго велел Радзиевский. – Вы не потеряете сознание. У вас теперь нет тела. Вы умерли, Дима, и с этим придется смириться, хотите вы этого или нет.
Я встал на ноги и внимательно осмотрел себя. На мне не было никаких дырок от пуль или ножей, голова крепко держалась на шее, кости тоже, вроде бы, были все целы. Да и чувствовал я себя превосходно.
– Это обманчивое впечатление, – будто прочитав мои мысли, сказал Радзиевский. – Вы представляете себя таким, каким хотите себя видеть. Цветущим и здоровым. Все это заложено в вашем сознании. Именно мысль и позволяет приобрести этот зрительный образ. На самом деле ничего этого нет. Нет вас, нет меня, нет этого зала…
– Но я же все это вижу! – с жаром возразил я.
– Повторяю, видите лишь то, что хотите видеть. Сейчас вы – пустота, частички эфира, объединенные разумом. Из эфира одной только силой мысли вы и формируете зрительные образы.
– То есть, вы хотите сказать, что я могу вообразить себе что угодно, и это сбудется?
– Примерно так, но лишь в рамках эфирных возможностей, а не материально-телесных и вещественных, к которым вы так привыкли при жизни. Хотя, со временем, вы вполне можете к ним адаптироваться, и будете чувствовать себя ничуть не хуже, чем раньше.
– Хорошо, – с вызовом ответил я, все еще отказываясь верить происходящему. – Если это правда, то я хочу сейчас оказаться на морском берегу, на белом песке пляжа у волн ласкового лазурного моря. Да будет так, трах-тиби-дох, тиби-дох!
Как я и ожидал, никакого чуда не произошло. Вокруг по-прежнему уныло серел все тот же пустынный зал, и не было никакого намека на море. Радзиевский терпеливо улыбнулся.
– Секрет заключается не в магических словах. Все дело в силе мысли. Попробую объяснить, но сначала… – он взмахнул рукой, и мы вдруг оказались на широком пляже, окаймленном с одной стороны изумрудным сиянием прибрежной пальмовой рощи, а с другой спокойно и величаво синевший морем. Яркое солнце высоко висело над головой, теряясь в головокружительной синеве. – Вы ведь этого хотели? Видите, как все просто. Впрочем, попробую объяснить. Еще во время физической жизни я понял, что человек на самом деле бессмертен. Он не умирает, а лишь меняет форму своего существования. Об этом говорят все религии мира. Суть загробной жизни заключается в том, что человек из формы телесной и осязаемой выбирается, как бабочка из кокона. Он становится эфирной субстанцией, существом высшей формы существования, живущим лишь силой мысли. Ему не нужно заботиться о теплой одежде и ночлеге, о еде и воде, не нужно любить и ненавидеть. Все это оставляет он в прошлой жизни. Здесь же ему дозволено одно – размышлять. Одной только силой мысли я и мне подобные способны материализовать из эфира все, что душе угодно. Возжелал ты море – получи. Хочешь девушку? Пожалуйста.
Тут подле нас прямо из воздуха выросла девушка в весьма смелом бикини, прекраснее которой я никогда не встречал. Она расположилась между нами, и мы втроем пошли по берегу, загребая ногами белый струистый песок и любуясь погожим деньком.
– И все же в голове не укладывается, – бормотал я. – Если я умер, то как могу все это видеть, разговаривать. Что я такое вообще?
– Все гораздо проще, чем вы думаете, – вздохнул Радзиевский. – Все в этом мире состоит из частичек эфира. В том числе и разумная жизнь. И начинается она только здесь и сейчас, а не там, на Земле. Там человек живет столько, сколько позволяют ему обстоятельства. Борется с болезнями, плетет интриги, делает карьеру… Здесь он освобождается. Здесь ему дозволено все в рамках, контролируемых высшим разумом.
– Высшим разумом?
– В переводе на более понятный вам язык, это то, что смертные называют Богом. Высший разум составляют избранные, те, кто стоял у истоков создания Вселенной.
– А вы… бессмертны?
– Увы, мы так же смертны. Мы переносимся обратно, вселяясь в материальные тела, но прежде, чем это случится, может пройти не одно тысячелетие.
– Бог? Высший разум? – размышлял я, огорченный тем, что девушка, обиженно надув губки, растворилась в воздухе, как мыльный пузырь. – Интересно было бы взглянуть на него.
– Это невозможно, – ответил Радзиевский. – Здесь ничто не имеет формы. Нет формы у меня, у вас, у Бога. Я нарочно принял облик, знакомый вам по прежней жизни, ведь вы еще находитесь во власти земных представлений, а ваша Мысль работает помимо воли.
– Значит, я не настоящий?! И все это тоже? – и я обвел рукой море.
Радзиевский кивнул.
– Это все – настоящее. На самом деле мы не на небесах. Мы на Земле. Только в другом эфирном слое, или другом измерении, как сказали бы смертные. Где-то рядом, всего через одну невидимую эфирную стенку от нас, сейчас ходят люди, кто-то купается в море, кто-то загорает на песке. Я нарочно не стал вам этого показывать.
– Напрасно. Лишние доказательства пришлись бы весьма кстати.
Радзиевский внял моей просьбе, и снова что-то проделал. Пляж вокруг нас тотчас ожил и зашевелился. Повсюду, насколько хватало глаз, на песке кипела обычная пляжная суета: кто-то загорал, кто-то сидел под огромным зонтом, иные играли в мяч, со смехом перекидывая его друг другу. В морских волнах угадывались плавающие фигурки.
– Теперь верите? – спросил Радзиевский. – Мы можем материализовать любой предмет. Можем незаметно пробраться сквозь эфирные слои и следить за окружающей жизнью. Не бойтесь, – добавил он, заметив как я боязливо отпрыгиваю в сторону, когда кто-либо из отдыхающих двигался прямо на меня, словно ничего не замечая. – Они вас не видят, и не чувствуют.
– Так мы привидения, – несколько разочарованно догадался я.
– Не совсем. Привидения – это всплески материи. Это иногда случается, когда стенки между эфирными слоями оказываются слишком тонкими. Дело в том, что и материальный мир существует не в единственном измерении. Параллельно друг с другом сосуществуют миллионы таких слоев. Одни отличаются временем. То есть, люди, скажем, из четырнадцатого века воюют друг с другом, не подозревая о том, что всего через эфирную стеночку от них люди двадцатого столетия запускают в космос корабли. Разные миры отличаются друг от друга своими событиями. Вот вы – Дмитрий Ремезов. Но это не значит, что вы единственный Дмитрий Ремезов во Вселенной. Где-то рядом живет и другой Дмитрий Ремезов. В этом мире вы были журналистом, а в том вы – политик. В третьем – спортсмен или военный. Все вы обладаете одинаковой внешностью, но разными характерами. И живете разными судьбами. Все зависит от эфирного состояния и наполнения. Сейчас мы – высшая форма существования. Поэтому, если возникнет желание, можете посмотреть на самого себя в другом измерении. Только это все равно будете не совсем вы. Вы тот, кто сейчас стоит передо мной. Вы занимаете свое место во временном и пространственном континиуме. Так что не позволяйте себе слишком буйно фантазировать. Лучше оставайтесь существом высшей формы, пока есть такая возможность.
– Но я не хочу быть высшей формой, – возразил я.
– Пока вы ей и не будете, – странно блеснув глазами, ответил Радзиевский. – К сожалению, Дима, вы так и не выполнили моей последней просьбы. Как вы уже должно быть поняли, я пристально следил за вами и помогал всеми силами, но, увы, мои записи попали вовсе не к тем людям. Теперь я вижу, что совершил ошибку, полностью доверившись вам. О нет, только не обижайтесь, мой юный друг. Дело вовсе не в вас. Попав сюда, я понял, как был глуп, пытаясь дать человечеству то, к чему оно еще не готово. Эфир для него сейчас сродни джину из бутылки – с одной стороны он добрый и исполнительной, с другой – требует точных указаний и в любой момент может вас обмануть. Прежде чем дать человечеству в руки эфир, надо его многому научить. Ведь нельзя сразу младенца сажать за руль машины.
– Что же вы хотите от меня?
– Вы должны вернуться в свою прежнюю физическую жизнь, найти тех, кто обманом выудил у вас часть моих записей и сделать так, чтобы они навек распрощались с мыслью найти Кристалл Вселенной. А я вам помогу.
– Каким образом, ведь вы бестелесны?
– Во-первых, я помогу вам вернуться, Дима, ведь вы давно мертвы. Во-вторых, помочь можно не только делом, но и простым советом, подкинуть вам подсказку.
– А, так это вы писали и подбрасывали мне записки? – догадался я. – Хотели повлиять на ход событий и предупредить меня. А я-то, дурак, все голову ломал и очень боялся. Думал, кто-то следит за мной, какие-нибудь спецслужбы. В следующий раз хоть предупреждайте, или подписывайте записки. А то пишете анонимно: «Вам грозит опасность». Ну и что? Храбрее или умнее я от этого не стал. Кстати, тогда, в гостиничном номере это вы меня разбудили? Признайтесь, вы? Но почему тогда не помогли в момент моего убийства? Ладно, я не обижаюсь, сам виноват. Между прочим, с вашими способностями мы могли бы заработать неплохие деньги. Например, на бирже или тотализаторе…
Мне показалось, что Радзиевский застонал, и не успел я произнести еще хотя бы слово, как воздух вокруг меня вновь загустел, искривился и тягуче потек, стягиваясь в жерло огромной фиолетовой воронки и неудержимо увлекая меня за собой…
И снова был холод. Ледяные струи бодро пробегали по спине, вдоль позвоночника, разбиваясь на мелкие дорожки зябких мурашек. Потом появился свет. Сперва он был неясным и расплывчатым, просто белое, мутное пятно закачалось перед глазами. Пятно все ширилось, меняло форму, набухая, словно гнойник, и, наконец, прорвалось искристым снопом яркого, безумно обжигающего взор света. Я хотел зажмуриться, и с удивлением понял, что глаза мои и так закрыты.
Потом надо мной поплыли голоса. Странные, обрывочные, будто кто-то жевал фразы или говорил с полным ртом. Но постепенно я освоился, и сумел ухватить общий смысл.
– Он жив? – спрашивал кто-то.
– Мы делаем все возможное… улучшается… выкарабкается.
– Он… нужен живым… не жалейте…
В какой-то момент мне удалось сделать особенно глубокий вздох, от которого рассудок помутился, и на мгновение я открыл глаза. Я увидел склонившегося над собой человека, в белой марлевой маске и очках. Он зачем-то тянул ко мне руки с каким-то страшным блестящим инструментом. Пытаясь защититься, я инстинктивно дернулся всем телом и снова погрузился во мрак…
Пробуждение пришло неожиданно, как это бывает после хорошего сна. Р-раз, и открыл глаза с чувством приподнятости, легкости, и абсолютно не помня и не понимая, чем оно вызвано.
Вокруг было бело. Я лежал в какой-то стерильно-белой комнате, где даже небо за окном казалось белым. От этого обилия белого цвета в глазах запрыгали радужные разводы, заискрились слезы, и пришлось протирать их кулаками, пока глаза не привыкли к этой безупречной белизне. Только тогда я смог осмотреться.
В комнате не было ничего необычного. Подобное я видел и раньше. Медицинская палата, самая обычная. Уютная и одноместная. В ней, кроме меня, больше никого не было.
Я лежал у голой стены на довольно жесткой кровати, сверху прикрытый легкой простыней. Слева от меня находилось распахнутое окно, сквозь которое во всю светило солнце и врывались пение птиц и летняя свежесть. Определенно, за окном было лето. Но я твердо помнил, что еще вчера была осень. Помнил мелкий, надоедливый дождь, лужи на асфальте, хмурые лица прохожих, прятавшихся под зонтами…
Я встал и подошел к окну. Меня обдало легким ветерком, дунувшим навстречу, и охватило летней истомой, будоража заспавшиеся чувства. Внизу, под окном, раскинулся просторный, засаженный высокими деревьями, двор, кое-где изрезанный вымощенными булыжником дорожками, по которым изредка проходили люди в белых халатах. Итак, я в больнице. В больнице?
Вернувшись в кровать, я снял куртку от пижамы и осмотрел себя. Никаких повязок. Никаких ран. Только на левой стороне груди, в области сердца, обнаружил крохотный, едва заметный рубец. Раньше его не было. Но он выглядел таким старым, что я невольно напряг память, пытаясь отыскать в ее закутках сведения о травме, оставившей мне в подарок этот рубец.
Странно, но я абсолютно ничего не помнил, в том числе и то, каким образом очутился в больнице. Память хранила обрывки смутных образов: какой-то вокзал, оборванец, милиция и странное чувство тревоги. Но ярче всего перед глазами стоял образ рыжеволосой девушки. Я не помнил ее имени, но был уверен в том, что любил ее.
Мои размышления прервала медсестра, довольно хорошенькая и аппетитная в своем узком, облегающем пышущее здоровьем тело, халатике. Она вошла в неслышно отошедшую в сторону дверь, толкая перед собой столик на колесах, заставленный блюдами, накрытыми блестящими металлическими крышками. Хорошо, что я успел перед самым ее появлением натянуть на себя пижаму.
– Доброе утро, – сказала она таким тоном, будто общалась со мной так каждое утро. – Как вам спалось?
– Спасибо, хорошо, – осторожно ответил я, усевшись на самом краешке кровати.
Медсестра подкатила столик к кровати, обошла его и велела мне закатать рукав. Когда я исполнил ее просьбу, она ткнула мне в предплечье какой-то странный прибор, похожий на электронный тонометр. Я не почувствовал никакой боли. Медсестра взглянула на зажегшийся на приборе экран и буднично заключила:
– Давление в норме, температура тоже.
Потом она заглянула мне в глаза, оттянув книзу мои веки, и попросила показать язык. Я все проделал в точности, за что был удостоен ее похвалы.
– А теперь ешьте, – сказала она, – вам необходимо подкрепиться.
Желудок в самом деле напоминал о своем существовании, но прежде я выпросил разрешение сходить освежиться. Медсестра милостиво ответила согласием и даже вызвалась меня проводить. Санузел располагался прямо у меня в палате, за тонкой ширмой, предупредительно отъезжающей в сторону так же, как и дверь.
Отчего-то прыснув в кулак, девушка со смехом посмотрела на меня и оставила наедине с обычными предметами интерьера подобных заведений. Когда я вышел, она все еще продолжала смеяться взглядом. Я почувствовал себя неловко.
– Скажите, а в какой больнице я нахожусь? И что со мной произошло? Я ничего не помню…
Улыбка тут же исчезла из ее глаз. Она открыла крышку с одного из блюд и велела:
– Все вопросы потом. Сейчас вам надо подкрепиться. Ешьте.
Я с изумлением уставился на крохотную горошину серого цвета, одиноко застывшую в центре огромного тефлонового блюда.
– Издеваетесь? – спросил я. – Разве этим можно насытиться? К тому же, что это? Боб?
Чертики смеха вновь заплясали в глазах медсестры. Похоже, она откровенно забавлялась, общаясь со мной. Я же не видел ничего смешного в том, что делаю и что говорю. На мой взгляд, мое замешательство можно было понять. А с ее стороны было бы не лишним добавить немного почтительности и снисхождения. В конце концов, я был пациентом.
– Нет, это не боб. Это специализированный усовершенствованный ЭГП-313.
– ЭГ… что? – не понял я, с сомнением разглядывая горошину.
– Эфирно-генетический продукт, – расшифровала она с таким видом, будто только умственно отсталые люди могли этого не знать. – Последняя разработка ученых.
В ее словах было столько важности, что я решил довериться ей и сунул горошину в рот. Увидев это, она восторженно захлопала в ладоши.
– Ой, вы такой забавный, – восхищалась медсестра, от восторга даже подпрыгивая на месте. – Никогда прежде мне не доводилось встречать такого юмориста.
Лично мне казалось, что ничего остроумного и юмористического в моих действиях нет. Я лишь следовал ее советам. А горошина, черт бы ее побрал, оказалась такой твердой, что чуть не сломала мне зуб.
– Немедленно выплюньте, – потребовала медсестра, и я охотно выполнил очередное ее приказание. – Хватит шутить. У меня, кроме вас, еще два пациента на этаже. Мне тут с вами задерживаться некогда. Заказывайте завтрак, и я пойду.
– Принесите два яйца всмятку, бутерброд и чашку кофе.
Тут уж девушка не выдержала. Глядя на ее судорожный смех, я начал опасаться за ее здоровье. Лицо девушки раскраснелось, на шее и лбу вздулись багровые вены. Несколько минут она приходила в себя, кокетливо помахала ручкой перед лицом, освежая его наподобие веера, и поправила прическу.
– Знала бы, что вы такой, ни за что бы не пошла к вам. Теперь до конца дня отдышаться не смогу.
– Но я не понимаю, что вы находите во мне смешного?
Медсестра не ответила. Она накрыла крышкой блюдо, нажала на какую-то неприметную кнопку и снова открыла. Моему взору вместо секунду назад лежавшей там горошины предстал целый натюрморт: помимо заказанных яиц, бутерброда с ветчиной и чашки с дымящимся черным кофе, на тарелочке свежей хрустящей горочкой лежал картофель фри, какая-то зелень, и до светлого румянца поджаренное куриное крылышко.
– Приятного аппетита, – томно проворковала медсестра, и вышла, оставив меня в полном недоумении.
Трюк с преображением горошины в целую гору дразнящей своим запахом еды до глубины души потряс меня. Я не понимал природы этого превращения. Допустим, смысл был тот же, что и у коробочки сушеных грибов. Или соевых продуктов. Но те необходимо было сперва размочить в воде. Секунды на это никак бы не хватило. Может, мне принесли еду, которой кормят космонавтов? Но даже там наука вряд ли шагнула так далеко. Насколько мне известно, космонавты ограничиваются едой из тюбиков и пакетиков. Я же своими глазами видел, как медсестра в мгновение ока превратила исключительно твердую горошину во вполне приличную на вид пищу, есть которую я пока не решался. Что она там говорила о генетическом продукте? Если я ее правильно понял, то горошина была продуктом генетиков, а не фермеров. Генетически модифицированные продукты уже успели войти в моду, но ученый мир так и не пришел к однозначному выводу: полезны они для организма человека или нет. Поэтому я счел за лучшее сначала исследовать содержимое блюда.
На вид, запах и ощупь все продукты казались настоящими. Странным было только то, что время шло, а они не остывали. Температура, казалось, поддерживалась на одном уровне. Это еще больше насторожило меня. Но узнать, настоящие ли продукты стоят передо мной или нет, можно было только одним способом. Необходимо было съесть их. Логически рассудив, что врачи не стали бы травить меня после того, как от чего-то излечили, я отважно принялся за еду. И только когда я доедал куриное крылышко, оказавшееся самым нежным из всех съеденных мною куриных крылышек за всю жизнь, в голову пришла мысль, что, возможно, меня используют в качестве подопытного кролика и проводят на мне исследования. Поскольку мысль была запоздалой, я внутренне приготовил себя к любым испытаниям.