Двоюродная жизнь

над полями да над чистыми
Мира и Мура

Когда-то здесь – между станцией метро и трамвайным кругом – был небольшой рынок. Несколько тесных рядов – палатки, киоски, стекляшки и просто прилавки, сверху покрытые то фанерными козырьками, то полосатой парусиной, то кусками пластика на металлических рейках. Овощи, фрукты, мясо, молоко – но и всякие хозяйственные мелочи тоже. Лампочки, например.

Он как раз покупал лампочки. Даже не покупал, а выбирал. Рассматривал, что там выставлено на полках за спиной у продавца.

– Мура! – услышал он.

Обернулся.

Сзади стояла женщина – его возраста, то есть сильно за сорок. Честнее сказать – к пятидесяти. Смотрела на него пристально, будто стыдясь спросить – «узнал»?

Узнал.

– Мира? – спросил на всякий случай. Она кивнула, он протянул к ней руки, взял ее за плечи, придвинул к себе, легонько обнял.

Она засмеялась, обнимая его в ответ:

– Что, сильно повзрослела?

– Не сильней, чем я.

Она чмокнула его в щеку. Он ее – тоже. Астматический запах духов. Отступил на полшага. Посмотрел на нее быстро, но внимательно. Да, повзрослела. Обдергалась, извините. Он тоже не помолодел и тоже не в «Бриони».

Но не в том дело, господи!

Он вдруг почувствовал мороз на щеках. Вспомнил, как они ездили компанией на дачу к однокурснику Василькову – у того родители в командировке. Зима. Скрипучий искрящийся снег. Огромный дом. Камин. Много комнат. Луна в окне второго этажа. Верхушки елок. Картинка! И гадчайшее чувство одиночества, брошенности, ненужности.

Мура и Мира.

Он – Саша Муромцев. Красивая фамилия, кстати. Никакого отношения к знаменитому дворянскому клану – но все равно приятно. Кстати говоря, Мурой его прозвала она. Почему? Да так. Когда впервые познакомились, на первом курсе. «Я Мира, а ты будешь Мура! Мира и Мура, а?» То есть сразу как будто пристегнула к себе.

Мира Захарова. Почему Мира? Нет, не еврейка. Папа так назвал. Профессиональный советский «борец за мир». Но не из Комитета защиты мира, что на проспекте Мира, – забирай выше, из Всемирного совета мира… Сначала Вена, потом Хельсинки. Всякие Пикассо, Арагоны и прочие Жолио-Кюри. Мира родилась где-то там и прожила в Европе чуть ли не десять лет.

– Ну, что ты, как ты? – спросил он.

– Пригласил бы девушку в кафе! – ответила она.

Там рядом была «Шоколадница».

Сели.

– А ты как?

– Нормально, – сказал Мура. – Жена-дети. Живу тут недалеко. Вот, вышел пройтись. Замдиректора издательства. Небольшое, но нам с ребятами хватает. Плюс разные совместные проекты.

– Отлично! – сказала Мира. – А я как раз перевожу!

– О! – Мура бодро поднял брови. – Романы? Или нон-фикшен? С какого?

– С немецкого и финского. Романы тоже, в том числе.

– Хорошо. Ты лучше о себе расскажи.

Она рассказала. Хотя могла бы и не рассказывать, Мура все и так увидел, по ее плащу, сумочке, ногтям и особенно – по туфлям. И еще – по удушливому парфюму. «Не увидел, а учуял», – в уме произнес он.

Итак, был муж – она нарочно отчетливо произнесла его имя-отчество-фамилию, чтоб Мура понял, что это не Коля Бахарев, к которому она от него убежала на глазах всей компании, в новогоднюю ночь, на даче у Василькова. Добавила, что Коля Бахарев пропал в конце девяностых. «Кажется, – она прищурилась, – пропал от слова “совсем”, ты меня понял?» Мура понял. Она продолжала. Папа давно умер. Мама тоже. Много лет был муж, есть дочка, которая уже выросла; мужа выгнала, потому что полная бестолочь, хотя поначалу папа его одобрил: перспективный молодой человек. «Бездельник, почти что альфонс, и даже хуже, чем сволочь, потому что придраться не к чему», – зло улыбнулась Мира.

– Эх! – сказал Мура и тоже хотел улыбнуться, но не сумел, только губы дрогнули.

На секунду забылись все годы, и вся жизнь куда-то ушла из памяти, и захотелось обнять Миру – но не так, как полчаса назад, осторожно за плечи, а как следует, сильно прижать ее к себе, поцеловать и прошептать: «все будет хорошо», и сделать так, чтоб у нее – и у него с ней – все на самом деле стало хорошо.

Да, это мелькнуло буквально на секунду – он ничего не сказал, даже не вздохнул, не пошевелил рукой ни на миллиметр, но Мира будто почувствовала его смятение и вдруг, ни с того ни с сего, как бы с чистого листа начиная, спросила:

– Скажи, а ты правда меня любил?

– О, как я тебя любил…

– Да. Я знала.

– Ну вот видишь! – Мура слегка развел руками и наконец улыбнулся.

Улыбнулся добродушно, дружески и чуть-чуть покровительственно. Так улыбается друг юности, который выбился в большие начальники и вот случайно встретил своего оголодавшего однокурсника, выслушал его невзгоды и, кажется, готов предложить ему помощь.

Мира поймала эту улыбку и сказала:

– Разумеется… – и замолчала.

Он вдруг снова почувствовал зиму, ночь и загородный мороз – хотя сейчас был теплый сентябрь, пять часов дня самое позднее.

Они ехали на Новый год к Василькову, обоим было ясно и понятно, что должно случиться в эту ночь, – они специально решили, что все у них начнется с первого января, с первого дня нового года. Боже, как сияли ее глаза, сбоку подсвеченные луной, как бы насквозь пронизанные серебряно-синим светом ночи, когда они вышли из маршрутки и шагали, нагруженные сумками с вином и закусками, по улочкам дачного поселка, и во всех окнах переливались огни новогодних елок, и кто-то весело перекрикивался с соседями, с крыльца на крыльцо, и мороз щипал щеки. На даче Васильков сразу выдал Муре стопку простынок, наволочек и пледов и указал комнату на втором этаже.

А потом приехал Коля Бахарев. Высокий, пошловато красивый, в просторном узорчатом свитере – и Мура, потом сто раз вспоминая эту ужасную новогоднюю ночь, никак не мог найти этот момент, когда Мира вот только что была с ним, и хохотала, и прижималась плечом – и вдруг она стоит у окна с Колей Бахаревым, смотрит на него снизу вверх, теми же сияющими, луной подсвеченными глазами, смотрит робко и радостно, преданно и покорно, и пальцем водит по его свитеру. Водит своим драгоценным, теплым, с ласковым ноготком пальчиком, который Мура еще два часа назад сжимал и гладил, когда они ехали в маршрутке, и тайком целовал, и облизывал, поднеся ее руку к губам, и косился на ее взгляд, сияющий в темноте, и это сияние было ему – а теперь, значит, все? Почему? За что?

Нет, он не хотел отступаться. Были танцы, был чай с тортом, и он пытался ее вернуть, обнять, хотя бы поговорить, но она выскальзывала из объятий, уклонялась от вопросов, а счастливый соперник все время то курил на крыльце, то заваливался на диван подремать – впрочем, Мура и не собирался бить ему морду, потому что он тут ни при чем, это Мира сама так решила и поступила…

Ужасное, унизительное чувство – вдруг стать неприятным, нежеланным, назойливым. И ненужная стопка наволочек и простынок на диване. Он уехал, не попрощавшись, еще затемно. А потом Мира спокойно здоровалась с ним на факультете, как будто ничего не было. Нет, не этой подлой ночи не было – а вообще ничего не было, трех месяцев встреч и провожаний, кино и театров, поцелуев в подъезде, медленного привыкания друг к другу, осторожных прикосновений, расстегиваний сначала одной пуговицы, потом двух, трех… как будто не было никогда.

– Что «разумеется»? – спросил Мура.

– Разумеется, я не имею морального права просить тебя…

Она подняла глаза и посмотрела на него так же, как тогда смотрела на рослого красавца Колю Бахарева – робко и преданно, радостно и покорно.

И с восторгом, с негодованием, с презрением, уверенный, что его никто – в том числе и он сам себя – за это не осудит, он сказал, отчетливо выговаривая каждое слово, да что там слово – каждую букву:

– Разумеется, не имеешь никакого права!

Встал, подошел к стойке, расплатился и вышел, не оглянувшись на нее.

* * *

Потом этот рыночек у метро снесли. Теперь на его месте пустое асфальтовое поле и туча голубей, которых целыми днями кормят старушки и дети. Голуби густо покрывают асфальт белыми кляксами помета – и эта маленькая площадь иногда пахнет курятником.

из подслушанного
О серьезном и развлечениях

– Вообще-то он мне нравится. Такой приятный, цветы, ресторан, но чувствую – не серьезно. Во-первых, женат. Да, женат! Так прямо сразу и заявил. Правда, про жену плетет, что все уже давно прошло, одна инерция… Врет, наверное.

– А во-вторых?

– Во-вторых, мы уже пятый раз встречаемся, и никакого разговора о серьезной перспективе. То есть я для него – просто развлечение! Я так не хочу!

– А если он сделает предложение? «Люблю тебя, развожусь, будь моей женой!» И дарит колечко. Ты этого хочешь?

– Что я, с ума сошла? Если он разведется, то квартиру точно оставит жене. По глазам вижу. Будет снимать квартирку на Коммунарке. А я чтобы бежала с ним в новую жизнь? Чтоб мне тоже разводиться? Чтоб я оставляла своего ребенка без родного отца? Нет уж, спасибо.

– Выходит, он для тебя тоже развлечение. Вот и развлекайтесь на здоровье! Тем более что он такой приятный.

– Нет. Все-таки хочется чего-то серьезного.

Всякому овощу – свой фрукт

Услышал иронично-презрительный рассказ женщины о том, как низко может уронить себя мужчина. Сюжет такой – она впервые пришла к мужчине домой, пока его жены нет дома (то ли на даче, то ли в командировке). После секса она наблюдала, как ее любовник тщательно ликвидировал все следы греха: натягивал простынку, взбивал подушку, прилежно осматривал всю постель, не остался ли чужой волосок, ниточка, капелька, а после того, как она приняла душ, чуть ли не пальцами лез в сток ванны, чтобы там случайно не застрял ее волос. Очевидно, жена приезжала сегодня вечером…

Вот рассказчица и говорит, что этот мужчина уронил себя в ее глазах ну просто ниже плинтуса и вряд ли она с ним еще хоть раз встретится.

Не вдаваясь в споры о том, насколько весь рассказ вообще правдив (он выглядит чуть фельетонно, но жизнь преподносит еще и не такое), хочу сказать: да, этот мужчина вызывает брезгливый смех, что верно, то верно. Он действительно себя уронил.

Ну а женщина, которая пошла к нему домой, пока жена на даче, и легла в постель его жены, – она сильно себя подняла?

Думаю, они стоят друг друга.

И маленький постскриптум.

Одна умная женщина, которой я на днях пересказал эту историю, сказала: «Увы, дело опять же в пресловутой маскулинности нашей культуры. В такой культуре принято, что в сексе, а тем более в адюльтере, за честь и порядочность отвечает мужчина, а женщина – это влюбленная милая баловница, и все».

НЕТ НИЧЕГО СТРАШНЕЕ ИДЕАЛА

Услышал страшную и поучительную историю.

Одна женщина очень любила мужчину, и он ее тоже. Потом они расстались. Но лет через пять снова встретились. И любовь вдруг снова вспыхнула в их сердцах. Они пошли к ней домой (она была разведена, и квартира у нее была отдельная). Там она пошла в ванную, чтобы раздеться, сполоснуться и выйти к нему в халате.

Но, раздеваясь, она вдруг увидела страшное: носочки – резинки носочков, точнее – оставили красные следы, круги на ее лодыжках.

И она не стала выходить из ванной.

Он подождал минут пять или десять, а потом постучал тихонько. Она не откликнулась. Замерла. Позвал. Она не отвечала. Только тихонько журчала вода. Так повторилось еще раза два.

Наверное, он решил, что она там умерла. И со страху, быстро, но на цыпочках ушел из квартиры: он испугался, что придется вызвать скорую, потом приедет и милиция, и его начнут подозревать…

Когда она услышала, что дверь хлопнула, она подождала еще минуты три, тихо накинула халат и вышла из ванной.

Опять одинокая, но избавленная от такого позора.

Вдруг она посмотрела на свои ноги и увидела, что красные круги совсем побледнели. На левой ноге еще виден был легкий розовый след, а на правой уже не было вообще ничего…

ко дню учителя
Не надо лгать —

говорил нам учитель. Прежде всего не надо лгать самим себе. Не надо принимать желаемое за действительное, не надо маскировать земное небесным.

Если ты делаешь легкую утреннюю пробежку и тратишь на это 45–50 минут, не говори «я бегаю каждое утро по часу».

Если тебе нравится девушка и ты не прочь пойти с ней в кино, а там, если и она не прочь, переспать с ней – не говори себе «я ее люблю». Из-за любви люди рвут поводья. Смог ли бы ты ради нее бросить институт или работу и уехать в другой город? Нет? Вот и не болтай.

Если ты читаешь по-английски, лазая в словарь или догадываясь о значении слов по контексту, – не говори сам себе «я, в общем-то, знаю английский».

И так далее. Если вы научитесь не лгать сами себе – то со временем вы отучитесь лгать людям. А там, глядишь, и люди перестанут лгать вам. Ну или будут вам лгать поменьше – и вам станет чуточку легче жить.

А в деле жизни чуточка – это очень много.

ПОТЕРПИТЕ НЕМНОГО, И ВСЕ НАЛАДИТСЯ —

очень старое утешение. Вот-вот перестанет дождь и начнется настоящее лето. Вот-вот повысят зарплату, пенсию, прожиточный минимум, найдут работу, дадут квартиру, скостят проценты по кредиту. Вот-вот мы снова со всеми подружимся, все флаги в гости будут к нам. Мы верим. Это из детства, – говорил нам учитель.

Сначала больно, потом хорошо. Вот зубик посверлят, и он пройдет. Вот укольчик сделают, и температурка упадет. Таблетка горькая, зато животик болеть не будет. Вот садик кончится, пойдешь в школу, будет у тебя пенал и перочинный ножик. Вот скоро, уже скоро выпускной. Поднатужься насчет ЕГЭ. И насчет вступительных тоже, зато потом – вольная студенческая жизнь! Вот сдашь госы, защитишь диплом, и всё – взрослый человек! Вот разошлешь резюме и пройдешь собеседование… Вот кончится испытательный срок… Вот пересядешь к окну, когда этот старый хрыч уволится… Вот повысят оклад и дадут бонус. Вот женишься, и не надо будет скакать по квартирам друзей – все твое законное, услаждай душу и тело любовью! Вот пойдет ребенок в садик… вот пойдет ребенок в школу… вот сдаст ЕГЭ, и вступительные тоже. Вот напишет диплом, разошлет резюме и пройдет собеседование, вот его пересадят к окну, когда эта старая стерва уйдет на пенсию, вот родится внук, вот он пойдет наконец в садик, в школу, сдаст ЕГЭ, разошлет резюме…

Потерпите, скоро пенсия, будете ездить по бесплатному билету и ходить в музеи со скидкой.

Сидит милый на крыльце с выраженьем на лице

Потерпите, вот привезут кресло-каталку, можно будет хоть двигаться по квартире. Вот сделают укольчик, и болеть перестанет.

Вот священник придет, подождите, потерпите, зато потом будет хорошо. Постойте в очереди к апостолу Петру, это недолго, потерпите, зато потом будет хорошо. Ага, понял, десять тысяч лет чистилища… Погодите, какое чистилище, я же православный! А, понял, не в ту очередь встал… Извините. Ладно, ничего, потерпим, не привыкать. Зато потом уже точно будет хорошо.

А может быть, мы вообще с самого начала не в ту очередь встали?

Сидит милый на крыльце с выраженьем на лице

Я недавно узнал: оказывается, нельзя писать про нехорошего человека, что у него мерзкая рожа. Оказывается, обсуждать внешность, а тем более осуждать внешность – это фи! – сказал нам учитель.

Фи-то оно, может быть, и фи, но надо уточнить. Если у нехорошего человека на лице рябинки или прыщи, тяжелая челюсть, узкий лоб, тонкие губы, маленькие глазки, сальный нос и прочие особенности лица – конечно, подчеркивать это, дразнить за это неприлично. Неприлично, если речь идет о физических свойствах черепа или кожи, которые от человека не зависят.

Но если речь идет о выражении лица – то, думаю, мы имеем право сказать: «мерзкая, злобная, лживая рожа». Поскольку лицо (в смысле – выражение лица) люди зарабатывают всей своей жизнью.

Хотя случаются и ошибки, конечно. Помню одного художника, чье лицо было поразительно красиво и благородно и казалось мне – да и не одному мне – чуть ли не символом страдания за правду. Но его носитель оказался человеком очень так себе…

Наверное, тут есть правило: «благородный лик – сто раз проверь; а вот в мерзкой роже – не сомневайся».

Боюсь, что статистически это именно так, – вздохнул учитель.

режиссер и философ
Вспоминая «Пресс-клуб»

Говорухина я видел один раз в жизни, в первой половине девяностых. Была тогда любимейшая народом передача «Пресс-клуб»; я участвовал почти в каждой передаче, спасибо продюсеру Анатолию Малкину и ведущей Кире Прошутинской – они меня все время приглашали. В этом «Пресс-клубе» журналисты и режиссеры показывали свои короткие, на 5–10 минут, фильмы (просто сюжеты, репортажи, как бы телевизионные наброски), а потом собравшиеся их обсуждали. Было очень интересно, поскольку среди обсуждающих были очень известные люди – от, как говорится, и до. Художники, партийцы, священники, министры и т. п.

Так вот. Один раз пригласили Говорухина с сюжетом о том, как все в России заворовались.

Он прежде всего выговорил себе право курить во время эфира («Пресс-клуб» – это был прямой эфир, sic!). Сидел в кресле посреди студии и курил сигареты, одну за одной. И говорил о том, что все рухнуло, морали нет, честь продана, родина рассыпалась в клочки, сын восстал на отца, брат отдал сестру в бордель, и т. д.

И вот Светлана Сорокина задает вопрос (помню почти дословно):

– Станислав Сергеевич, я вас хочу спросить не как журналист, а просто как человек, как обычная женщина: вот как вы можете жить и работать, если всё на свете на самом деле так ужасно?

Говорухин затянулся, выпустил дым, стряхнул пепел и сказал:

– Дитя мое! Жизнь тяжела, но, к счастью, коротка.

Сорокина помотала головой и уточнила:

– Неужели вы хотите поскорее умереть?

Говорухин надменно отчеканил:

– Я же сказал, дитя мое. Жизнь страшна, ужасна, отвратительна. Но к счастью, да, да, к счастью! Очень коротка.

И отвернулся.

Возможно, он даже где-то в чем-то прав, не знаю.

Но он мне странным образом показался похожим на Галича в описании Лимонова в книге «Записки молодого негодяя»: Галич поет на квартирнике, все кругом пробавляются водочкой и портвейном, а у ножки кресла, на котором сидит Галич, стоит специально для него припасенная бутылка коньяку, из которой отхлебывал только он. Навеяло отдельным особым разрешением Говорухину курить в студии во время передачи.

И еще: потом Лимонов пишет, как они с художником Юло Соостером, который привел его на этот квартирный концерт, идут по улице. Лимонов (возможно, стараясь оправдать Галича за этот отдельный особый коньяк) наивно говорит:

– Наверное, этот человек столько пережил… Сидел…

Юло Соостер отвечает:

– Нет, он не сидел. Он успешный сценарист и трахатель баб.

Вспоминая «Пресс-клуб»

Галич при этом великий поэт.

А Говорухин – прекрасный актер и талантливый режиссер.

* * *

А вот и философский мемуар.

С режиссерами у нас в СССР было лучше, чем с философами. Хороших режиссеров немало, а вот философов – раз-два и обчелся. Но некоторых крупных философов я видел воочию, а кое с кем даже беседовал. Лосева просто созерцал, с Ильенковым и Щедровицким разговаривал мельком, а подробно – с Мамардашвили и Успенским (он, хоть вроде и математик, но настоящий философ).

Но вот Александра Зиновьева я однажды прогнал из телевизионного эфира.

Дело было так. Один раз в «Пресс-клуб» среди прочих пригласили Зиновьева. А я, надо сказать, его любил, ценил и уважал. Как философа и как писателя-диссидента. Тут тебе «Комплексная логика», тут тебе «Para Bellum» и «Зияющие высоты». Я даже обрадовался возможности познакомиться.

Приходит такой седой дядя и начинает с места в карьер (еще эфир не начался):

– Как известно, вся перестройка и демократизация – это заговор НАТО и Запада с целью разрушить Россию!

Я говорю:

– Простите, вы серьезно?

Он на меня глазами сверкнул и повторяет то, что сказал. Заговор Запада против самобытной и духовной России.

Я на него гляжу и вижу: да, это когда-то был логик с интересными идеями. Да, это когда-то был талантливый памфлетист. А сейчас передо мной сидит просто старый дурак. Старый дурень – и точка. На умственном уровне вот этих, которые в ЖЭК приходят слушать политинформацию, как Европа загнивает. Одна разница – те деды ни на что не претендуют. А этот – мыслитель, елки-палки…

Мне стало горько и смешно одновременно.

Он говорит:

– Вы что смеетесь? Вы что, не понимаете, что перестройку нам устроило НАТО?

И тут я заржал во весь голос. Искренне, громко, хлопая ладонями по коленям, сгибаясь, прыская и утирая слезы платком.

Он как закричит:

– Перестаньте смеяться! Вы над чем смеетесь?

Я, икая, честно проговорил:

– Над – ик… вами – ик!

Зиновьев говорит:

– Раз так, я ухожу! Не нужна мне ваша передача!

Кира Прошутинская, ведущая, говорит мне:

– Перестань! Возьми себя в руки!

Я говорю, икая:

– Кирочка – ик! Не могу – ик!

Тут Зиновьев встал и громко вышел из студии.

Кажется, кто-то побежал вслед. Уговаривали вернуться. Но он отказался. Принципиальный человек!

Я этим происшествием не горжусь, конечно. Но и не раскаиваюсь ни капельки.