Buch lesen: «Сука. Роль, которую продиктовала жизнь»
© Денис Байгужин, текст, 2020
© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2020
Глава 1
Девушка уселась в кресло в позе лотоса. Так было принято. Она любила находиться в кабинете на втором этаже, где все было в светлых тонах. В интерьере и в одежде она предпочитала белый цвет, называя его образцом женственности и непорочности. С умным видом она занималась всякой ерундой, например, переставляла вещи с места на место или вертела в руках золотистую статуэтку кошки. Определить, что она дома, было легко: она либо разговаривала по телефону, либо залипала на мелкие детали, как сейчас – взяла баночку со скрепками, вывалила ее содержимое на стол и увлеченно стала распределять железки по группам. Я не понимала, как можно тратить столько времени на эти бесполезные занятия. Я во многом ее не понимала, и мне потребовался ровно год на то, чтобы узнать, кто она такая.
– Джейн, ты какой коктейль сегодня хочешь? Ананасовый или, может быть, клубничный с кокосовым молоком? – сказала я, пробираясь на второй этаж. Легким нажатием кнопки я раздвинула белую ширму с иероглифами.
– Ой, Мэджи, я даже не знаю, – с ленцой ответила Джейн, не отвлекаясь от скрепок, – все настолько вкусно. А можно смешать это вместе?
Джейн любила растягивать слова, словно она поет, и делать между ними паузы. С первого взгляда могло показаться, что она пытается произвести впечатление, но нет, у нее всегда так было. Она вела себя таким образом даже дома, будто играла на сцене, причем обычно это называют плохой актерской игрой. Хороший актер находится в состоянии, плохой пытается передать это состояние. Как бы между делом я заявила: «Помню, Сэм обещал отвезти нас в серфинг-клуб. Надеюсь, получится».
– Опять серфинг! Мэджи, ты неисправима! Я быстрее стану кормом для акул, чем встану на эту треклятую доску, – нервно сказала Джейн.
«Было бы здорово, если бы тебя съели акулы», – подумала я, но, конечно же, не произнесла этого вслух. Давно мечтаю увидеть Джейн попавшей под машину, погрызанной дикими собаками или съеденной акулами. Но если это случится, то нескоро.
Сэм – это наш общий знакомый. Ничего личного. Он часто возил нас в серфинг-клуб – место, где собирается много богатых людей из окрестностей, где все эти люди ходят с каменными лицами, напоминающими статуи. Одеты с иголочки, двигаются так, словно по подиуму, говорят тихо и медленно. Там можно встретить девушек, чьи груди больше их голов и чьи губы заставляют думать о сомах или других видах диковинных рыб. И все это так торжественно, спокойно. К вечеру, когда количество выпитого или иным образом употребленного превышает все возможные лимиты, обстановка меняется. Из скорлупы неподвижных статуй вырываются наружу звери: тигры, обезьяны, собаки, свиньи. Издают в микрофон характерные звериные звуки, и этот визг под музыку называется «караоке». Те, чье былое спокойствие и невозмутимость можно было сравнить с аристократическим, теперь пляшут по танцполу, стягивают с себя галстуки и пиджаки, домогаются до молодых хостес и официанток.
– Ты издеваешься? – взбодрила я Джейн. – У нас нет акул! Телевизора насмотрелась, что ли?
– У нас нет телевизора, – пробормотала Джейн.
– Ни акул, ни телевизора. Что за жизнь? – улыбнулась я. – И вообще, хватит болтать, спускайся, я хочу угостить тебя коктейлем! – произнесла я и тут же засмеялась, глядя на композицию из скрепок, выложенную на столе.
Джейн сообщила, что ждет звонка, и попросила не мешать ей. Облом. Ну когда же, когда? Сколько времени мне терпеть эту Джейн?
«Ведет себя прямо как моя мать», – подумала я.
«Как мать? Откуда ты знаешь, как вела бы себя твоя мать, если ты с ней даже никогда не общалась?» – перебил меня внутренний голос.
«Точно», – согласилась я.
С недавних пор я беседую сама с собой. Я на много месяцев практически выпала из жизни, и эти абсурдные внутренние диалоги, в которых я пламенно спорила сама с собой, смешила себя и доказывала, что нужно жить дальше, были наглой ложью. Но именно ложь и помогала мне жить дальше. Все люди лгут, сначала себе, а потом и другим.
Я спустилась по лестнице на первый этаж, где на светлом полу гуляли лучи солнца и нежился кот Джейн. Обычный, бело-рыжий, таких японцы любят изображать на открытках. Она все еще увлеченно разговаривала с кем-то, и этот разговор затянулся почти на три часа, а я стояла на кухне и ждала ее, как истукан. Я вновь поднялась на второй этаж и посмотрела на нее. Она говорила что-то о путешествиях и с таким же энтузиазмом выкладывала на столе рисунки из скрепок.
– Меня зовут в Индонезию, не знаю, ехать или нет, – говорила она кому-то по телефону, – нужно не только выбирать, куда поехать, но и с кем, – продолжала она. Очевидно, речь шла обо мне и о других людях, которым я кинула клич о предстоящей поездке. – Не знаю, как поведут себя эти люди, в путешествиях все раскрываются с другой стороны. Была история с одной девушкой; мы поехали на автомобиле и уже находились в пятистах километрах от пункта отправления, а она начала плакать и просить отвести ее обратно. Думали, она под кислотой и ее отпустит, но не тут-то было. Она всю дорогу ныла о том, как ей с нами плохо, и поездка была испорчена.
Значит, она отказывается от поездки со мной. Прочухала. Ну что ж, видимо, еще не пришло время, и придется изменить стратегию. Еще один день зря потрачен на ожидание, когда Джейн наконец обратит на меня внимание. То она в разъездах, то занята своими бесконечными разговорами по телефону, то у нее нет настроения. Про таких женщин говорят «неудобная». Не недоступная, а именно неудобная. Если бы я была мужиком и захотела бы замутить с ней, я бы моментально утратила к ней интерес после первых упоминаний о ее путешествиях, потому что под таких людей надо подстраиваться.
Вместо коктейля я приготовила себе травяной чай с лимоном, и это напомнило мне о моем детстве. Лето, отец, бабушка, дача, я иду босиком по залитой солнцем равнине и собираю букет ромашек. Замечательное состояние естественности, когда ничего не нужно. Воспоминания закрутили меня так, что мой взгляд сфокусировался на стене. На обоях были серебристые ромбики на белом фоне, и раньше я не замечала в них ничего особенного, а теперь вижу, как они меняются, как играют на них блики солнца и рисунок кажется иным. И это тоже было враньем. Весь мир проникся враньем.
«А что, если Джейн – твоя мать? Не родная, допустим», – вмешался внутренний голос.
«Молчи!» – приказала я.
«Зачем молчать, когда так оно и есть? Есть кровные дети, есть приемные, есть названные. А есть еще и прошлые жизни!»
«Ой, давай без эзотерики! Фу!»
Я очнулась и пошла в кабинет, в котором ее уже не было, затем вышла на веранду и увидела Джейн. Она качалась в гамаке и беседовала с кем-то по видеосвязи на своем смартфоне. Увидев меня, она показала мне средний палец.
«Хотя… – произнесла внутри себя я, – никто ведь не отрицает вероятность прошлых жизней. Может, и правда мы уже были знакомы ранее, но встретились спустя десятилетия. Кто знает, предположим».
Противоречия. Джейн – пушистая, ласковая кошка, которая может впиться когтями в свою добычу и беспрепятственно отразить ответное нападение. На протяжении года меня мучил вопрос, кто она такая. Между нами много общего, она так же одинока, как и я. Отличаемся мы тем, что я не пользуюсь социальными сетями, вообще. В определенный момент потребность выкладывать фотографии в Instagram отпала сама, а затем я удалила все свои аккаунты. Публичность и блогерство часто выбирают те, кто хочет компенсировать дефицит общения. Не говорю про всех блогеров, но это точно про Джейн. Она ищет не короткие эмоциональные вспышки, а глубокую душевную привязанность, преданность, искренность, глубину.
Мы ищем эти качества, но натыкаемся на ложь, манипуляции и вранье. Наблюдается тренд на естественность, в котором люди склонны искать хоть каплю утраченного. Вместо еды – синтетические перекусы, вместо чистого звучания музыкальных инструментов – монотонная долбежка, вместо отношений – взаимная эксплуатация. В таких условиях нужно не искать натуральность, а приспосабливаться к тому синтетическому миру, который уже есть, и нарушать правила ради своей выгоды.
«Так и сделаем. Отомстим ей, да?»
«Да, да», – соглашаюсь я.
В ее доме я провела две недели, и с каждым днем болтовня по телефону и каждодневный просмотр видеороликов все больше и больше надоедали. По вечерам я разжигаю камин, сажусь перед ним в кресло-мешок, беру в руки ноутбук или книгу. Когда устаю от восприятия информации, я начинаю созерцать огонь. Никаких мыслей. Простое занятие, но я его запомнила. Пламя то собирается воедино, то разобщается и исчезает, колышется под воздействием ветра. Цвет меняется от красного и ярко-желтого к бледно-фиолетовому. Перед тем как принять важное решение, я становлюсь на удивление чувствительной и в то же время сосредоточенной.
Голоса в моей голове утихают, и открывается путь к звукам. Вслушиваюсь в них, в эти колебания и вибрации, определяю силу и нахожу их источник. Такие моменты становятся незабываемыми, хотя это происходит редко. В эти мгновения растворяются все мысли и остается только рассматривать открывающуюся новую картину. Стираются грани между упорством, сосредоточенностью на достижении цели и тотальным безразличием. Звезды в те дни становятся на удивление близкими, и каждая обладает своим уникальным цветом и, как мне кажется, звуком. Хочется насладиться этим, но некогда – нужно успеть сделать все в течение пяти часов, пока голоса не вернулись.
Глава 2
Я облокотилась на парту и, уткнувшись в словарик, вспоминала иностранные слова и их перевод. И вдруг мне в лицо попадает что-то холодное и противное. Фу, что это? Тряпка. Я в смятении озираюсь по сторонам, раздается смех. Я бросаю ее обратно толстому однокласснику, уже и не помню, как его зовут. Для меня они все как одна огромная серая масса, даже тряпку я уважаю больше, чем одноклассников. Орудие пролетело над головой у полного мальчика, который, негодуя, рявкнул: «А я тут при чем?»
Ноги уносят меня с места, и я сама не замечаю, как оказываюсь в туалете, словно между классом и туалетом был тоннель, по которому я беспрепятственно пролетела, хотя препятствия на пути все же были. У доски стоял еще один мальчик из моего класса и пытался сдвинуть два передних стола так, чтобы преградить мне дорогу и перекрыть выход из помещения.
Я пролезла под партами – с физической подготовкой у меня проблем не было. Другой одноклассник тем временем схватил ведро, в котором промывают тряпки после меловой доски, и поставил над моей головой, показывая, что он выплеснет его содержимое на меня. Я схватила ведро и толкнула одноклассника так, что полетели брызги. Мои чистые блузка и юбка намокли, к ним прилипли разбухшие кусочки бумаги, да и рубашка одноклассника тоже вся промокла, что спровоцировало хохот остальных ребят, находящихся в классе. Не люблю, когда смеются надо мной. Я закрыла лицо руками и выбежала в этот самый тоннель.
«Они получат по заслугам! Они заплатят за это! Пусть сейчас мне некуда идти и некому доверять и я совершенно разочаровалась в учителях». Я обращалась и к директору школы, и ко всему педагогическому составу, но им было все равно. Одна учительница так и сказала: «Меня не интересует совершенно ничего, кроме вашего образования. Конфликты решайте сами». Они заняты исключительно своими бумажками, а на будущее людей им наплевать! Сейчас бы я назвала их консьержками, потому что они зарабатывают себе на жизнь, а значит, работают только ради того, чтобы не сдохнуть от голода. «Может, сегодняшний день для меня последний из-за того, что они вовремя меня не выслушали», – думала я.
Я знала одно: доверять никому нельзя. Этому меня научила бабушка. По ее рекомендации я построила между собой и миром воображаемую стену. Время от времени возникало желание пойти и посмотреть, что за этой стеной, но я тут же представляла, как бабушка бьет меня по рукам со словами: «Кто ж тебя вытаскивать-то будет из всего того дерьма, что ты натворишь?» Я с детства знала несколько правил. Первое: что бы ты ни задумала, нужны деньги, а денег у тебя нет; на чужую поддержку не рассчитывай, не будь попрошайкой. Второе: доверять никому нельзя, потому что каждый может предать.
Я хотела попробовать доверять и одновременно звала на помощь весь мир, я кричала, но меня никто не слышал из-за непроницаемой стены, которую я сама себе возвела. Но полностью изолироваться от мира не получалось. Иногда воображаемая высокая стена взрывалась. Такое происходило редко, но все-таки бывало. Оставаясь на какое-то время без этой стены, я словно появлялась голой в людном месте: по моему лицу было отчетливо видно, в каком настроении я нахожусь. Иногда я даже завидовала неодушевленным предметам – карандашам и кистям – из-за того, что они такие бесчувственные и никто не может причинить им страдания.
Я посмотрела в разбитое зеркало туалета и увидела красное воспаленное лицо, и без того ужасное, покрытое прыщами. В уголках глаз остались белые пятна, судя по всему, от грязи. Я снова умылась и посмотрела в зеркало в надежде на то, что там окажется другой человек. Но нет, все та же чумазая физиономия. Мыло в пластмассовой мыльнице размокло и стало размазней, потому что туда кто-то налил воды. Я была похожа на это мыло, такая же аморфная и бесформенная, и каждый мог бы взять меня в руки и слепить все, что вздумается. Но придет время, и этому настанет конец.
Салфеток и туалетной бумаги как всегда не было, поэтому пришлось вырывать листы из тетради, чтобы высморкаться. Скамейки тоже не было предусмотрено, поэтому я уселась на холодный бетонный пол и уткнулась лицом в колени. Послышались шаги.
– Что здесь происходит? – скрипнула открывающаяся дверь, и раздался строгий мужской голос. – Марина? – удивленно спросил кто-то. – Что произошло?
В дверях стоял Максим Александрович, наш учитель музыки. Он носил коричневую жилетку поверх белой хлопчатобумажной рубашки с закатанными по локоть рукавами и темно-оливковые брюки. Высокий, стройный, с длинными волосами, с правильными чертами лица – я бы и сейчас назвала его не просто ухоженным, а именно красивым. Спустя годы он изменился в худшую сторону. Его волосы были настолько длинными, что, как только учитель опускал голову, его челка падала на лоб и скрывала глаза. Обычно он поправлял эти волосы, но, как только они отросли до нужной длины, начал собирать их в хвост. Очки в квадратной золотистой оправе подчеркивали его жесткие черты лица.
Этот человек в нашей школе работал недавно. Вообще учителя музыки здесь постоянно менялись и надолго не задерживались: то к нам приходили студенты-практиканты, то новые учителя, которые, не проработав и месяца, увольнялись. Представители местного педагогического состава жаловались, что музыку, как отдельную образовательную дисциплину, никто не воспринимал всерьез, поэтому ее часто заменяли другими предметами, такими как физкультура или изобразительное искусство.
Учитель попросил меня выйти из туалета и стал расспрашивать о том, что произошло. Я рассказала правду. Он поинтересовался, началось ли у меня занятие.
– Началась география, но я туда не пойду! – всхлипывая, произнесла я.
– Не любишь географию? – спросил Максим Александрович.
– Ненавижу! И географию, и одноклассников, и детей из других классов, и все предметы вообще! – эмоционально проговорила я и, сделав паузу, добавила, что люблю только музыку.
– Хорошо, – кивнул головой учитель и улыбнулся, – пойдем со мной. У меня как раз сейчас нет занятий.
Он достал из кармана пиджака большую связку ключей. Безошибочно определив нужный, он неспешно открыл им кабинет музыки. Мы прошли сквозь стройные ряды парт с поставленными на них стульями, мимо доски и проникли в маленькое помещение, отведенное для хранения музыкальных инструментов и архивов. Я впервые оказалась здесь, в этой секретной комнате. В углу стояло пианино, на закрытой крышке которого были разбросаны разные бумаги, а пузатая стеклянная ваза до краев была наполнена канцелярскими принадлежностями. К пианино был приставлен маленький стульчик на колесиках. В углу, справа от пианино, располагался комод, где на стопке нотных тетрадей красовался декоративный подсвечник. Посередине комнаты стояла электроакустическая гитара на подставке. Рядом с гитарой – колонка-усилитель с мотком проводов. В углу стоял стол, на нем – массивный дисковый телефон, электрический чайник и несколько кружек, а рядом старое темно-красное кресло на пружинах. Все казалось таким древним.
– Будешь чай? – ласковым голосом спросил учитель.
– Ну, если можно, – застенчиво произнесла я.
Глава 3
Позвольте, я приведу здесь письмо мамы к отцу. Некоторые детали этого письма не сохранились, поскольку я воспроизвожу его по памяти. В определенный момент я сожгла его, чтобы вместе с ним сгорела моя душевная боль. Письмо сгорело, а вот чувства – нет.
«Сергей, я по тебе так соскучилась! Вспоминаю наши совместные прогулки, наше знакомство, первое свидание, закаты, подарки. И понимаю, что здесь, в этом мегаполисе, я одна. Раньше у меня было много знакомых и друзей, но, когда в моей жизни появился ты, это все потеряло свою былую роскошь. Словно бриллианты рассыпались, превратились в пыль. Я поняла, что меня больше ничто не радует, кроме тебя!
Я обожаю танцевать, потому что в эти минуты эмоции переполняют меня и музыка накрывает с головой, люблю, когда картинки сменяют одна другую, образы и пейзажи проскакивают, как кадры киноленты. Надеюсь, мы еще сходим потанцевать вместе, да? Прости меня за мою несдержанность. Тебе ведь нравилась моя смена образов, ты говорил, что я сегодня совсем не такая, как вчера, что это как будто два разных человека. И каждый день ты будто бы знакомился с новой женщиной, одним из моих образов. Так вот я и сама не знаю, какая из этих образов я. Я по сей день знакомлюсь с ними и пытаюсь договориться. Не знаю, что на меня нашло, когда я уходила от тебя. Это была не я, это было что-то из тех образов. Я не представляю, какая из этих множественных Я пишет это письмо тебе сейчас. Не исключено, что вскоре я откажусь от этих слов, но сейчас я кричу о своей боли.
В попытке спрятаться от одиночества я много путешествовала и недавно побывала в Греции. Здесь ничего интересного, кроме пляжа. Гостиница старая, кормят чем-то своеобразным, мне противно даже притрагиваться к тому, что здесь готовят. Местным, наверное, привычно. Поговорить здесь не с кем: кругом одни туристы, да и те по-русски не понимают. Я продолжаю танцевать, но даже танцы не приносят счастья. Чем бы я ни занималась, тех эмоций, какие я испытывала рядом с тобой, я больше не получаю. Я чуть из окна не выпрыгнула (были и такие мысли). Но ради дочери я останусь здесь. Но вообще я думаю, что, когда появится ребенок, я погибну где-нибудь на тусовке. Больше я сказать тебе ничего не могу. Берегу подвеску в виде кельтского креста – твой подарок.
Я уверена, что так не может долго продолжаться. Когда-нибудь я от тебя устану, и ты от меня, наверное, тоже. Но ты ведь знаешь, что я беременна и скоро у нас родится дочь. Давай снова будем вместе? Это важно для нас и для нее. Если мы сможем еще хотя бы раз встретиться где-нибудь в этом беспорядочном мире, думаю, я смогу рассказать тебе о многом.
Дорогому Сергеюот Ирины, его безбашенной жены».
Каждый раз, когда я перечитывала это письмо, мне становилось все грустнее и грустнее. А перечитывала я его уже раз сто. Зачем – не понимаю. Это похоже на Instagram: каждый раз, когда я его смотрела, мне становилось плохо, но я продолжала это делать. Инстинктивно, по привычке. «Ты реально думаешь, что все написанное здесь – правда? Может быть, отец просто пошутил над тобой. Еще и приписка дурацкая, бредятина про Грецию, и слог хромает. Ты реально в это веришь?» – говорил в такие моменты внутренний голос.
Я заставляла себя успокоиться и заглушить этот голос. В надежде сохранить свободу от таких голосов я забывалась музыкой – брала с подставки гитару и играла отрывок из песни группы Metallica. Затем еще раз перечитывала текст, играла в онлайн-игру, листала ленты социальных сетей и зависала там где-то на час. В те годы я любила часами сидеть в кресле на кухне и смотреть сториз, а также свои и чужие фотографии, особенно старые.
Сэм говорил, что это эмоциональная привязка. Через просмотр видео, прослушивание музыки и восприятие иного рода информации, которая несет за собой отпечаток эпохи, мы возвращаемся в прошлое. Достаточно погрузить себя в определенное состояние, чтобы жить в прошлом, но у таких действий есть неявная опасность. Неявная от того, что мне в этот момент было хорошо и я ощущала иллюзию развития, сравнивая себя с тем, кем была два года назад, пять лет назад и так далее, но в действительности я бездарно прожигала жизнь. Я могла бы назначать свидания, общаться с мужчинами и получать от них материальные блага.
Но в тот день я не разомкнула этот круг. Открывая чью-то очередную прямую трансляцию, я убеждала себя, что мне это интересно. Хотя содержание там обычно никчемное: то музыкальный концерт в подвале, то два коуча делятся рассуждениями о том, как лучше жить, то девушка танцует перед зеркалом со своим ребенком, то мужчина в спортзале делает сеты в десять подходов.
«Зачем ты это смотришь? Зачем засоряешь свой мозг?» – спрашивала я у себя.
«А что еще делать?» – отвечала я самой себе.
«Логичный ответ, мне нравится, – усмехнулась я и добавила: – Эта информация не только не принесет тебе пользы, но и наоборот, потянет ко дну».
«Мне все равно», – отвечала я.
Внутренний голос вел меня, направлял, но я сопротивлялась, намеренно заглушая его ненужной информацией. Я погружалась в зарубежные сериалы, мысленно проживая судьбу персонажей. Я выбирала категорию самых деструктивных сериалов на тему любви. Такое часто бывает у девушек, которым живется скучно. Если и смотреть сериалы, то любые, кроме романтических. Сериалы про отношения вводят вас в иллюзию того, что ваши счастье и любовь будут похожи на сериальную. Но такого не будет, жизнь куда более сложная штука, а в сериалах сплошной примитив. То же самое касается всех социальных сетей, игр и прочих инструментов прожигания жизни.
Постепенно эти эмоции словно пеленой разделили пространство между мной и смартфоном, потом отсекли от него еще одну часть, за ней еще одну – так я выпадала из реальности. Снова и снова. Эти эмоции стиснули меня. Так прошли годы. Каждому человеку мама создает опору, фундамент в жизни. А у меня не просто не было этого фундамента. Вместо него был поставлен наркотический насос, откачивающий энергию, забирающий все силы. То, что сначала давало мне энергию, потом требовало вернуть все назад, причем с большими процентами.
В результате я не стояла на земле, я повисла в воздухе. Вокруг – всепоглощающее одиночество. Каждый раз по утрам я осознавала, что однажды могу не проснуться от того, что я повисла. Голоса твердят обвинения, не умолкая, а мне не с кем даже обменяться приветствиями, кроме как с ними. Когда у меня началась паническая атака и эти голоса растормошили меня до изнеможения, я сожгла это письмо. Но воспоминания остались, и в тумане вечеринок их растворить не удалось. Я помнила письмо наизусть, точнее, голоса надиктовали мне его, а я записала. Голоса стали соавторами этого письма.
