Опасная идея Дарвина: Эволюция и смысл жизни

То же бремя доказательства ложится на обвиняемого в промышленном шпионаже: новая линия его продукции подозрительно напоминает продукцию истца; является ли это простым случаем параллельной эволюции замысла? Единственный возможный способ доказать свою невиновность в подобном случае – представить убедительные доказательства того, что обвиняемый и в самом деле проделал необходимую проектно-конструкторскую работу (это могут быть старые чертежи, наброски, прототипы и экспериментальные модели, докладные записки о возникших проблемах и пр.). В отсутствие подобных доказательств, а также в отсутствие каких-либо физических свидетельств того, что вы занимались шпионажем, вас осудят – и поделом! Значительные совпадения подобного масштаба попросту невозможны.

Благодаря Дарвину то же бремя доказательства важно теперь и в биологии. То, что я называю Принципом аккумуляции Замысла, не подразумевает логической необходимости того, чтобы все части Замысла (на этой планете) восходили через ту или другую ветвь к общему стволу (или корню, или семени), но говорит нам, что, поскольку каждая новая созданная в соответствии с замыслом вещь где-то в своей этиологии должна содержать значительное количество замысла, самой естественной гипотезой всегда будет считать, что проект по большей части является копией предыдущих проектов, скопированных с более ранних проектов, и так далее, так что подлинно инновационная проектно-конструкторская работа сведена к минимуму. Разумеется, мы точно знаем, что многие проекты неоднократно изобретались независимо друг от друга (как это, например, десятки раз происходило с глазами), но в каждом таком случае следует доказать, что мы имеем дело с параллельной эволюцией, а не воспроизведением проекта. Логически возможно, что все формы жизни в Южной Америке были сотворены независимо от форм жизни остального мира, но это – весьма экстравагантная гипотеза, которую следует шаг за шагом доказать. Предположим, что мы открыли на каком-нибудь далеком острове новый вид птиц. Даже если у нас пока что нет прямого доказательства того, что эти птицы родственны всем остальным птицам в мире, после Дарвина именно это будет нашим наиболее безопасным исходным предположением, поскольку дизайн птицы весьма своеобразен⁸⁹.

Итак, после Дарвина тот факт, что живые организмы (а также компьютеры, книги и иные артефакты) являются результатами очень конкретных причинно-следственных процессов, – это не просто обоснованное обобщение, но весомый факт, на котором можно строить теорию. Юм признавал, что, если свалить в кучу несколько слитков стали, они никогда не образуют часового механизма, но он и его предшественники считали, что основанием для этого непреложного факта является существование Разума. Благодаря своим идеям о том, как инновационные замыслы могут сохраняться, воспроизводиться и тем самым накапливаться, Дарвин увидел, как распространить это на обширные области Неразумного.

Идея, что Замысел – это нечто, для создания чего требуется проделать определенную работу, а потому он имеет ценность по меньшей мере в том смысле, что это нечто, что можно сохранить (а затем украсть и продать), находит яркое выражение в экономике. Если бы Дарвину не посчастливилось родиться в меркантильном мире, уже сформированном Адамом Смитом и Томасом Мальтусом, у него не оказалось бы готовых элементов, из которых можно было бы собрать новый продукт с дополнительной стоимостью. (Как видите, идею очень изящно можно применить к ней самой.) Различные источники Замысла, питавшие великую идею Дарвина, дают нам понять много важного о самой идее, но умаляют ее ценность и угрожают ее объективности не больше, чем скромное происхождение метана уменьшает количество тепла, выделяемое, когда он используется в качестве топлива.

4. Инструменты проектно-конструкторской деятельности: небесные крючья или подъемные краны?

Работать инженером-конструктором – не уголь в топку кидать; это работа, так сказать, «интеллектуальная» – а отсюда и другие метафоры, соблазняющие и отпугивающие мыслителей, возражающих против дарвиновской «странной инверсии суждения»; эти метафоры на что-то проливают свет, а в чем-то сбивают с толку: кажется, что разумность приписывается самому процессу естественного отбора, который, по настоянию Дарвина, разумным не был.

Не прискорбно ли, что Дарвин назвал свой принцип принципом «естественного отбора» – с явными антропоморфными коннотациями? Не лучше ли было бы, по совету Эйсы Грея, заменить образ «указующего перста природы» обсуждением различных способов победить в гонке на выживание?⁹⁰ Дарвин винил себя в том, что многие его не поняли: «Должно быть, я очень плохо объясняю, – признавал он, – думается, „естественный отбор“ – неудачный термин»⁹¹. Спору нет, этот двусмысленный термин более столетия был причиной жарких споров. Современный противник Дарвина подводит итог:

Жизнь на Земле, изначально воспринимавшуюся как довод в пользу существования создателя, идея Дарвина превратила во всего лишь следствие процесса, который, по Добржанскому, является «слепым, механическим, автоматическим, безличным», а по де Биру, – «расточительным, слепым и полным ошибок». Но как только эта критика была направлена на естественный отбор, сам «слепой процесс» начали сравнивать с поэтом, композитором, скульптором, Шекспиром – с самим понятием творчества, которое идея естественного отбора поначалу вытеснила. Мне кажется, очевидно, что с этой идеей изначально что-то было не так⁹².

Или, напротив, с ней все было в порядке. Скептикам вроде Бетелла кажется, что назвать процесс эволюции «слепым часовщиком»⁹³ – значит намеренно говорить нечто парадоксальное: отбирать левой рукой («слепой») проницательность, целесообразность и предусмотрительность, дарованные правой. Но другие видят, что этот оборот – а мы поймем, что в современной биологии он не только вездесущ, но и незаменим, – идеальный способ описать мириады конкретных открытий, которые позволила сделать теория Дарвина. Совершенно невозможно отрицать поразительное великолепие конструкторских решений, которые можно обнаружить в живой природе. Биологов вновь и вновь сбивает с толку какая-нибудь кажущаяся бесполезной или ненужной черта живого организма, и в конце концов обнаруживается, что они недооценили изобретательность, абсолютную гениальность и глубину проницательности, проявленные Матерью-Природой при создании одного из ее творений. Фрэнсис Крик игриво окрестил эту закономерность именем своего коллеги Лесли Орджела: «Второе правило Орджела гласит: эволюция умнее тебя». (Или: «Эволюция умнее Лесли Орджела»!)

Дарвин показывает, как от «Абсолютного Невежества» (по словам разъяренного критика) без всяких затруднений взойти к творческому гению, но, как мы увидим, это – скользкая дорожка. Большинство – если не все – бушующих вокруг споров начинается с возражений против утверждения Дарвина, что он может в назначенное время привести нас сюда (в удивительный мир, где мы живем) оттуда (мира хаотичного или предельно неупорядоченного), не прибегая ни к чему, кроме предложенного им бездумного и механического алгоритмического процесса. Поскольку мы приняли вертикальное измерение традиционной Лестницы творения за (интуитивную) меру сконструированности, то можно усложнить задачу с помощью еще одного воображаемого артефакта.

Небесный крюк, изнач. авиац. Воображаемое приспособление для прикрепления к небу, подвешивания грузов в небе⁹⁴.

Оксфордский словарь английского языка отмечает, что термин был впервые употреблен в 1915 году: «На приказ оставаться на месте (в воздухе) еще час пилот аэроплана ответил: „Машина не оборудована небесными крючьями“». Возможно, это понятие – наследник древнегреческого deus ex machina: обнаружив, что сюжет привел героя к неразрешимому затруднению, посредственные драматурги часто поддавались соблазну вывести на сцену бога, который, подобно Супермену, мог устранить проблему сверхъестественным путем. Или, может быть, небесные крючья – плод совершенно независимой параллельной эволюции фольклора. Было бы прекрасно располагать небесными крючьями, способными вытаскивать громоздкие объекты из затруднительных обстоятельств и ускорять строительство всевозможных конструкций. К великому сожалению, их не существует⁹⁵.

Однако существуют подъемные краны. Подобно нашим воображаемым небесным крючьям, краны могут поднимать грузы с земли, причем делать это легко и без особых затруднений. Впрочем, они дороги. Их надо проектировать и строить из того, что уже под рукой, и они должны прочно стоять на земле. Небесные крючья, которые ни на чем не держатся и никак не могут быть обоснованы, – это чудо. Подъемные краны прекрасно поднимают грузы и к тому же реальны. Любой, кто подобно мне всю жизнь созерцает строительные площадки, с некоторым удовлетворением отметит, что для установки большого подъемного крана иногда потребен маленький. А многим другим наблюдателям, вероятно, приходило в голову, что этот большой кран можно использовать для строительства еще одного, более впечатляющего. В реальной жизни тактика монтирования одного крана при помощи другого очень редко используется более одного раза на одной стройплощадке, но, строго говоря, нет предела количеству выстроенных по ранжиру кранов, возводящих в конце концов какое-нибудь величественное здание.

А теперь представьте, сколько всего надо «поднять» в Пространстве замысла (Design Space), чтобы сотворить те потрясающие живые организмы и (иные) артефакты, которые мы видим вокруг. Для этого с того момента, как на Земле забрезжила жизнь (то есть появились самые первые, простейшие самовоспроизводящиеся организмы), нужно было преодолеть огромные расстояния – как по горизонтали (разнообразие), так и по вертикали (сложность). Дарвин предложил нам описание самого грубого, рудиментарного и бестолкового «процесса подъема грузов» – рычаг естественного отбора. Маленькими – меньше невозможно – шагами этот процесс позволяет покрыть невообразимо огромные дистанции постепенно, за целые геологические эры. По крайней мере, так утверждает сам Дарвин. И на этом пути ни разу не потребуется какого-нибудь чудесного – божественного – вмешательства. Каждый шаг – следствие бездумного, механического, алгоритмического подъема вверх со ступени, на которой мы оказались благодаря тому же самому процессу.

Это и в самом деле кажется невероятным. Разве такое возможно? Не появляется ли время от времени нужда в «помощи» того или иного небесного крюка (может, лишь в самом начале)? Более века скептики пытались доказать, что идея Дарвина попросту не работает – по крайней мере, работает не всегда. Они надеялись разыскать небесные крючья, выслеживали их, молились о них: об исключениях из представлявшейся им безрадостной картины работы дарвиновского алгоритма. Временами им удавалось поставить действительно интересные вопросы: отыскать лакуны, пробелы и иные чудеса, которые, на первый взгляд, и правда казались небесными крючьями. Но затем на сцену выходили подъемные краны, и нередко их находили те же самые скептики, что мечтали отыскать небесный крюк.

Настало время для более точных определений. Согласимся, что небесный крюк – это «разумная» сила, воздействие или процесс, исключение из правила, согласно которому всякий замысел и то, что кажется замыслом, в конечном счете является результатом бездумного, лишенного целеполагания механического алгоритма. Подъемный кран, напротив, – это подпроцесс или особая характеристика процесса воплощения замысла; можно показать, что он позволяет в конкретный момент ускорить базовый, медленный процесс естественного отбора и притом является предсказуемым (или ретроспективно объяснимым) следствием базового процесса. Иногда присутствие крана очевидно и не вызывает вопросов; другие случаи все еще являются предметом весьма плодотворных дискуссий. Позвольте привести три очень разных примера – просто чтобы дать понятие о широте и возможности применения этого понятия.

Знатоки теории эволюции в целом согласны друг с другом в том, что половое размножение – подъемный кран: это значит, что виды, размножающиеся этим способом, могут передвигаться в Пространстве замысла гораздо быстрее, чем те, что избрали путь бесполого размножения. Более того, первые могут «наткнуться» по пути на усовершенствования, «невидимые» для организмов, размножающихся бесполым способом⁹⁶. Однако в этом ли состоит raison d’être полового размножения? Эволюция неспособна заглядывать в будущее, и все, что она создает, должно сразу давать преимущества, уравновешивающие издержки. Современные исследователи настаивают, что «выбор» полового размножения сразу же приводит к огромным издержкам: при любом акте размножения передаются лишь 50% генов данного организма (не говоря уже об усилиях и рисках, сопряженных с поиском партнера для спаривания). Следовательно, отложенное вознаграждение: то есть большая эффективность, точность и скорость процесса модернизации (то, что делает половое размножение великолепным подъемным краном) практически не имеет значения в случае конкретных, сугубо локальных соревнований, во время которых решается, кто победит в следующем поколении. Переход к половому размножению должен сразу же давать какое-то преимущество: иначе не возникнет давления положительного отбора, делающего этот способ размножения предложением, от которого могут отказаться лишь немногие виды. Существует множество интересных – и конкурирующих – гипотез, предлагающих решение этой загадки, впервые ясно сформулированной Джоном Мейнардом Смитом⁹⁷. Наглядное введение в современное состояние этой дискуссии дает работа Мэтта Ридли⁹⁸. (Об этом мы подробнее поговорим ниже.)

Из примера с половым размножением ясно, что возможен мощный кран, созданный не для того, чтобы использовать его подъемную силу, а из каких-то иных соображений (хотя подъемная сила такого крана может помочь объяснить, почему он все еще существует). Примером подъемного крана, созданного именно для того, чтобы поднимать грузы, является генная инженерия. Несомненно, генные инженеры (люди, разрабатывающие рекомбинантную ДНК) способны совершать в Пространстве Замысла огромные скачки, создавая организмы, которые никогда бы не появились в ходе «нормальной» эволюции. Это не чудо – если генные инженеры (и используемые ими инструменты) сами целиком являются результатом более медленных предшествующих эволюционных процессов. Если креационисты правы в том, что человечество – это божественный вид-в-себе, к которому не дойти по каменистым дарвиновским тропкам, то генная инженерия окажется не подъемным краном: ведь тогда она появилась с помощью огромного небесного крюка. Не думаю, что существуют генные инженеры, думающие о себе подобным образом, но это вполне логично, хоть и сомнительно. Другая идея не столь очевидно смехотворна: если тела генных инженеров являются результатом эволюции, но их разумы способны на совершенно не алгоритмизируемые творческие решения, то в скачках генной инженерии может быть задействован небесный крюк. Эта проблема станет центральной темой пятнадцатой главы.

Примером крана с особенно интересной историей является «эффект Болдуина», названный так по имени одного из первооткрывателей, Джеймса Марка Болдуина⁹⁹ (приблизительно в то же время он был обнаружен двумя другими последователями Дарвина: Конви Ллойдом Морганом, известным благодаря Правилу экономии Ллойда Моргана¹⁰⁰, и Генри Фэрфилдом Осборном). Болдуин с энтузиазмом воспринял идеи Дарвина, но его угнетала мысль, что новая теория отводит Разуму недостаточно заметную и творческую роль в деле модификации организмов. Поэтому он решил доказать, что благодаря собственным разумным действиям животные способны ускорять или направлять дальнейшую эволюцию своего вида. Он спросил себя: может ли быть так, что конкретные животные, решающие задачи, которые ставит перед ними жизнь, изменяют условия, в которых будут конкурировать их потомки, позволяя тем легче решать подобные задачи в будущем? – и понял, что при определенных условиях это вполне вероятно; мы можем показать это на простом примере¹⁰¹.

Возьмем популяцию вида, в которой между конкретными индивидами уже при рождении существует заметная разница в устройстве интеллекта. Например, предположим, что некоторые из них владеют умением исполнять Ловкий Трюк, который позволяет спастись от опасности или существенно увеличивает шансы на выживание. Обычно такие различия в уровне приспособленности отдельных особей популяции демонстрируют с помощью «адаптивного ландшафта» или «ландшафта отбора»¹⁰². Уровень приспособленности на такой диаграмме отмечается по оси Y (чем выше, тем лучше), а оси X и Z зарезервированы за факторами, влияющими на воплощение конкретного замысла (в данном случае – особенностями развития мозга). Каждая из возможных особенностей развития изображается столбиком на диаграмме: каждый столбик – особый генотип, а их совокупность представляет собой ландшафт. Очевидно, что лишь одна из комбинаций будет выигрышной (то есть лучше любого заурядного варианта): ее столбик возвышается на диаграмме, словно телефонный столб посреди пустыни.

Ил. 1

 

Как ясно из ил. 1, одобрение получает лишь одна стратегия; как бы ни были близки к удаче остальные, они обеспечивают приблизительно одинаковую приспособленность. Поэтому такой одиночный высокий столбик и в самом деле подобен иголке в стоге сена: с точки зрения естественного отбора такая комбинация была бы практически незаметной. Немногим принадлежащим популяции особям, генотип которых наделил их счастливой способностью исполнять Ловкий Трюк, было бы сложно передать свое умение потомкам, поскольку в большинстве случаев шансы найти партнера с таким же генотипом мизерны, а «чуть-чуть» – не считается.

А теперь «слегка» изменим условия задачи: допустим, что хотя отдельные особи рождаются с предрасположенностью к разным поведенческим реакциям (это определяется конкретным генотипом или генетической структурой) – как показано на «ландшафте отбора», – пережитый опыт позволяет им приспосабливать или модифицировать устройство своего мозга. (Говоря языком эволюционной теории, их фенотипам свойственна некоторая «пластичность». Фенотип – итоговый вариант строения тела, сформированный на основании генотипа в его взаимодействии с окружающей средой. У выросших в разных условиях однояйцевых близнецов будет общий генотип, но фенотипы при этом могут очень сильно различаться.) Теперь предположим, что в результате пережитых испытаний строение этих организмов может измениться. Можно допустить, что новый опыт они получают случайно, но при этом имеют врожденную способность распознавать (и усваивать) Ловкий Трюк, раз на него натолкнувшись. Тогда особи, генотип которых изначально был ближе к генотипу, наделяющему своего владельца умением исполнять Ловкий Трюк (и которым для его освоения нужно меньше усовершенствований), с большей вероятностью обнаружат его (и усвоят), чем те, чей генотип сильно отличается.

Ил. 2

Такая фора в гонке самоусовершенствования может спасти их от мальтузианской катастрофы: если Ловкий Трюк настолько хорош, то те, кто его не освоил (или сделал это «слишком поздно»), окажутся в проигрышном положении. В популяции, характеризующейся пластичностью фенотипа, «чуть-чуть» — считается. В такой популяции телефонный столб в пустыне превращается в вершину пологого холма (как на ил. 2); хотя те, кто оказался близ вершины, начинают жизнь с фенотипом, не отличающимся от остальных, они, вероятно, довольно скоро нащупают выигрышную комбинацию.

В долгосрочной перспективе естественный отбор (модификация генотипа) последует за успешными особями и усилит изменения, произошедшие на индивидуальном уровне (модификацию генотипа).

При таком описании «эффект Болдуина», несомненно, отводит Разуму самую незаметную роль – если она для него вообще находится; здесь нужна лишь некая грубая, механическая способность перестать брести бесцельно, натолкнувшись на Ловкий Трюк, элементарное умение «распознать» прогрессивный шаг, «выучить» что-то методом проб и ошибок. Строго говоря, я изложил дело с точки зрения бихевиоризма. Болдуин обнаружил, что живые существа, способные к «обучению с подкреплением», успешнее действующих сугубо «инстинктивно» не только на индивидуальном уровне: такие виды быстрее эволюционируют, поскольку легче нащупывают способы самоусовершенствования¹⁰³. Болдуин описывал этот эффект совсем по-другому. С бихевиористами ему было совершенно не по пути. Как отмечает Ричардс¹⁰⁴:

Этот механизм не противоречил ультрадарвинистским постулатам, но тем не менее позволял сознанию и интеллекту направлять эволюцию. По своим философским склонностям и убеждениям Болдуин был метафизиком-спиритуалистом. Во Вселенной, на всех уровнях существования органической жизни, он слышал биение разума. Тем не менее ему была очевидна продуктивность механистического объяснения эволюции¹⁰⁵.

За прошедшие годы разные ученые неоднократно описывали, защищали и отвергали эффект Болдуина, и совсем недавно несколько исследователей вновь открыли его независимо друг от друга¹⁰⁶.

Хотя его существование часто признают, а суть – описывают в учебниках биологии, чрезмерно осторожные мыслители умалчивают об эффекте Болдуина, поскольку подозревают его в причастности к ереси ламаркизма (предполагающей возможность наследования приобретенных признаков: см. подробное обсуждение в одиннадцатой главе). Это тем более странно, что, как отмечает Ричардс, Болдуин хотел предложить приемлемую замену ламаркистского механизма – и ему это удалось.

Представляется, что этот принцип и в самом деле отметает ламаркизм, одновременно вводя в эволюцию позитивный фактор, о котором мечтали даже такие убежденные дарвинисты, как Ллойд Морган. А любителям метафизики открывалось, что под бряцающей механической оболочкой дарвиновской природы есть место разуму¹⁰⁷.

Конечно, не Разуму (если мы подразумеваем под этим полноценный, внутренне присущий природе творческий Разум – небесный крюк), а механистичному, бихевиористскому разуму – подъемному крану. Однако это уже что-то; Болдуин обнаружил эффект, и заметно ускоряющий (на местном уровне) процесс естественного отбора, и показывающий, как может стимулировать «слепой» процесс базового естественного отбора ограниченное «предвидение», проявляемое отдельными особями и способствующее лучшей приспособляемости, обуславливающей дальнейший естественный отбор. Это – полезное усложнение, оговорка в эволюционной теории, устраняющая основание для разумного и веского сомнения и делающая дарвиновскую идею еще убедительнее: в особенности когда та применяется ко множеству связанных друг с другом конкретных случаев. Другие исследования и споры, о которых мы еще поговорим, будут иметь тот же исход: ученый приступает к работе, побуждаемый надеждой отыскать небесный крюк; его труды венчает открытие подъемного крана, выполняющего ту же функцию.