Buch lesen: «Рецидивист. Век воли не видать»

От сумы и от тюрьмы не зарекайся.

(Старинная русская пословица)

Глава 1

Стылый и промозглый осенний ветер задорно гонял по влажному, слегка подвернувшемуся тонким ледком асфальту, опавшую разноцветную листву. Смеркалось. То тут, то там загорались окна в квартирах домов, куда возвращались после работы, уставшие от повседневной суеты горожане.

Возле входа в метро, у переполненного мусорного контейнера, в старенькой инвалидной коляске сидел и ежился от колючего ветра невзрачного вида обрюзгший безногий мужичонка. Перед коляской безногого сиротливо расположилась коробка с небогатой мелочевкой, над которой кривыми буквами по картонке было нацарапано: «Помогите, люди добрые, не дайте умереть с голоду безногому инвалиду». Однако выбегающие из метро прохожие лишь отворачивались от неопрятного бомжа, и подавать «на пропитание» не спешили.

Подождав еще немного, безногий сочно выругался, тоскливо вздохнул и нагнулся, подхватывая с мокрого асфальта коробку с небогатым «заработком». Ссыпав мелочь в карман, инвалид отбросил коробку в сторону и покатился с проклятиями по тротуару прочь от метро. Напротив входа в старый двор-колодец безногий притормозил и свернул в темную арку. В подворотне инвалида едва не снес вместе с коляской крепкий мужик в куртке с накинутым на голову капюшоном и с рюкзаком за плечами, стремительно покидающий территорию двора. Злобно матюкнувшись, мужик пнул коляску, спихивая ее в сторону, и продолжил свой стремительный бег.

– Смотри, куда прешь, урод! – раздраженно бросил вслед удаляющемуся мужику безногий.

Но мужик не обернулся на окрик, выскакивая из арки на дорогу.

– Шоб ты сдох, козлина! – злобно прошипел инвалид, выкатываясь из подворотни.

Во дворе безногий воровато огляделся. Никого не заметив, он подъехал к спуску в подвал. У лесенки, ведущей вниз, он остановился, огляделся еще раз и освободил из коляски специальным образом спрятанные ноги. После чудесного обретения потерянных конечностей, «инвалид» сложил коляску и спустился в подвал.

Бросив инвалидное средство передвижения в угол в угол и, держась рукой за стену, бомж пошлепал вглубь темного помещения. Возле маленькой неприметной дверки, запертой на висячий замок, он остановился. Нащупав в темноте открытый замок, бомж замер: он отлично помнил, как запирал утром дверь, отправляясь «на заработки». Вынув дужку замка из проушин, псевдоинвалид распахнул дверь. За дверью открылся старинный ход со стенами из дикого камня и каменными же ступенями, ведущими вниз.

– Есть кто? – крикнул бомж в темноту.

Тишина. Бомж осторожно шагнул на лестницу и начал спускаться вниз. Ход вывел бродягу в небольшое помещение с высоким арочным потолком. Бомж остановился на последней ступеньке лестницы и нащупал небольшую нишу, в которой хранил свечи. Взяв свечу, «инвалид» достал из кармана спички и шумно принюхался – в темноте явственно несло чем-то сладковато-горелым.

– Свинью чёли смалили? – буркнул бомж, чиркая спичкой по коробку.

Картина, открывшаяся бомжу в свете разгоревшегося огонька свечи, заставила его отшатнуться в испуге: в углу его «лежбища», привязанный к крестовине из досок «стоял» труп обнаженного до пояса мужчины. На его груди красовался уродливый глубокий ожог, сквозь который проглядывала белизна грудных хрящей. Ноздри трупа были безжалостно вырваны, а на лбу и щеках «набиты» каким-то острым предметом кровавые большие буквы «В», «О» и «Р».

***

Что может быть лучше ванной комнаты ранним утром? Конечно же, свободная ванная комната! Изящная женская ручка с ухоженными, но короткими и не накрашенными ногтями открыла вентиль. Из душевой лейки вырывались струи горячей воды – и холодная ванная комната мгновенно наполнилась горячим паром. Полупрозрачная занавеска задернулась, и сквозь нее «проступил» обнаженный женский силуэт невысокой, миниатюрной девушки, спортивного телосложения. Ей нельзя было дать больше двадцати пяти – двадцати семи лет, но старший следователь «по особо тяжким» Ольга Ольшанская уже давно разменяла четвертый десяток. Ольшанская с наслаждением окунулась в неторопливый шелест теплых и тугих струй, которые приятно массировали её тело, еще упругое и налитое здоровой силой, но уже давно лишенное мужской ласки. Она закрыла глаза, полностью отдаваясь на волю этого нежного потока…

– Мам, ты скоро? – Громкий стук в дверь вырвал Ольшанскую из сладостных грез. – Я писать хочу – не могу! Мам, быстрее!

Ольшанская раздраженно выключила воду и одернула занавеску: её взору предстала маленькая убогая ванная комнатка, совмещенная с санузлом. На лицо Ольшанской набежала мимолетная «тень», но она быстро взяла себя в руки.

– Сейчас, Шурик! – ответила она сыну. – Уже выхожу! Потерпи немного!

– Ну, быстрее, мам! Не могу больше терпеть!

Ольшанская выпрыгнула из ванной, наскоро обтерлась полотенцем и накинула на плечи старенький махровый халат. Щелкнув задвижкой, она распахнула дверь и вышла. В ванную комнату, едва не сбив её с ног, проскочил двенадцатилетний подросток и резко захлопнул за собой дверь.

– И тебе доброе утро, сынок! – вздохнув, произнесла Ольшанская, проходя по коридорчику их маленькой двухкомнатной хрущевки.

Заглянув в одну из комнат, которую занимала парализованная до пояса мать Ольшанской – уставший «от жизни» инвалид, Ольга спросила:

– Мам, ты как сегодня? Хоть подремала немного?

– Умереть хочу, доча, – слабым голосом прошептала пожилая женщина, неподвижно лежащая на кровати, – только об этом Бога и прошу… Измучилася я, да и вас измучила…

Ольшанская зашла в комнату и наклонилась над Матерью, заглядывая старушке в глаза.

– Мам, ты опять за свое? – строго спросила Ольга. – Вот дождемся квоты на операцию и тебя подлечим! Обязательно подлечим! И все у нас будет хорошо! По-старому…

– Не будет уже хорошо, доча! – возразила старушка, взглянув на дочь слезящимися глазами. – Не обманывай себя!

– Мама! – строго одернула мать Ольшанская, а после поцеловала в щеку и выпрямилась. Она услышала, как из туалета, хлопнув дверью, выскочил Шурик. – Шурка! – окликнула сына Ольга. – Покормишь бабушку? Мне бежать пора…

Не дожидаясь ответа, она подошла к большому шкафу, который стоял в комнате родителей столько, сколько она себя помнила и открыла дверь. С накатившей вдруг грустью Ольга посмотрела на полицейскую форму с погонами майора и сняла с плечиков висевший рядом старенький, но еще «вполне себе» деловой костюм.

Зазвонивший вдруг в прихожей сотовый телефон оторвал её от грустных мыслей. Она вышла из комнаты матери, взяла телефон с полочки и сняла трубку:

– Коля, что случилось? Я уже почти вышла…

– Ольга Васильевна, товарищ майор, у нас труп!

***

СИЗО №…

По длинному тюремному коридору неторопливо вышагивали двое: впереди поджарый, но крепкий мужчина, лет сорока, в котором чувствовалась еще и какая-то внутренняя мощь. Был он чуть выше среднего роста, со слегка «резкими» и немного «угловатыми» чертами лица, которые, однако, не портили общего впечатления. И если бы не играющая на его тонких губах «презрительная» ухмылка, его можно было бы посчитать довольно-таки приятным человеком. Несмотря на прилипшую к его лицу ухмылку, мужчина был спокоен, словно шлепал со скатанным в рулон матрасом под мышкой не по тюремному продолу, а по мягкой ковровой дорожке собственного роскошного особняка.

Следом за мужчиной неуклюже волочился молоденький сержантик в новенькой, еще «не обмятой», ФСИНовской форме. Напротив дверей в одну из камер сержантик остановился и повелительно рявкнул:

– Зинчук, стоять! Лицом к стене!

Ну, это ему показалось, что он повелительно рявкнул, а на самом деле он лишь картаво проблеял.

Заключенный, названный сержантом Зинчуком, остановился и привычно отвернулся к стене. Сержант заглянул в «кормушку»[1], затем долго и громко гремел ключами, неумело отпирая тугой замок. Дверь камеры, наконец, открылась, протяжно заскрипев слегка проржавевшими петлями.

– В камеру! – Сержантик сместился в сторону, хлопнув заключенного по плечу. – Пшел!

Мужчина смело переступил порог. Дверь, громко лязгнув, закрылась за его спиной, отрезая от остального мира. Оказавшись внутри, Зинчук наметанным взглядом оглядел хату[2]и её жильцов: шестнадцать шконарей[3], два из них пустые. После вонючего вагонзака[4], где на одно спальное место тулили троих ЗэКа[5], а на дальняк[6]выводили раз – два в сутки, здесь был почти что рай! Перед дверью лежало свежевыстиранное вафельное полотенце. Ничуть не смущаясь, Зинчук деловито вытер о полотенце грязные гады[7].

С крайней шконки неожиданно подорвался субтильный плюгавенький мужичонка неопределенного возраста с непропорционально большой головой. Почесывая пузо через растянутую, но еще крепкую майку, он засунул в большие, не по размеру, ботинки без шнурков, свои немытые шелушащиеся копыта. Зажав обсосанный папиросный окурок редкими гнилыми зубами, мужичонка показушно погонял его из одного угла рта в другой и направился к «новичку» вихляющей расхлябанной походкой.

Длинные языки ботинок, не зафиксированные шнурками, смешно топорщились, «шлепая» при движении доходягу по голым ступням. Приближаясь к Зинчуку, он начал гнусаво напевать:

– Гоп-стоп, Зоя, кому давала стоя? Начальнику конвоя, не выходя из строя!

Не дойдя до двери камеры пары метров, большеголовый ушлепок резко и дергано (в жалкой попытке испугать вошедшего) изобразил некое подобие короткой чечетки с прихлопыванием и раскидыванием рук в стороны, после чего замер в полуприсяде и заверещал неожиданно тонким голосом:

– Ах ты, гнида казематная! Люди этим полотенцем хавальник утирают…

– Люди? – жестко перебил визжащего мужика Зинчук. – Неужто твое?

– А хоть бы и мое? – не унимался фраерок, продолжая «нагнетать».

– Тогда в цвет: ты, чувырла, на человека не похож! – Зинчук продолжил бесцеремонно и театрально вытирать о чистое полотенце грязные ноги.

– Ну, тварь… – Мужичок поперхнулся слюной от такой неслыханной дерзости. – Ща порву, сука! – завизжал он, пытаясь истерически-демонстративно разорвать майку на впалой груди.

Но крепкая майка не порвалась, а лишь еще больше растянулась. Бацилла «забился в припадке», тщетно пытаясь порвать майку, но ветхая лишь на вид майка стоически выдержала и это «припадок».

Зинчук смотрел на это представление, не дрогнув ни единым мускулом, лишь презрительно «скорчив» губы:

– Уймись, болезный. Ненароком сам порвешься, и лепила-живодёр[8] не сошьет!

– Угомонись, Бацилла! – неожиданно поддержал Зинчука сиплый голос, раздавшийся из дальнего конца камеры. – Я сам!

Зинчук усмехнулся: ну да, с такой-то раздутой башкой – Бацилла, он и есть!

– Слышь, Пряник[9], чего лыбишься – кантуй сюды! Базар есть!

После слов неведомого заступника Бацилла как-то съежился и прикусил язык. Но когда Зинчук проходил мимо, нарочито зацепил его плечом и злобно зашипел в след:

– Я тебя, суку, еще урою!

Зинчук не удостоил шестерку даже взглядом: он спокойно пересек камеру и подошел к шконарю, на котором восседал обладатель сиплого голоса.

– Я – Хряк, – представился сиплый, – смотрящий[10] на этой хате! Здесь моё слово – закон!

Хряк действительно смахивал на кабана: такой же грузный, неопрятный и вонючий. Маленькие глазки, сидевшие слишком близко друг к другу на здоровом, заросшем рыжей щетиной лице, бесцеремонно разглядывали «новичка». Неестественно вывернутые ноздри дополняли сходство с боровом, превращая широкий плоский нос смотрящего в свиное рыло. На обнаженной груди Хряка красовался большой портак[11] – крест на цепи. Крест, выполненный в виде трефовой масти, гласил однозначно – его хозяин вор. На предплечье красовался череп, нанизанный на кинжал, роза и змея, накрученная спиралью на лезвие. Над змеиной головой Зинчук рассмотрел маленькую корону, и это означало, что Хряк здесь по праву царь и бог.

Новичок неопределенно пожал плечами, а после утвердительно кивнул:

– Принято, Хряк.

– Сам можешь не обзываться: ты – Ключник, – продолжил смотрящий. – Я тебя ждал…

***

Утро в городском парке выдалось на редкость теплым и солнечным, несмотря на позднюю осень. На скамеечке в самом дальнем углу парка сидел невзрачного вида мужичок, лет тридцати пяти – сорока, с пакетиком семечек в руках, которыми сонно кормил слетевшихся, наверное, со всего парка голубей. К его скамейке неторопливо подошел солидный импозантный мужчина с седеющими висками, в дорогом строгом костюме «с искрой» и кожаным дипломатом в руках.

Усевшись рядом с кормящим голубей мужичком, седоватый джентльмен небрежно поставил дипломат рядом с его ногой. Мужичок бросил беглый взгляд на импозантного «толстосума», нервно дернул щекой и возвратился к своему занятию – кормлению голубей.

– А попроще нельзя было вырядиться? – недовольно буркнул он вполголоса, щедро швырнув голубям семок на асфальт.

Седоватый нервно огляделся по сторонам, но никакой опасности не заметил. Парк, как парк: на соседней лавочке сидела молодая симпатичная мамочка с коляской, бегали громогласные дети, шли случайные прохожие.

– Простите, – после небольшой заминки виновато произнес «разодетый» мужчина, – я, как-то, не подумал…

Мужичонка молча рассыпал остатки семечек, плавно поднялся со скамейки, подхватил с земли дипломат и молча ушел прочь. Седоватый с опаской глядел ему в спину, пока тот не исчез за поворотом парковой аллеи.

– Гребаный говнюк! – презрительно бросил «солидняк», после чего тоже поднялся с лавочки. – Имел я тебя! – Он одернул свой дорогой костюм и ушел в противоположном направлении.

***

Щелкнул входной замок и в прихожую однокомнатной «хрущевки» просочился давешний невзрачный мужичонка с дипломатом в руке. Бросив подозрительный взгляд на лестничную клетку, он плавно притворил за собой дверь, закрыл её на замок и, не разуваясь, прошел в комнату. Его взгляд невозмутимо пробежал по засаленным обоям, по допотопной металлической кровати с полосатым матрасом на панцирной сетке. Пыль и грязь, коей в изобилии хватало на облупленном дощатом полу, его тоже не смутили. Он знал, что в этой квартире уже давно никто не живет.

Бережно положив дипломат на стол, мужичонка скинул с плеч потрепанную куртку и бросил её на матрас. Подвинув к себе ногой обшарпанную, но еще крепкую табуретку, мужичонка уселся на нее и открыл дипломат. Внутри, на пачках денежных купюр крупного достоинства лежали: большой плотный конверт, несколько разобранных сотовых телефонов с вытащенными аккумуляторами и щедрый набор разноцветных сим-карт. Вынув конверт из дипломата, он достал из него цветную фотографию смуглого черноволосого мужчины, с жесткими вьющимися волосами и перебитым горбатым носом на суровом волевом лице.

Закончив рассматривать портрет, мужичонка удивленно хмыкнул и убрал фотографию обратно в конверт. После чего взял из дипломата один из телефонов, вставил в него сим-карту и подцепил аккумулятор. Включил девайс. Едва только телефон загрузился и поймал сеть – раздался сигнал вызова. Мужичонка ткнул пальцем в экран и поднес мобильник к уху.

– Лис? – коротко осведомились на том конце провода.

– На связи, – так же коротко ответил мужичонка, названный собеседником Лисом.

– Как прошла передача? – спросил его собеседник.

– Не посылай ко мне больше этого расфуфыренного павлина! – произнес Лис недовольно.

– Хорошо! – после небольшой заминки пообещала «трубка». – Теперь к делу: объект – Фарух…

– Я узнал, – перебил говорящего Лис.

– Отлично! Его содержат под усиленной охраной в СИЗО №… Твоя задача – вытащить его из заключения. Живым…

– Сколько у меня времени? – бросив беглый взгляд на часы, поинтересовался мужичонка.

– На разработку плана – ровно неделя. По прошествии мы вновь свяжемся с тобой. -

В трубке раздались короткие гудки.

Лис положил телефон на стол, вынул из него симку и отсоединил аккумулятор. Зажав пальцами сим-карту, сломал её, а после, ударом о край стола разбил и сам телефон. Собрав осколки в темный полиэтиленовый пакет, он положил его в карман потрепанной куртки.

– Значит, живым? – глухо произнес он, выкладывая на стол пистолет.

[1] Кормушка – открывающееся окошко в дверях камеры, через которое заключенным подают еду (тюремн. жаргон).

[2] Хата – камера (тюремн. жаргон).

[3] Шконка, нары, лежанка, кровать – спальное место заключенного (тюремн. жаргон).

[4] Вагонзак, «Столыпин» – вагон для перевозки заключенных (тюремн. жаргон).

[5] ЗэКа – заключенный (тюремн. жаргон).

[6] Дальняк, параша – туалет (тюремн. жаргон).

[7] Гады, коты, шины – ботинки (тюремн. жаргон).

[8] Лепила – медработник ИТУ. Живодер – врач-хирург (тюремн. жаргон).

[9] Пряник – первоходок (тюремн. жаргон).

[10] Смотрящий – воровской авторитет, тот, кто на вверенной ему территории (в данном случае камера) следит за исполнением воровского закона ( тюремн. жаргон).

[11] Портак, портачка, регалка, наколка, орден – татуировка (тюремн. жаргон).

Глава 2

В подвале безногого псевдо-инвалида было «до неприличия» светло и творилась нездоровая суета: туда-сюда сновали люди в погонах и без, резали глаз многочисленные вспышки фотоаппаратов и не прекращался постоянный раздражающий гомон. Возле привязанного к крестовине обезображенного трупа собрались сотрудники следственного отдела: фотограф-криминалист Иваныч – тучный и пузатый мужчина, за «полтос», со слегка обрюзгшей красноватой физиономией любителя «зеленого змия»; медэксперт Леонид Музыкантов – невозмутимый сорокалетний врач, с выправкой «настоящего полковника», всегда «подтянутый» и одетый сверхаккуратно, до тошноты; майор Ольга Ольшанская и её помощник – капитан Николай Самойленко, угрюмый и дородный офицер тридцати лет от роду.

В сторонке прыщавый и худосочный участковый-младлей опрашивал с пристрастием сообщившего о страшной находке бомжа, самолично «прописавшегося» в этом самом подвале.

Иваныч козликом «прыгал» с фотоаппаратом вокруг крестовины, стараясь снять труп с разных ракурсов. Его, то и дело сверкающая мощная вспышка, болезненно слепила следователей, заставляя их материться сквозь сжатые зубы. Время от времени Иваныч, как бы невзначай, толкал «под руку» и задевал фотоаппаратом медэксперта Музыкантова, склонившегося над трупом.

– Иваныч, достал! – выругался Музыкантов, оторвавшись от тщательного обследования странного ожога на груди трупа. – Ты мне когда-нибудь голову своим аппаратом пробьешь!

– Да ты не суетись «под тесаком», Лень! – довольный «произведенным эффектом», отозвался фотограф. – Я уже почти закончил…

Иваныч, закончив съемку, закрыл объектив фотоаппарата крышечкой и отошел в сторонку. Воровато оглядевшись и удостоверившись, что никто за ним не наблюдает, фотограф незаметно вынул из внутреннего кармана пиджака плоскую фляжечку и свинтил с нее колпачок. Еще раз оглядевшись, он быстро поднес фляжку ко рту и сделал пару коротких глотков. После, закрыв фляжку, он спрятал её в карман и довольно выдохнул, ароматизирую затхлый подвальный воздух тонким ароматом чистого спирта.

– Что скажешь, Леонид Ильич? – Ольшанская вопросительно взглянула на медэксперта.

– Ну… Что тут сказать? – развел руками Музыкантов, «отрываясь» от изучения трупа. – Вскрытие покажет… А так, навскидку, время смерти: примерно часа два-три после полудня… Ну, может, чуть-чуть попозже – экспертиза покажет.

Пока Музыкантов говорил, Ольшанская внимательно разглядывала мертвое тело. Её взгляд, то и дело, задерживался на уродливом ожоге круглой формы, похожим на большое тавро, каким клеймят на фермах лошадей и быков. Красные рубцы из обожженного мяса «складывались» в три свастики: одна – правосторонняя, большего размера в центре, и две левосторонних, поменьше, по краям. По «ободку» ожога шли переплетения каких-то иероглифов с рядом непонятных символов и знаков.

– Как думаете, Леонид Ильич, что это? – поинтересовалась она, указав на ожог.

– А чего тут думать? – неожиданно вмешался в разговор капитан Самойленко. – У какого-то нацика или скина чердак напрочь снесло, растак! Во, какую свастику до самой кости на грудине бедолаге выжег! «Любо-дорого» посмотреть, растак!

– Ну… – засомневался Музыкантов. – Я бы не делал столь скоропалительных выводов: свастика, знаете ли, знак древний, появившийся задолго до нацистов. К тому же, обратите внимание на эти иероглифы, имеющие явно восточное происхождение.

– Китайцы? – оценив закорючки, ткнул «пальцем в небо», капитан Самойленко.

– Нет. – Качнул головой Музыкантов. – Не корейские. И на японские тоже не похожи… Что-то общее, конечно, есть… Но версию о свихнувшихся скинхедах я бы серьезно не рассматривал.

Ольшанская, протянув руку указала на буквы, пробитые каким-то острым оттиском на лбу и щеках трупа:

– А что скажете об этих ранах на лице?

– Эти раны нанесены специальными игольчатыми оттисками, – ответил медэксперт. -

Каждый «штемпель» – отдельная буква…

– Да это мы, как раз, видим, растак. – Не удержался и съязвил капитан. – «ВОР» получается. Тут и слепой заметит!

Не обращая внимания на выходку Самойленко, Музыкантов продолжил:

– Подобным образом клеймили преступников на Руси до середины 19-го века…

– Очередной народный мститель? – выдал очередную версию капитан.

– Ну, это уж вам решать, господа следователи… – произнес Музыкантов, снимая с рук одноразовые перчатки. – А результаты экспертизы будут завтра.

– Спасибо, Леонид Ильич! – от души поблагодарила эксперта Ольшанская. – Жду.

Ольшанская и Самойленко отошли от трупа, позволив забрать окоченевшее тело санитарам.

– Ольга Васильевна, – произнес Самойленко, – с «хозяином» этой берлоги пообщаться не хочешь?

– Давай, попробуем…

Самойленко сделал знак участковому, что хочет пообщаться с «инвалидом». Младлей, схватив бомжа за шкирку, подтащил его поближе к следователям.

– Давай, рассказывай, растак: за что кончил этого бедолагу?! – Взял с места в карьер Самойленко.

Я? – испуганно выдавил Бомж.

– А кто? – делано удивился Самойленко. – Я, по-твоему, его зажмурил, растак?

Бомж испуганно попятился, но уткнулся спиной в участкового.

– Не рыпайся, Козодоев! – Толкнул бомжа в спину младлей.

– Гражданин начальник, да я в жизни и мухи не обидел! – затараторил перепуганный «ивалид», понимая, что ему «шьют дело». – Да, отсидел в свое время по глупости… Но чтобы так людёв уродовать… Упаси, Господь! – Он истово перекрестился дрожащей рукой.

– Где был днем? – продолжил допрос в том же темпе капитан.

– Дык, на работе… – Бомж непонимающе развел руками.

Участковый тут же отвесил допрашиваемому тяжелую затрещину:

– Че гонишь, Козодоев? Ты ж нигде не работаешь, паразит!

– Таки на точке я целый день торчал, гражданин начальник! – оправдывающимся тоном произнес бомжара. – Кто хошь подтвердит!

– Попрошайничает он у метро, товарищ майор, – пояснил участковый. – Под безногого косит…

– Ладно, выясним. – Самойленко уже смекнул, что от бомжа он ничего не добьется. -

Но на всякий – пусть пока у нас в обезьяннике посидит, растак.

– Я вспомнил, гражданин начальник, вспомнил! – радостно закричал «инвалид».

– И чего вспомнил? – поинтересовался капитан.

– Я когда домой возвращался… – начал рассказывать Козодоев, но его перебил младлей:

– Опять свистишь – ты ж бездомный!

Бомж развел руками, как будто пытался объять необъятное:

– Ну, кому и подвал – родимый дом…

– Рассказывай, давай, твою растак! – толкнул его Самойленко

– Так вот, – продолжил Козодоев, – возвращаюсь я с работы, значит, а в арке меня какой-то мужик чуть не затоптал! Летел, как будто собаки за ним гонятся!

– Что за мужик? – уточнил участковый.

– Ненашенский, явно залетный – никогда его тут раньше не видел. – Бомж пожал плечами.

– Опознать сумеешь? – подключился Самойленко.

Бомж опять пожал плечами:

– Темно в арке было… Но, наверно, смогу.

– Хорошо, – кивнул капитан. – Но все равно собирайся: у нас в обезьяннике покомфортнее будет, чем… – Самойленко огляделся по сторонам. – …чем «дома».

– С превеликим удовольствием, гражданин начальник! – без раздумий согласился бомжара. – Нам собраться – только подпоясаться. А если еще и покормите…

– Ты совсем оборзел, Козодоев? – взмутился участковый.

– Пусть его – накормим, растак…

– Коля, – окликнула капитана Ольшанская, – ты сейчас езжай в отдел,

а я еще в Минздрав по дороге заскочу – насчет квоты на мамину операцию узнаю.

Самойленко согласно кивнул:

– Хорошо, Ольга Васильевна! Может тебя подбросить?

– Не надо, Коля, сама доберусь, – отказалась Ольшанская, направляясь к выходу из подвала.

***

Обстановка в одном из кабинетов министерства блистала роскошью. Возле массивного стола на краешке стульчика, напротив восседающего в дорогом кожаном кресле дородного, круглолицего и краснорожего чиновника, притулилась Ольга Ольшанская. «Бравый» майор полиции, каждый день рискующий жизнью, превратился в мелкого бесправного просителя с плещущейся тоскою в глазах.

– Ольга Васильевна, дорогая, я вам еще раз повторяю – квот нет! – Чиновник до неприличия членораздельно произносил слова, словно разговаривал с маленьким ребенком или невменяемым дауном. – И в этом году их не предвидится!

– Я слышу это который год… – тихо, и едва сдерживая слезы, произнесла Ольга Васильевна. – Неужели ничего нельзя поделать?

– Я бы и рад помочь, но… – Чиновник с показным участием развел руками. – Операция сложная, квот мало, очередь растягивается на годы, если не на десятилетия! Увы!

– Я вас очень прошу…

На столе чиновника зазвонил телефон, он снял трубку и зажал микрофон ладонью:

– Ольга Васильевна, мы вам обязательно сообщим, если что-нибудь изменится. Обещаю! До свидания!

Ольшанская с «потухшим взором» вышла из кабинета.

Дождавшись, когда за её спиной закроется дверь, чиновник поднес трубку к уху:

– Слушаю… А! Пал Палыч? Приветствую, дорогой! Что? Срочно нужна квота? Ну, ты же знаешь… Сколько? Двадцать процентов? Не могу: тридцать и по рукам… Ружу без ножа? Ты же в курсе нашей ситуации… Двадцать пять? Ну… ладно! Только больше на уступки я не пойду, так и знай! До связи!

Ольшанская спускалась по лестнице, когда в её сумочке зазвонил телефон.

– Слушаю… – произнесла она, «ответив» на вызов.

– Ольшанская, где ты бродишь? – донесся из трубки мощный голос полковника Дрота – непосредственного её начальника.

– А в чем дело, Константин Михайлович, я с выезда, труп…

– Да какой, к чертям, труп? – чертыхнулась «трубка». – Тут у нас, можно сказать, международный скандал назревает! Какая-то падла «обнесла» международную выставку! Ропали бесценные музейные экспонаты!

– Но… товарищ полковник… почему я должна заниматься этой ерундой? У нас убийство…

– Бросай все, и пулей ко мне! – Полковник даже и слушать её не стал. – Все, я сказал!

– Так точно, товарищ полковник… – вздохнув, произнесла она, но Дрот уже отключился.

***

Квартира Акробата. За письменным столом в собственной небольшой, но аккуратной квартирке сидел за столом, расположенным у самого окна удачливый вор-форточник Акробат. Худосочное, но жилистое тело вора, могло похвастать крепкими и тренированными сухими мышцами. На столе перед Акробатом лежал шестигранный металлический пенал с открытой крышкой. По граням пенала бежала филигранная гравировка из непонятных символов, выполненная, несомненно, великим мастером своего дела. Сам же Акробат разглядывал развернутый древний свиток с какими-то иероглифами, который в данный момент держал в руках.

А по лестничным пролетам панельной многоэтажки, где проживал вор, перепрыгивая через ступеньки, бежали в «масках и бронниках» вооруженные автоматами ОМОНовцы. Двое из которых были нагружены еще и ручным тараном. За ними, не скрывая лиц, двигались Ольшанская и Самойленко, вооруженные пистолетами.

На одной из площадок подъезда ОМОНовец, бегущий первым, остановился и предупреждающе поднял руку. Остальные бойцы тоже замерли, получив от первого недвусмысленное указание на одну из дверей – «здесь». Они разошлись в стороны, рассредоточившись по площадке и пропустив вперед бойцов с ручным тараном.

Первый омоновец, по всей видимости, командир подразделения, поднял руку со сжатыми в кулак пальцами и неторопливо начал их разгибать: один, два, три…Он взмахнул рукой – «вперед»! Таран впечатался в дверь квартиры, но она устояла, лишь слегка покосилась от удара. Однако, после второго удара, дверь не выдержала и слетела с петель.

Всем лежать! Работает ОМОН! – истошно заорал командир подразделения, первым врываясь внутрь.

После первого удара Акробат вздрогнул и резко свернул свиток «в трубочку», засунул его в пенал и защелкнул его фигурную крышечку. Оставив пенал на столе,

Акробат поднялся из-за стола и, особо не дергаясь, поднял руки…

Ворвавшиеся в комнату ОМОНовцы окружили Акробата, и в этот момент его голова взорвалась кровавыми брызгами, разнесенная на куски тяжелой пулей, выпущенной неизвестным снайпером.

***

Столы в кабинете начальника полиции, составлены, как собственно и в других подобных «заведениях» буквой «Т». «Во главе», под портретами президента и министра внутренних дел, восседал полковник Константин Михайлович Дрот – хозяин кабинета, чрезмерно тучный возрастной мужчина, с мясистым крестьянским лицом и носом картошкой. Перед ним, за столом переговоров, ютился Вениамин Тимофеевич Подорожников – заслуженный историк, профессор-востоковед, седой, нескладный, в очках с толстой оправой.

На раздавшийся стук в дверь, Дрот довольно живо отреагировал, рявкнув:

Да!

От его мощного рыка, пожилой профессор слегка поморщился, но ничего не сказал.

Дверь открылась и в кабинет зашла Ольшанская с металлическим пеналом в руках и остановилась на пороге:

– Разрешите, товарищ полковник?

– Проходи, Ольшанская, – поторопил её Дрот, – не стой столбом! Есть, чем перед профессором похвалиться?

Подорожников заметил в руках Ольшанской древний пенал и нервно приподнялся со стула:

– Неужели вам удалось? Вы нашли?

– Не совсем… – слегка «замялась» Ольга.

Подорожников со вздохом обессилено упал обратно на стул.

– Что значит «не совсем»? – потребовал объяснений Дрот. Его лицо побагровело, и он с силой «хватанул» ладонью по столу. – В центре Москвы, можно сказать, средь бела дня, «выставляют» экспозицию наших китайских товарищей, выносят кучу старого барахла…

– Бесценного, как вы изволили выразиться, барахла! – ввинтил Подорожников. – Некоторые экспонаты – национальное достояние Китая!

– Вот-вот разразится международный скандал, – поддержал профессора Дрот, – а она – «не совсем»! Мне уже шею сто раз намылили! – Дрот хлопнул себя лопатообразной ладонью по воротнику форменной рубашки. – Контроль на самом верху! Хотите, чтобы и Он… – Дрот указал на портрет президента, висящий на стене за его спиной. -

…лично к расследованию подключился? Садись, Ольшанская, докладывай!

Ольшанская присела напротив Подорожникова и положила на стол пенал, который тут же схватил профессор и начал вертеть его в руках.