Buch lesen: «Игра с Годуновым»
Пролог
Носильщики остановились у крыльца, встав так, чтобы сидевший в портшезе человек мог выйти прямо на каменную ступеньку и не испачкать изящные легкие туфли в майской лондонской грязи. Этого мало – всадник, сопровождавший портшез, спешился и, взойдя к самой двери, протянул к портшезу руки; тому, кто тайно прибыл ночью в дом лекаря Димсдейла, требовалась помощь; хромая нога мешала ему во многом, но подчиненные выучились ему молча помогать. Сам же он выучился принимать помощь без особого смущения, хотя это и не сразу ему далось.
Второй всадник, закутанный в плотный суконный плащ так, что лишь нос торчал, остался в седле.
Все пятеро были в масках: носильщики – в кожаных, всадники – в матерчатых, а тот, кто вышел из портшеза, – в шелковой. Из-под черного шелка виднелись рот и модный острый клинышек рыжеватой бородки.
– Благодарю, Роули.
– Погодите, милорд, я постучу.
Стук был условный. Лекарь был предупрежден о визите – его ученик сразу отворил дверь.
Ученик был молод, и его грызло любопытство: кем бы мог быть этот ночной гость в шелковой маске, в довольно длинном черном плаще, достигавшем колен, в перчатках из прекрасной испанской кожи, но без шпаги, как полагалось бы знатной особе. Правда, шпага Роули с причудливым эфесом была несколько длиннее обычного клинка, и если бы лекарский ученик разбирался в оружии, он бы предположил: испанская, из толедской стали.
После того, как по особой милости Божьей шторм разметал, а английские корабли порядком потрепали Великую армаду, посланную испанским королем, чтобы покорить строптивый остров, уцелевшие суда ушли к северу, и там многие нашли свою погибель – шторма выбрасывали их на скалистые берега. Для местных жителей это было праздником – на разбитых судах они находили много ценного, от капитанских кошельков с золотом до бочек с оливковым маслом. Так что испанское оружие в Англии не было диковинкой.
Вышколенные носильщики сразу отошли и спрятались за углом. Второй всадник, ведя в поводу лошадь Роули, отъехал на полсотни шагов и встал так, чтобы видеть всю улицу справа и слева, а также темный и, возможно, опасный переулок.
– Прошу вас, милорд. – Ученик повел гостя к крутой лестнице, там остановился в нерешительности: ему бы следовало, подняв повыше свечу, подниматься первым, но оказаться спиной к такой знатной особе, да и не спиной даже…
– Иди, дурак, не заставляй милорда ждать, – приказал Роули.
Комната, куда их привели, была закутком на чердаке. Лекарь Димсдейл встретил на пороге, поклонился и указал рукой на постель.
– Вот он, милорд.
Они были знакомы уже несколько лет, лекаря милорду рекомендовал Роули, убедившийся, что этот человек умеет держать язык за зубами. Димсдейл даже исполнял некоторые поручения. Причем весьма ловко.
– Спит?
– Да, милорд, у него подушка набита хмелем, и я дал ему снадобья. Так лучше – он, если не спит, пытается снять с себя повязки и орет. Он такое орет, что мне становится страшно.
– Да, лучше, чтобы он помолчал, – сказал милорд. – Хорошо. Кто-нибудь знает, что у тебя на чердаке спрятан раненый?
– Джек, мой ученик и слуга. Стряпуха Мэри.
– Стряпуха не проболтается?
– Я с ней сплю, милорд, и она надеется обвенчаться со мной. До сих пор ни разу ни о чем не проболталась. А тут у меня и знатные дамы бывают. Вы понимаете…
– И никто не видел, как его внесли в твой дом?
– Этого я знать не могу, милорд. Дело было поздно вечером.
– Роули, ты уверен?
– Прежде чем вносить раненого, я послал Гарри пробежаться по переулкам. Ни в одном окне не было света. Прохожих с факелами тоже не было, – ответил Роули.
– Хорошо… Я твой должник, Димсдейл.
– Всегда к услугам вашей светлости, милорд.
Милорд подошел к постели. Лекарь, быстро забрав у Джека подсвечник, осветил голову и плечи лежащего человека, прочее было укрыто одеялом.
Голова была обмотана бинтами крест-накрест, оба глаза и щеки спрятаны под слоями холста.
– Милорд, Димсдейл вытащил его с того света, у черта из когтей, – сказал Роули. – Клянусь, когда я вез его сюда, то был уверен – не довезу. Сам удивляюсь, откуда у меня взялось столько милосердия.
С виду Роули менее всего был похож на аллегорию Милосердия. Это был сорокалетний плечистый мужчина, чье лицо громко говорило о полной опасных приключений жизни: перебитый в драке нос; довольно глубокий и корявый шрам на щеке – старый; свежий шрам через лоб и висок; половины левого уха недостает; а сколько отметин на теле, знала лишь его подруга.
Димсдейл молча кивнул. Роули сгустил краски, желая показать в лучшем свете старого приятеля, и лекарь был ему за это благодарен. Милорд же прекрасно понял этот маленький благотворительный обман.
– Да, при твоем ремесле милосердие – вещь лишняя и обременительная, Роули. – Милорд усмехнулся. – Оно будет оплачено особо. Хотя не так все это замышлялось…
– Он сам виноват, милорд. Я с ним условился, как ему себя вести, все ему растолковал, он согласился. Все должны были видеть, что мы друг с другом ссоримся и достали ножи. Но он обозвал Фризера, стал над ним издеваться, отчего – я не понял. Фризер также принялся на него кричать. Словом, спектакль кончился и началась настоящая драка. Когда Фризер ткнул его кинжалом в лоб, я думал – острие, пробив глаз, войдет в мозг. Но, видно, этот гуляка и распутник зачем-то еще нужен Господу. Все прочее сделано так, как вы приказали, в безымянную могилу опустили большой узел с тряпьем.
– Это хорошо.
– Я велел вашим людям разнести по всему Лондону слух, будто сочинитель Марло погиб в дурацкой драке из-за двух шиллингов и пяти пенсов. Об этом узнали во всех трех наших театрах.
– Хорошо. Думаю, он не только Господу, но и нашей королеве еще пригодится. Для того его и похоронили. Вот ведь неугомонное наследство…
– Да, милорд, именно так, – подтвердил, усмехнувшись, Роули.
Лежащий перед ними человек и впрямь был наследством, доставшимся сэру Роберту Сесилу от его предшественника – члена Тайного совета Англии, создавшего сеть шпионов на материке и сеть охотников за испанскими шпионами на острове, сэра Фрэнсиса Уолсингема. Он умел как-то справляться со своенравным сочинителем и заставить его служить английской короне.
– Дышит он, кажется, ровно. Будет жить, а, Димсдейл?
– Будет, милорд, за это я ручаюсь. Разве что сам не захочет жить. Он молодой человек, красавчик…
– Мы найдем способ его уговорить. Он что-либо о себе рассказывал, о своих делах?
– В первые дни, лежа в горячке, он бредил, милорд, и призывал чертей. Люцифера, Вельзевула и Тамерлана.
Роули невольно фыркнул, милорд очень тихо засмеялся – это был смех благовоспитанного придворного.
– А потом просто ругался, – добавил лекарь.
– Димсдейл, если к тебе придут его искать – ты ничего не видел, ничего не знаешь, – сказал милорд. – Ты слышал то же, что и весь Лондон, – в доме вдовы Булл случилась пьяная драка, одного мужчину закололи, его уже похоронили, кто такой – не знаешь, где – не знаешь…
– В безымянной могиле, – подсказал Роули. – Это очень важно. У церкви Святого Николая, неподалеку от дома вдовы. Там таких достаточно. А со всеми вопросами посылай к королевскому коронеру, который разбирал это дело. Он найдет, что ответить.
– Да, он найдет, что ответить, – согласился милорд. – Скажи-ка, Димсдейл, когда этот человек сможет сесть на лошадь и проехать несколько миль?
– Не раньше, чем я сниму с него повязки.
– Их обязательно должен снимать ты?.. – Милорд задумался. – Идем, Роули. Я рад, что он остался жив, истинно рад. Все могло быть гораздо хуже. Хоть он и безумец, но может принести немало пользы. Димсдейл, приготовь счет за услуги. Полагаю, на следующей неделе мы заберем этого господина. В любом состоянии. Но лучше, чтобы он мог уйти на своих ногах.
И больше милорд не сказал ни слова.
Заговорил он уже на крыльце, ожидая, пока на свист Роули прибегут носильщики с портшезом и подъедет безмолвный всадник.
– Привези мне все бумаги из его комнаты, Роули, – сказал милорд. – Там может быть немало любопытного. И собирайся в дорогу. Ты отвезешь его во Францию. Тут ему оставаться незачем. А во Франции и для него, и для тебя найдется дело. Ты отвезешь мои инструкции нашим людям, посмотришь свежим взглядом, что там к чему. Может быть, к твоему приезду эти сумасшедшие французы наконец выберут себе короля. А наш чудак вспомнит старые знакомства и поглядит, чем там развлекаются иезуиты. Заодно поищете следов присутствия испанского короля – в Париже непременно околачиваются его люди. Потом вернешься с новостями.
– А он, милорд?
– Будет сидеть во Франции, пока архиепископ о нем не забудет. Он так разозлил нашего доброго архиепископа, что даже ее величеству, нашей доброй королеве, трудно было бы спасти богохульника. Господь был милостив к этому чудаку – мне удалось вмешаться сразу после доноса Ричарда Бейнса. Мне принесли копию этого доноса – думаю, по меньшей мере половина в нем правда. Лекции, в которых отрицается существование Господа, он доподлинно читал. Мальчиков он любил. Но изготовление фальшивых гиней – это сомнительно…
– Милорд…
– Слышу…
К дому лекаря приближались всадники. Милорд быстро забрался в портшез, и носильщики привычной рысцой унесли его, а Роули, дав знак молчаливому спутнику не приближаться, соскочил со ступеньки в грязь и прижался к стене.
Всадников было четверо, условного стука они не знали, но когда на стук отозвался Джек, назвали имя, несколько озадачившее Роули. Имя было таким ключом, что многие двери в королевстве отворил бы, – лорд Барли. Не отворить ему Димсдейл не мог.
– Выследил, старый дьявол, – пробормотал Роули. – Вот уж это совсем некстати… А эти кто же?
Двое вошли следом за лордом, третий остался при лошадях. Он держал фонарь и озирался по сторонам – видимо, полагая, будто сумеет высмотреть в темноте подозрительных людей. Но если он кого-то боялся – не следовало ему освещать себя так явно, фонарь вполне можно было поставить на крыльцо, а самому встать спиной к стене и прикрыться лошадиным боком.
– Дурак… – шепнул Роули.
У дурака была короткая борода, закрывавшая не только подбородок, но и щеки. Росла она, кажется, от самых глаз. Лондонский житель не позволил бы себе такого безобразия. Под шляпой с узкими полями голова дурака была повязана платком. Это было хорошей приметой, но не единственной. Роули посмотрел на его ноги. Грубые сапоги были, кажется, из тюленьей кожи.
– Моряк? – сам себя спросил Роули.
Все это дело становилось очень любопытным.
Минут десять спустя дверь снова отворилась. За ней произошла возня, один из ночных гостей вышел пятясь, снова вошел, изнутри послышалась ругань. Впечатление было – как будто из дома пытаются вывести средней величины слона. Но это, конечно, был не слон – в хозяйстве Димсдейла имелись носилки, их-то и пытались пронести в дверь непривычные к такой работе люди. Было даже удивительно, как они ухитрились спустить эти носилки по высокой и крутой лестнице.
На носилках лежал раненый, чья голова была обмотана полосами холста.
Роули невольно улыбнулся – его ожидало зрелище позанимательнее, чем любое театральное.
Видимо, похитители раненого считали, что он сможет сесть в седло. А он не мог – снадобья Димсдейла лишили этого мужчину способности мыслить и передвигаться, их действие могло кончиться лишь к утру, а то и к полудню.
Роули еще раз убедился в том, что за Китом Марло пришли моряки. Лорд Барли не стал бы пачкать о него перчатки, а трое моряков не имели опыта перевозки раненых по суше. Роули испугался, что несчастного уложат на конскую холку кверху задом, с них бы сталось, но его с большим трудом подняли в седло и повезли, поддерживая с двух сторон, шагом. Оставшийся без лошади человек, кажется, вздохнул с немалым облегчением и направился в другую сторону.
Роули осторожно пошел следом. Поняв, в каком направлении они двигаются, он вернулся к своей лошади и молчаливому спутнику.
– Отправляйся к милорду, Гарри, и, если он еще не в постели, все ему расскажи. А я попробую понять, куда они утащили нашего шалопая.
– Будет сделано.
На следующий день к обеду Роули уже сидел на заднем дворе сэра Роберта Сесила, под окнами кухни, и терпеливо ждал встречи. Ему вынесли туда кружку эля, и он наслаждался теплым майским солнышком и прекрасным напитком.
Его отвели в кабинет милорда. Тот сидел за столом и быстро раскладывал по стопкам письма, делая на них пометки. Там же были два секретаря, которым он отдавал короткие распоряжения. Кому-то иному показалась бы удивительной такая сосредоточенность и скорость Сесила. Но Роули знал его не первый день – он мог поклясться, что до обеда сквозь руки милорда прошло около сотни писем.
Он поклонился с ловкостью, достойной молодого придворного.
– Докладывай, – велел сэр Роберт.
– Докладываю, милорд. Дело оказалось смехотворным. Нашего сочинителя отвезли в дом вдовы Булл…
– Это еще зачем?
– У вдовы нанимает часть дома наша «Московская компания», а сама она – родственница лорда Барли, который это устроил. О его дружбе с «Московской компанией» вашей светлости известно.
– Известно. Думаю, о бескорыстии тут речи нет.
– Если угодно, мы узнаем, сколько купцы платят лорду за покровительство.
– Пока не надо. Полагаю, люди, торгующие с Московским царством и посылающие туда за навигацию более десяти кораблей, могут хорошо оплатить дружбу лорда. Дальше!
Роули тихо засмеялся.
– Дальше – греческая история про быка и Европу. Есть бык, есть морская пучина, а Европа – наш беспутный сочинитель. В конторе «Московской компании», как оказалось, сидел и ждал племянника капитан Энтони Марло. Уже светало, он, надо думать, проторчал там всю ночь. На улицах уже появился народ. Я выждал немного, подозвал уличных мальчишек, дал им два пенни и узнал все, что требовалось. Они сказали, что у крыльца стоял экипаж, а потом он укатил вон туда – я сразу заподозрил, что в сторону лондонского порта. Еще мальчишки рассказали, что в экипаж садился мужчина в годах, плотного сложения, и другой, чья голова была обвязана холщовыми лентами, так что он с трудом разбирал, куда ступает, и первый вел его под руку. Это и были наш добрый капитан с дорогим племянником. Я выждал еще немного и вошел в контору с вопросом, скоро ли начнется навигация. Сказал, что желаю передать письмо родственнику, который сейчас живет в Московском царстве и занимается коммерцией. Мне ответили: беги скорее в порт, сегодня как раз отходит «Минерва» капитана Энтони Марло!
Сэр Роберт Сесил так удивился, что выронил перо.
– Так что же получается? Его увезли в Московское царство?
– Не думаю, милорд. Высадят где-нибудь по дороге. Возможно, в одном из датских портов. Оттуда он уж как-нибудь проберется во Францию, где у него приятели-гугеноты. Те, что помогали выслеживать заговорщиков. Сейчас гугеноты не должны скрываться, на французский трон вскоре взойдет их король – король Наварры. Думаю, наш Кит не пропадет. При королевском дворе для него занятие найдется.
– Да, во Франции он не пропадет. А если дурная погода не позволит причалить в Дании? Что тогда?
– Тогда, милорд… – Роули развел руками. – Тогда один Бог над ним властен.
– И повеселюсь же я, когда узнаю, что его довезли до Московского царства! – Сэр Роберт негромко рассмеялся. – До чего же причудлива судьба у этого человека…
– Да, милорд, это лучшее место, чтобы спрятать нашего сочинителя. Каким же безумцем нужно быть, чтобы проповедовать отсутствие Бога…
– Вот и говори после этого, Роули, что Фортуна не любит пошутить. Замечательный поэт, сочинитель трагедий, на которые лондонцы ломились в двери театра, забыв про схватки борцов на ярмарке, медвежью травлю и петушиные бои, ученик сэра Фрэнсиса Уолсингема, который ухитрился воспитать из этого шалопая отличного разведчика, – и вдруг в Московском царстве! На что он там?
– «Московская компания» найдет для него занятие. И там до него не доберется архиепископ Кентерберийский. А тот ведь сильно зол на нашего Кита Марло, и если бы его не упокоили в безымянной могиле…
– …то сейчас он бы уже сидел в Тауэре, готовясь к пыткам, к суду, а затем, возможно, и к смерти за богохульство. Причудливый человек, что и говорить.
– Я боюсь, что он и в Московском царстве придумает такую проказу, что за ним станут гоняться вооруженные отряды, чтобы схватить и повесить, – сказал Роули. – Мирная кончина в собственной постели ему не угрожает. Но если он не сумеет высадиться в Дании, то увидит того монарха, который сватался к нашей королеве, да хранит ее Господь. Могу держать пари – он употребит этого монарха и это сватовство для новой трагедии… или наконец напишет комедию?..
– Того монарха больше нет в живых, мой добрый Роули, на троне – его сын. Если верить донесениям – богомолен и слабого здоровья. А всеми делами заправляет брат супруги этого государя, некий вельможа. Я вынужден читать столько писем о более важных делах, что донесения «Московской компании» просматриваю наскоро и имен не запоминаю…
Сэр Роберт замолчал. Это означало конец беседы.
– Милорд, будут еще распоряжения?
– Нет, мой добрый Роули, можешь отдыхать. Только загляни к Димсдейлу и еще раз предупреди – он никого не лечил, он ничего не знает, а на чердаке была соседская служанка, которая чуть не померла… Он сам тебе скажет, от чего женщина может помереть. И сам условится с какой-нибудь служанкой.
– Будет исполнено, милорд.
Глава 1. Боярин и воевода
Борис Федорович Годунов ждал гостя и сам с большим удовольствием доставал из вышитого замшевого мешочка и расставлял фигуры, тонко вырезанные из слоновой кости; были еще у государя шахматы янтарные и хрустальные, но эти как-то более полюбились. Годунов очень хотел сразиться с гостем в эту игру.
Накануне вечером прибежал человек, принес грамотку, и Борис Федорович ради встречи отложил все дела.
В углу горницы, где он обыкновенно принимал гостей по-свойски, стоял шахматный столик – клетки набраны из редких древесных пород. Эти фигуры и этот столик Борис Федорович забрал из покоев государя Иоанна Васильевича через несколько месяцев после его смерти. Он рассудил – царевич Федор, унаследовавший трон, в шахматы играть заведомо не станет, игра в его понимании – грех; ставшая царицей сестра Бориса Федоровича, Ирина, охотно отдаст брату все, чего тот пожелает, лишь бы оставался ее верным помощником и взял на себя тяжкий труд правления. А не то что столик с фигурками…
Их было тогда четверо в Кремле Годуновых – Борис Федорович, его дядюшка Дмитрий Иванович, сестрица Ирина Федоровна и Марья Григорьевна, Борисова жена. Все – незнатных родов. Дядюшка по воле случая оказался в опричнине и сумел так угодить покойному государю, что тот сперва пожаловал его в постельничьи, потом понемногу и более возвысил; Дмитрий же Иванович взял племянника, которого растил после смерти брата Федора, к себе и так исхитрился, что Бориса еще почти отроком приблизил к себе государь Иван Васильевич и женил на дочери соратника своего, Григория Скуратова, прозванием – Малюта. А против них – Рюриковичи, Гедиминовичи и Бог весть каких еще стародавних князей, выходцев из неведомых земель, потомки.
Царь собирал вокруг себя тех, для кого он – единственная опора, безродных и жадных до власти и подачек. Князьям он не верил – был убежден, что московская знать отравила его матушку Елену и, дай ей волю, его самого отравит.
Годуновы не раз по ночам тайно совещались тогда вчетвером – по-семейному. Жена царевича Ирина и боярыня Марья участвовали в совете на равных. С этими женщинами дядюшка и племянник считались: одна была умна и честолюбива, ее влияние на будущего государя много значило, другая – и умна, и честолюбива, и при нужде жестока, и жалости к противнику не ведала – вся в своего батюшку, исполнявшего такие кровавые поручения царя Иоанна Васильевича, что и много лет спустя после смерти Малюты на Москве о нем с ужасом вспоминали. Все четверо были друг дружке необходимы.
Когда сделалось ясно, что царь доживает свои последние дни, его любимец Богдан Бельский, не желая видеть на престоле царевича Федора, додумался – звать на царство эрцгерцога Эрнеста из Вены, коего покойный государь как-то вдруг вздумал сделать польским королем. Этого Годунов не желал, при помощи дядюшки, сильно обеспокоенной сестры и жены он нашел выход из положения.
Ирина Федоровна не только желала быть царицей, она привязалась к болезненному супругу, пеклась о нем, желая продлить его век, хотела родить ему дитя. Потом, годы спустя, после лечения, это ей удалось. Но после дочери Федосьи, скончавшейся во младенчестве, чрево оставалось праздным, и она полагала – виновен в том муж. Малорослый, постник, плотское ему почти чуждо… Да если его хоть такого не уберечь, то вдове одна дорога – в девичью обитель.
Сперва Борис Федорович Годунов настоял на том, что неопытному царевичу нужен опекунский совет, затем исхитрился его собрать так, чтобы все были довольны. Себе он там определил скромное четвертое место – на первом по праву был боярин Романов, отец первой и любимой супруги Иоанна Васильевича, затем – князья Мстиславский и Шуйский. Годунов прекрасно знал, что князья за глаза его зовут татарином безродным, и искал союзников среди людей скромного происхождения, но умных и ловких.
Насчет происхождения князья были по-своему правы – Борис Федорович считал предком ордынского мурзу Чета, что приехал служить великому князю Ивану Калите и был окрещен с именем Захария. От того же Чета вели свои родословные близкие к государю Сабуровы и Вельяминовы. Что для Рюриковичей какой-то мурза? А ведь не все коту масленица – бывает и Великий пост. Старые княжеские роды при покойном государе немало пострадали – иной князь бежал, иной был казнен, иной подчистую разорился. При таком разгроме открылась дорога вверх для тех, кто предками не хвастался, а пошел служить в опричнину, полностью приняв новое правило, по коему и велик, и мал живет государевым жалованьем.
Вскоре после смерти царя Романова разбил паралич, а Мстиславского удалось обвинить в покушении на жизнь Бориса, и князя постригли в монахи. Шуйский же устроил заговор, чтобы развести молодого царя с Ириной и женить на своей дочери. Ответный заговор Бориса был прост и непритязателен – его доносчики обвинили Шуйского в попытке покушения на жизнь царя Федора. Этим ловким ходом Борис избавился от многих недоброжелателей – и выбросил их из Москвы, как сбрасывают с шахматной доски убитые фигуры.
На эту игру у него ушло почти пять лет.
До сих пор Борис Федорович поминал добрым словом покойного царя, хотя меж ними всякое случалось. Было и такое – царь опалился гневом на старшего сына Ивана, Годунов вступился за царевича, был поколочен царем, долго лечился. Царь сам к нему приехал восстановить дружбу. Спорить с Иоанном Васильевичем не приходилось – обиду пришлось забыть.
А теперь Борис Федорович – вершитель всех государственных дел. Как он скажет – так и государь приговорит. Чтобы быть поближе к царскому семейству, Годунов затеял строить себе знатные хоромы в Кремле, и чтобы главные ворота выходили непременно на Соборную площадь. Стена же каменная, и двор сразу. Как войдешь, камнем вымощен. Приятно, выйдя на гульбище, что опоясывает первые построенные палаты, глядеть, как трудятся плотники, как мостят последние уголки двора нанятые в Немецкой слободе мастера. Жилые палаты пока невелики, но рядом возводят четырехъярусное здание, всем боярам и князьям на зависть. И вход туда будет не со двора, а прямо с площади; замысел взят с немецких гравюр, и нигде более на Москве такого нет.
Главное – уже готова большая столовая палата, стены расписаны, резные скамьи вдоль стен поставлены. Все послы, что прибывают к государю, сперва званы представиться в государевы палаты, где для них устраивают пир, а несколько дней спустя – в годуновские палаты, где пир едва ли не богаче. Шепчись, изумленная Москва, перемывай косточки боярину! Боярин уверенно движется вверх, и поглядывать вниз ему недосуг.
Суконная завеса, прикрывавшая низкую дверь, шелохнулась. Так, без спроса и без предупреждения, могла войти, спустившись из терема, только жена, Марья. Боярыня Годунова.
Она была ростом невысока, с годами располнела, и черные косы, которыми когда-то пленился Борис Федорович, уже пробитые сединой, убраны в волосник и под рогатую кику. Походка была беззвучна, как у кошки, походка была усвоена еще в девичестве, когда Марья училась двигаться плавно, как лебедь плывет. К тому же на ногах – комнатная обувка, мягкие ичиги.
Теперь боярыня тому же учила дочку, Аксинью, и нарадоваться на нее не могла, берегла пуще глаза свою красавицу, умницу, рукодельницу. Не уставала твердить мужу: ищи жениха, ищи жениха! Искать решили среди иностранных королевичей, пусть даже захудалых, – не желали отдавать дитя Гедиминовичам или Рюриковичам, в чьем дому ее могли бы попрекнуть низким происхождением. Да и дружество с иными державами необходимо – но тут, когда о том речь заходила, муж и жена разом вспоминали смехотворное сватовство покойного царя к английской королеве и его тайную подоплеку.
О том сватовстве рассказывали ныне разные глупости, а правду знал боярин Годунов. Царя порой охватывал невыносимый страх, и он помышлял о надежном убежище. Он видел кругом одних лишь врагов – да ведь и имел на то все основания. Отсюда – ловкая, как ему казалось, игра с английской королевой.
Елизавета, совершенно не собираясь замуж, успешно морочила головы европейским женихам. Царь Иоанн не был украшением ее коллекции. Но она желала помогать «Московской компании», которая в конце концов стала главной в поставке английских, да и вообще европейских товаров в Московское царство. Царь это понимал, но попыток не оставлял.
От Джерома Горсея, несколько лет управлявшего конторой «Московской компании», королева знала: царь-многоженец хотел заполучить ее руку, чтобы при нужде укрыться от своих врагов в Англии. Это смахивало бы на сказочные истории о рыцарях и феях, если бы не точные известия о постройке множества судов в Вологде и о тайной доставке туда многих царских сокровищ; путь же из Вологды в Лондон водой был долог, но более или менее надежен и удобен для бегства.
Боярин Годунов также имел недоброжелателей, также понимал, что его положение у трона, при хвором государе, ненадежно и даже самый захудалый немецкий князек мог бы приютить тестя с тещей, которые прибегут отнюдь не с пустыми руками.
Понимала это и боярыня Годунова.
Дочь Григория Скуратова знала более, чем требуется для ведения домашнего хозяйства. У боярина должна быть дружба с воеводами, чтобы, коли случится беда, не переметнулись на сторону какого-нибудь мятежного князя. Гость, которого ждал Годунов, был из тех, на кого можно положиться. Стало быть, нужно его привечать и радовать…
– Надо бы подарок твоему воеводе сделать, – сказала Марья Григорьевна. – Девки у меня в светлице вышили шелками знатную сорочку, сама залюбовалась. Марфице за то серьги подарила. У них, у киргиз, принято – гостю подарки дарить, я узнавала.
– Он не киргиз, а киргиз-кайсак. Его род точно из киргизских степей вышел невесть когда, отделился, стали жить сами по себе. Не любят, когда их так зовут. Они, сказывали, сами себя именуют казаками. Но выговаривают не по-казацки. А сорочку отдашь, когда принесешь чарку…
Борис Федорович хотел оказать гостю почет – из рук жены чарку, да еще с поцелуем. И вдруг вспомнил, что негоже, но жена опередила:
– Не станет пить. Вера ему не позволяет.
– Татары же пьют, когда их никто не видит.
Сказал да и вздохнул: если бы удалось выпоить гостю чарку дорогого и крепкого ставленого меда! И беседа бы легче пошла.
– Так то – татары. Они уж свои, хоть и Магометовой веры. Потихоньку могут оскоромиться. Этот, сам видишь, дикий зверь, – сказала боярыня. – Хоть и нашей речью отменно владеет, хоть и знатного рода, а все боюсь – взгляд у него нехороший… Видно, в степях Магометова вера какая-то иная.
– Потому и к обеду не зову. Ради него одного не велеть же поварам стряпать мясное без свинины. Учует свиной дух – может и стол опрокинуть, с него станется. Вели прислать с поварни каких ни есть заедок и кувшин с квасом, другой со сбитнем, да чтоб не смели в сбитень вина добавлять. Дикий зверь… Плохо ли ему на Москве живется? Пора бы уж из рук корм брать. Ладно, пришли кого ни есть с сорочкой, а от меня будет перстень с руки. Вот этот, с лалом.
Малиново-красный камень был из редких, и боярин надеялся, что воевода оценит и поймет такой дар.
– С лалом? – Марья Григорьевна поморщилась, нахмурилась, перстень был из дорогих. – Ин ладно. Коли для дела.
Это был удачный союз: его хитрость и ловкость, ее железная воля и жесткий нрав. Они почти за четверть века не просто поладили – срослись, научились не придавать значения мелким несогласиям. Сейчас им особенно следовало держаться друг за дружку – дядюшка Дмитрий Иванович чиновен, да стар, государь хвор, долго ли протянет – неведомо, и следует готовиться к тому, чтобы защищаться.
Боярыня присела к шахматному столику и подвигала костяные фигуры, чтобы стояли ровнее.
– Как Феденька? – спросил Борис Федорович.
– Оправился, почти здоров. Жар сошел. Мамки день и ночь сидят рядом, чуть что – питье подносят. Но из покоев я его пока выпускать не велела. Сказывали, в Немецкой слободе можно купить листы с напечатанными парсунами, городами, божьими тварями. Вели послать туда холопа, пусть бы купил для Феденьки. Да и немецкие книжки пора для него начать собирать.
– Умница моя, – ответил боярин. Сам он был малограмотен и в книжных делах полностью полагался на жену. Зато память имел отменную: то, что иной на его месте записал бы на листках и потом сшил их в тетрадку, Борис Федорович держал в голове.
Он не считал шестилетнего сына младенцем, кому еще рано разбирать молитвослов по складам. Желая, чтобы дитя росло книжным и понимало, что творится в государстве, боярин сам порой сидел с ним, растолковывая, откуда берутся цены на хлеб и сколь важно заводить в Москве кирпичные заводы. Они вместе поднимались на кремлевские башни, чтобы оттуда смотреть на Кремль, на Китай-город, на Замоскворечье, на реку с ее изгибами и медленно плывущие суда, считать маковки церквей.
Боярин с боярыней еще потолковали о домашних нуждах, потом боярыня поправила мужу атласную тафью и легонько одернула шелковый цветной кафтан. В покоях было жарко – от крепко натопленной изразцовой печки впору в одной рубахе распояской сидеть, но гостя в таком виде не примешь.
– Калмыки, – сказала она, уходя.
– Да, калмыки, – согласился он.
Муж и жена прекрасно друг друга поняли.
Гость явился вскоре после того, как боярыня вышла.
На столе уж стояли кувшины, стаканчики, узорные плошки с орехами, пастилой, пряниками на меду, сладкими пирожками, сухим вареньем из ягод, как его делают поляки. Внизу, на поварне, держали наготове богатую рыбную калью, чтобы при нужде сразу подать ее горячую на стол, да с хорошим хлебом и с мисками икры на закуску. На краю плиты держали также тельное из рыбы и карасей в сметане, казанок с сорочинским пшеном, вздели на вертелы куриные тушки – чтобы при знаке из покоев наскоро приготовить куря верченое.
