Buch lesen: «Между яблонь»

Бойся слепых – они заберут глаза.

Бойся чужих – они заберут тепло.

Старости бойся; бойся оставить за

Хрупким живым плечом золотое зло.

Старость уснёт негромко с твоей душой;

Сердце твоё в наследство возьмёт, как в дар.

В окна стучит слепой, молодой, чужой;

В сумерках стукнет ставень: пришла беда.

Глава 1. Дом в Яблоневом

Яблони склонились над крыльцом густыми колючими ветвями; старые и шершавые, они царапали стёкла и цеплялись за пиджак. Учительница провела ладонью по холодному стволу – на ладони остались труха, шелуха побелки и крупинки мха. Выступила круглая, тёмно-красная капля. Изо рта вырвалось облачко пара – сентябрь выдался холодным.

Она поставила ногу на ступень, ухватилась за балясину перил и занесла вторую ногу в замызганном замшевом ботинке. Поставить не успела: прогнившие доски треснули, каблук провалился. Анна Алексеевна съехала, сама не поняв, как, и в мгновение ока оказалась сидящей на сломанных ступенях. Над головой качались скрюченные, как ведьмины пальцы, ветви яблонь.

Анна Алексеевна закрыла глаза, слизнула скатившуюся слезинку. Сверху кричали птицы, а по треснувшей под её весом балясине, шевеля усами, полз крупный, с чёрной матовой спинкой таракан.

Она поднялась, отёрла слёзы, высвободила из деревянной дыры ногу и, прихрамывая, кое-как взобралась на крыльцо. Открыла дверь. Изнутри пахнуло сыростью, которую не перебивали ни освежители, ни ароматические свечи. Зажав нос, Аня прошагала к столу, расстегнула баульчик с вещами и нащупала телефон. Встала на табуретку в углу – там ловило лучше всего. Наизусть набрала номер.

– Здравствуйте, Эдуард Витальевич. Это Анна Голубева. По распределению, село Яблоневое… Я вам посылала запрос на вызов мастера. В доме, который мне выделили, жить невозмо… – Голос надломился; Анна Алексеевна прерывисто вздохнула, сглотнула, зажала нос, чтобы не разреветься, выправилась: – Невозможно. Тут нужно делать ремонт. Или мне нужно другое помещение.

– Анна Алексеевна, – сквозь помехи ответил замначальника краевого минобра. – Вы не нервничайте только. Запрос ваш получили. Вопрос решаем.

– А когда ждать новостей? Учебный год идёт, я в школе ночую…

– Тепло там?

– Что?..

– Дали, спрашиваю, отопление уже?

– Дали. Тепло. Но не могу же я жить в шко…

– Не будете вы жить в школе. – Слышно было, как на том конце гремит посуда, и кто-то весело кричит «Эдя! Готово!». Эдуард Витальевич зажал динамик ладонью, крикнул в ответ: «Иду!», а потом сухо ответил Ане: – Мы решаем вопрос. Вам позвонят. До свидания.

– Эдуард Витальевич! В школе ни душа, ни нормальной кровати… Сколько мне ещё так жить?

– До свидания!

– Эдуард Вита…

Замначальника положил трубку, и в ушах у Анны Алексеевны побежали быстрые, равнодушные гудки. Она осторожно слезла с табуретки, сунула телефон в карман юбки, подхватила баульчик и вышла на улицу. В ступенях зияла дыра; оттуда несло сквозняком и гнилыми, забродившими яблоками.

Анна Алексеевна обогнула дыру, пробежала по скользкой, раскисшей от дождей тропинке, устланной листвой, отперла калитку и вышла на улицу. Ранним вечером в посёлке было пустынно: дети из школы уже вернулись, взрослые с комбикормового завода приедут ещё не скоро, старики по домам: в такую погоду кости ломит – это Аня хорошо знала по бабушке.

Над головой неслись дождевые, подсвеченные заходящим солнцем тучи: чернильные тяжёлые спины, розовые животы. Аня закрыла глаза, постояла, вдыхая землистый травяной запах. Перевесила баул на другую руку и пошла вперёд.

Школа темнела в самом конце улицы; дальше дыбились пугалами огороды и хирел пустырь. Недавно перекрытая крыша сияла, глянцевая от дождей. Анна Алексеевна, глядя то под ноги, то по сторонам, пошла к школе, держась за заборы и чувствуя, как жёлтые листики берёз влажными пальцами трогают её за плечи.

– Анна Алексеевна, – окликнула, махая шваброй, уборщица. – Добрый вечер! Снова в школе спите?

– Да, Клавдия Антоновна, – вздохнула Аня, разматывая шарф. – Снова…

– Ну, заходите тогда чаёчку выпить, – пригласила техничка, с грохотом и брызгами опуская швабру в ведро. – Я вот закончу через полчаса, и заходите.

– Спасибо, – кивнула Аня и на цыпочках, чтоб не разводить большой грязи по свежевымытому полу, прошла к лестнице. Кабинет, в котором она преподавала математику, а у малышей изредка заменяла рисование, приткнулся в тупике коридора. «Как школа в конце улицы, так кабинет в конце коридора», – в который раз подумала Аня, зажигая свет. В школе было электричество, горячая вода, вайфай – роскошь для Яблоневого.

Аня подключилась к сети, чтобы проверить почту. Ждала, конечно, весточки от Эдуарда Витальевича, но что могло произойти за пятнадцать минут, прошедшие с его звонка? От Андрея тоже не было ни строчки, ни стикера. Аня убрала телефон и принялась за привычный ритуал: вытащила из-под задней хромой парты раскладушку, разложила в проходе. Из шкафа вынула скатанный в рулет матрас, из которого торчали простыня и подушка. Перетащила с учительского стола жёлтую лампу, поставила на подоконник в изголовье раскладушки, потушила верхний свет. Класс погрузился в уютный осенний сумрак, и только золотистый круг, подрагивая, лежал на подушке. Уличный воздух, липший к окнам, из-за лампы казался черней и холоднее.

Густели сумерки. Вот-вот – и можно будет резать их, как венгерское черносмородиновое желе, как мама готовит.

Аня вспомнила квартиру в Крапивинске, старый хрусталь, постельное бельё из перкаля – без прорех, без неумелых штопок, переложенное лавандой; вспомнила высокие старые люстры, круглый стол, белое пианино, в темноте казавшееся лиловым. Даже сумерки в Крапивинске были не такие, как в Яблоневом; тоску разгоняли книги в застеклённом шкафчике, фонари на улицах, тряские автобусы, мчавшие сквозь ночь к весёлому Андрею. Здесь, в деревне, тоску не разгоняло ничего.

– Анна Алексевна? – просунулась в двери Клавдия Антоновна. Фартук она сняла, а синий уборщицкий халат сменила на фланелевый, розово-зелёный. – Чайник вскипел. Айдате посидим?

– Айдате, Клавдия Антоновна, – с усилием улыбнулась Аня, вытащила из баула припасённое печенье и следом за техничкой пошла в её каморку. Кабинеты в школе давно не запирали – что было воровать? Вайфай не своруешь, а глобусы и плакаты кому нужны.

Уселись за столом с красной клеёнкой.

– Ну что, милая, не дают? – сочувственно вздохнула Клавдия, пододвигая Ане пиалу с дешёвым каркадэ.

– Нет пока, – ответила Аня, вытряхивая на блюдце печенье. – Угощайтесь, Клавдия Антоновна.

Шумел ветер; где-то громко мяукали коты – тоже, видать, несладко без дома в такую осень.

– Не волнуйтесь, деточка. Дадут. Или мастера дадут, или жильё другое.

– Да что-то сомневаюсь. Не знаю, что делать…

При учениках давить жалость к себе было легко; при начальстве – тоже. А когда глядят вот так сочувственно, когда тоже тебя жалеют – сложно не расплакаться. Аня поставила локти на стол, упёрлась лбом в кулаки, чтоб спрятать покрасневшие глаза. В нос выговорила: – Уехать не могу – подъёмные почти потрачены. А остаться – ну как мне тут жить, Клавдия Антоновна? Я хочу дом, нормальный, тёплый… Угол свой хочу. Я из Крапивинска-то уезжала, чтобы всё наладить по-своему…

– Ох, деточка-деточка, – не в первый раз вздыхала уборщица. Гладила Аню по спине шершавой рукой. – Образумится как-нибудь, милая моя. Вы так не убивайтесь. Все живы, все здоровы. Всё образумится…

– Как же там гнилью воняет, – прошептала Аня, делая большой глоток из пиалы. – Я там коробку оставляла с книгами – наверно, все пропахли. Как принесла в школу, даже не открывала ещё.

– В углу-то коробочка которая, да? А я думаю – что такое, вдруг бомба… Анночка Алексеевна, я открою, всё просушу, вы не волнуйтесь. Ложитесь спать спокойно. Утро вечера мудренее. С детками-то зачем грустной быть? А назавтра, может, и матпомощь вам выпишут…

Но назавтра вместо матпомощи в школе прорвало канализацию. Вызвали аварийщиков из центра, у малышей занятия отменили на неделю, у старшеклассников уроки перевели в сельсовет. Аня отвела геометрию у девятого и математику у пятого, вышла из белёного здания сельсовета, остановилась у старых качелей. Качнула ржавую цепочку, не зная, куда пойти. В сельсовете не заночуешь; в школу не сунешься. Дома… От мысли, что ждёт её в тёмной, нетопленной, выделенной ей половинке доме, в горле встал горячий ком. Глотая его, Анна Алексеевна чуть не задохнулась. Так и побрела вдоль заборов, калиток и склонившихся чёрных яблонь.

– Анна Алексевна! Анна Алексевна! – крикнул кто-то из поднимавшегося с земли парного тумана. – Анночка Алексевна!

Она обернулась, перевешивая с руки на руку тяжёлый баул, в котором вперемешку лежали пожитки, объедки и повлажневшие в коробке книги.

По раскисшей чёрной тропинке, отдуваясь, бежала Клавдия Антоновна.

– Нашла вам жильё! – издалека крикнула она. Аня вся подалась вперёд, ощутив, как разом заныли ноги, заломило спину и захотелось в тепло. – Жильё, говорю, нашла!

Клавдия наконец подбежала и подхватила широкую шлёвку баула. Аня благодарно выдохнула: баул уже изрядно оттянул руку.

– В вашем же доме… Другая половина, окнами на Коммунаров выходит. Видели? Хотя из сада-то не увидишь, если по зиме только, когда ветки голые. И со Школьной не увидишь – калитка-то неприметная совсем, за сиренью…

– Погодите, погодите… Ничего не поняла, – растерянно помотала головой Аня. – Что в моём доме?

– Ну, половина вторая вашего дома! – досадливо повторила Клавдия. – Она ж не пустует. Там женщина живёт, очень хорошая, Антонина Ивановна. Пожилая уже. Но всё чисто, опрятно, вы не думайте… Скучно ей. Будете с ней жить – то-то будет хорошо!

– Она сдаёт комнату?

– Да что там сдавать, всего одна комната там, чулан да кухня. Вместе будете жить!

– Как – вместе? – опешила Аня.

– Давайте, давайте, Анночка Алексевна, айдате. – Клавдия уже тянула ручку баула, увлекая Аню за собой. – Только не по Школьной спустимся, а вот там, у остановки, повернём на Коммунаров. А то дворами больно грязно, промочите ноги-то…

Плохо соображая, куда её ведут, Аня всё-таки пошла следом за уборщицей и пять минут спустя уже послушно стучала в рассохшуюся деревянную калитку. На веточках, оплетших штакетины, скрючились хрупкие коричневые листья, сами ветки вились узорно, будто кто-то нарочно закручивал их в завитки. Сквозь слои краски на заборе просвечивал рисунок вроде сетки: получалось, будто ветки оплетают чугунную решётку. «Заброшенный сад, как у Андерсена», – смутно подумала Аня и, подталкиваемая Клавдией, неловко вошла внутрь.

Во дворе хлюпала та же слякоть, вилась осенняя хмарь. Клонили из-за забора тяжёлые густые ветви знакомые престарелые яблони. Из-под ног брызнули две кошки: рыжая и трёхцветная. Аня вскрикнула, засмеялась смущённо.

– Испугалась…

– Идите, идите, деточка. Не стесняйтесь.

– Клавдия Антоновна, а сколько она просит? Я ведь не смогу много платить…

– Не надо платить, Анна Алексеевна. – Хрипловатый, мелодичный голос раздался из-под развесистых яблоневых плетей. – По хозяйству поможете – вот и плата.

Аня сощурилась, вглядываясь: на крыльце чернела высокая сухопарая фигура. Прямая осанка, пучок на голове, кружевная шерстяная шаль – точно так, начитавшись Чарской, она представляла выпускниц Смольного в старости.

– Антонина Ивановна, – глухо представилась старуха. – Будем знакомы.

– Будем, – машинально ответила Аня, вдруг растеряв из себя всю Анну Алексеевну и оставшись просто Аней с косичками.

Клавдия помогла донести баул до крыльца. Хозяйка посторонилась, пропуская Аню внутрь:

– Оглядитесь. Подойдёт?

Вблизи старухина шаль показалась Ане крыльями хищной птицы.

Она наскоро обвела глазами промозглые сени, зацепилась взглядом за кусок трельяжа, видневшийся в комнате. Шагнула вглубь: задёрнутые шторы, кадка с геранью, круглый громадный стол под розовой скатертью, часы-ходики и ковёр на стене. Подумала: всё лучше, чем на её половине или в воняющей школе. Кивнула, невольно подстроившись под тихий голос хозяйки:

– Подойдёт.

– Вот и славно, – тенью улыбки ответила Антонина. – Спасибо вам, ради вас хоть на улицу выбралась…

Крыльцо, отгороженное от двора полувыбитыми витражными стёклами, фанерой и кружевным зарослями жгучей осенней крапивы, сложно было назвать улицей, но Аня снова кивнула.

– Проходите, Анна Алексеевна. Чайник в кухне отыщете. Буду благодарна, если вскипятите.

– Сейчас? Так сразу? – растерялась Аня.

– А чего ждать? – рассмеялась Клавдия.

Антонина Ивановна молча отступила в сени. Аня бочком протиснулась мимо; пахло от хозяйки пудрой, старым кофе и пылью. Как от тени.

В комнате стоял плотный сумрак: шторы, хоть и тюлевые, свет не впускали – засиженные мухами, облепленные годовой грязью. Да и сумерки густели, оборачиваясь скисшим венгерским желе. Хоть ножом режь… Аня обернулась и вздрогнула: Антонина Ивановна выросла за спиной.

– Располагайтесь, милая, – и улыбнулась. – Пальто можно вот сюда, на вешалку.

Аня прошла к громадным лакированным рогам, служившим вешалкой для дублёнок, шуб и халатов, пристроила с краешку своё пальто. Рядом заметила укрытый занавеской холодильник, от которого пахло лекарствами, а поодаль, в глубине комнаты – альков, завешанный тяжёлым бархатным покрывалом. Видимо, там пряталась хозяйская кровать.

– Подойдёт вам диван?

– Подойдёт, Антонина Ивановна, – кивнула Аня, ловя себя на том, что только и делает, что кивает. – Всё лучше, чем там… – махнула рукой в сторону стены, где, по её соображениям, располагалась вторая часть дома.

– Лучше, – непонятно, полувопросом ответила хозяйка. – Лучше… Располагайтесь.

Пока Аня возилась, расстёгивала манжеты блузки, пока разбиралась с пуговицами, Антонина Ивановна скрылась за бархатными занавесями-покрывалом. Послышался сухой кашель, шуршание полотна.

Аня, ёжась, огляделась. Неуютно было раздеваться в чужом доме, но больше пока голову приклонить негде… Обхватила себя руками, на цыпочках прошла в кухню, к белой печке. Поискала глазами чайник. Печка была тёплая, но не топилась: не трещала, не гудела. Чайник нашёлся на посудной решётчатой полке, за полчищем чашек и блюдец. Аня открыла крышку, поболтала внутри воду, оценивая, хватит ли на две чашки, понюхала. Сморщилась: пахло болотом.

– Антонина Ивановна, а где можно водички набрать?

– А там есть, милая. Вы ставьте на конфорку на печке, прямо как есть. Там хороший чай. Отвар…

Аня, закусив губу, закрыла крышку и водрузила чайник на чёрный блин конфорки, вделанный в печку и неаккуратно обмазанный штукатуркой. Хотела, пока кипит, разобрать вещи, но только дотащила баул от дверей до кровати, как чайник зафырчал, а крышка запрыгала, неприятно дзынькая по горлышку.

Аня, недоумевая, вернулась. Сняла крышечку. Внутри вовсю пузырилась тёмная вода. «Видимо, и так был тёплый» – подумала и снова принюхалась, но болотом больше не воняло: пахло какой-то травой, как на лугу летом – влажновато, терпко, пряно. «Показалось», – решила Аня и разлила воду по двум пиалам – точь-в-точь как у Клавдии. Видимо, завезли когда-то в сельпо, и теперь у всего Яблоневого такие…

Взяла пиалу кончиками пальцев и осторожно, чтобы не расплескать, понесла через комнату к кровати. Глядела под ноги, шла, как по пёстрой карте: половики – поля, половицы – мутные реки, заплаты линолеума – сжатые пашни…

– Спасибо, Анна Алексеевна, – послышалось из-за бархатных занавесок. – Давно не пила горячего…

В щель просунулись две руки: сухие, тонкие, с прозрачной кожей, сквозь которую виднелись жилки и вены; в венах сгустками толкалась кровь. «Как будто она русалка» – мельком подумала Аня. Спросила, беря вторую пиалу и присаживаясь на краешек заваленного тряпьём кресла:

– Вы нечасто печку топите?

– Маруська топит, когда приходит, – помолчав, ответила Антонина. Закашлялась за пологом. Отхлебнула.

Странно было разговаривать, не видя лица. Хозяйка сидела совсем близко, но из-за тяжёлой бархатной преграды между ними голос казался далёким, как с того конца улицы.

– Маруська – это девочка соседская. Славная… Помогает иногда по хозяйству. Печку затопит, мусор вынесет, проветрит… Славная…

Аня глотнула чаю. Вкус был необычный: грибной, сладкий, перцовый.

– А что это за заварка, Антонина Ивановна?

– Лечебная. Лечебная заварка, милая.. – прошелестело из-за занавесок. – Вы отдыхайте… Располагайтесь, как нужно, не стесняйтесь ничего… Маруська не придёт нынче – вчера заходила. Никто вас не побеспокоит…

Голос её затихал, укачивал, баюкал. Аня опомнилась, только когда пиала с багровой жидкостью оказалась совсем близко: умаялась за день, видимо, вот и заклевала носом. Аня вдохнула поглубже и едва не подавилась: пах отвар ржавчиной и свежей кровью.

Выдохнула, аккуратно убрала чашку от лица. Сглотнула, вдохнула ещё раз.

– Да просто травы такие. Вы не смущайтесь, – донеслось до неё.

«И почудится же…» Аня поднялась, отошла к дивану. Баул доверчиво распахнул нутро навстречу её рукам: выпрыгнуло постельное бельё, выпорхнула домашняя одежда. «Не буду сегодня мыться, – преодолевая дрёму, решила Аня. – Или надо… И спать так хочется… Не буду. Завтра. Завтра…» В голове стоял комариный звон; очень хотелось спать.

Анна Алексеевна даже не расчесалась на ночь: только набросила на диван простынь, завернулась в неё, как в кокон, и уснула – без одеяла, без подушки, глубоким, бесчувственным сном.

Глава 2. Село и Сальери

Кирилл, сгорбившись, сидел на кровати – лицом к стене, спиной к Ане и маме, чтобы не видели его красных опухших глаз.

– Кирик, – позвала Аня тихонько. Подошла, положила ладонь на его костлявое плечо. Брат дёнулся и сбросил её руку. – Ну Кир… ну… что теперь делать… Может быть, тебя Алла Аркадьевна согласится взять в консерваторский класс…

– Какой консерваторский класс? – злобно, в нос пробормотал Кирилл. – Что потом-то? После него? Какая разница, сейчас или через два года бросать?

– Но почему ты бросать-то хочешь? – мягко спросила мать. – Кирилл… Мало ли что за два года изменится?

– А что изменится? – взорвался брат и резко повернулся к ним – отчаянный, зарёванный, опустошённый. – Ничего! Ни-че-го! Как не было денег на это, так и не будет!

– У тебя ещё две попытки будет попробовать, прежде чем закончишь школу.

Брат посмотрел на Аню, как на тупицу.

– Берут после восьмого. И после одиннадцатого, но там экзамен в три ступени. Даже с консерваторским классом… не потянуть.

Ясно было, что вместо «не потянуть» у Кирилла на языке вертелось что-то непечатное, но всё-таки сдержался. При Ане у него иногда вырывалось, но при матери он старался не материться.

– Кир. А если…

– Девять подвигов Сена Аесли¹, – всхлипнул Кирилл, вытирая кулаками глаза. – Отстаньте. Уйдите. Пожалуйста!

– Кирилл! – не отступала Аня, уже подготовившая новые аргументы. – Ты можешь написать мотивационное письмо, объяснишь ситуацию… Мы можем съездить туда… Договориться… У Аллы Аркадьевны наверняка есть какие-то знакомые. Подготовишь что-нибудь для прослушивания…

– Отвали! – заорал брат, соскакивая с кровати и швыряя в Аню подушкой. – Тупая!

Аня, которой врождённая чуткость отказывала точно в критические моменты, набрала побольше воздуха, чтобы рассказать брату, как он не ценит их с матерью труд, как пренебрегает возможностями и прямо сейчас факапит собственное будущее, но мама быстро вытолкала её из комнаты, вышла следом и захлопнула дверь.

– Пусть. Успокоится, – сумрачно произнесла она, выпуская Анину руку. – Не лезь к нему.

Тяжело дыша, Аня кивнула, но сдаваться так просто не собиралась. Предназначенный брату запал требовал выхода. Требовал – и нашёл его, самым невообразимым и вдохновенным способом.

– Мама, я знаю, откуда взять денег, – сверкнула глазами Аня.

Мать вопросительно и недоверчиво уставилась на старшую дочь.

– Я знаю, – повторила Аня. – Я не поеду ни в какой институт. Напишу заявление, что хочу работать в селе. Подъёмных дают миллион. Киру хватит, как минимум, на два года. И мне останется. А там он, может, какую стипендию себе заработает. Или правда что-то произойдёт.

– Анька… Нет. Нет, конечно, – резко ответила мама. – Менять МПГУ на деревню – это, извини меня… как бы выразиться…

– Дауншифтинг, – кивнула Аня с язвительной улыбкой. – Да-да, мам. Только из меня вряд ли Макаренко получится или Викниксор. А вот из Кира может получиться Моцарт. Так что всё.

– Моцарт… – вздохнула мать. – Ты ему не говори пока. Обдумай как следует. А то тебя, как всегда, на волне-то занесло высоко-высоко. А потом передумаешь…

Аня рьяно покачала головой. Хмыкнула:

– Моцарт, блин… Главное, чтоб не Сальери.

– И всё-таки подожди хотя бы до вечера, Аня… Обдумай…

– Некогда думать. Зачёт, – бросила Аня и грохнула дверцей шкафа. Загремела вешалками, отыскивая блузку и брюки. Поразмыслила и кинула на диван юбку.

– Мам, подкрасишь меня? Сегодня Андрей Палыч принимает. Хочу быть при параде.

– На село и с тройками возьмут, – грустно съехидничала мать.

– Ну а вдруг я всё-таки когда-нибудь соберусь в МПГУ… Аттестат четыре года действует. Подкрась, пожалуйста. Ресницы только. Ну и помадой можно чуть-чуть.

– Иди умойся сначала. А то зарёванная не хуже Кирилла.

– Чего?!

Но, увидев себя в зеркале, Аня убедилась, что мама права: ресницы у неё и вправду слиплись острыми стрелками, а лицо было красным, как будто она только что тёрла его скрабом.

Дурацкое свойство: чуть что – сразу в слёзы, и даже сама не замечаешь.

Аня умылась, вытерлась полотенцем с гусями и вернулась обратно. Успела увидеть, как закрылась входная дверь.

– Кирилл ушёл гулять, – нервно сообщила мама. – Как бы не надел чего…

Аня быстро заглянула в комнату брата. Чёрного футляра на привычном месте не было.

– Скрипку взял. Наверно, пошёл к Алле Аркадьевне. Горем делиться.

– Может, она что-то придумает?.. – с надеждой предположила мать. – Всё-таки опыт. Сколько у неё учеников было?

– А помнишь, как она говорила на собрании – что в консерваторию её ученики поступать будут только через её труп? Она Киру скажет, что он дурак, ещё и отругает, что запись отправлял на прослушивание.

– А она не знала?..

– Так и ты не сразу узнала, мама. Кирилл просил не говорит, пока первый тур не пройдёт. Ох, лучше бы в первом туре и отсеяли! А то дали надежду и оставили с носом…

– Иди уже, Аня. Опоздаешь на свой зачёт, – расстроенно велела мама.

– Мам! Подкрасить!

Мама вздохнула. Достала из сумки косметичку, вынула тушь.

– Сядь за стол. Не вертись. Да не вертись, Аня! Всё размажешь…

…Она уже опаздывала, но всё равно сделала небольшой крюк: прошла под окнами старой, сложенной из бордового кирпича музыкалки, отыскала глазами кабинет Кириковой учительницы.

Несмотря на ранние и светлые апрельские сумерки, лампа уже горела. В бледно-желтом квадрате окна темнели два силуэта. Ане показалось, что тот, что слева, принадлежал брату.

Глава 3. Флигелёк с колодцем

Наутро была пятница. Аня проспала без всяких снов, а когда открыла глаза, увидела над головой дощатый крашеный потолок, почуяла слабый, кисловатый душок трав, скользнула рукой по тяжёлому одеялу и не сразу поняла, где находится. Когда сообразила, тут же зашарила под подушкой в поисках телефона. Шесть пятнадцать.

За окном занимался сумрачный, сероватый рассвет. Вылезать отчаянно не хотелось; в принципе, можно было поспать ещё почти час, уроки начинались только в половине девятого, но Антонина уже глухо гремела чем-то в кухне. «Старческая бессонница», – подумала Аня и осторожно спустила ноги с дивана. Никаких тапок, разумеется, не оказалось – вчера было не до того, чтобы раскладываться. Она дотянулась до колготок, которые оставила на стуле, натянула «учительскую» юбку, накинула поверх майки блузку и, на ходу застёгиваясь и приглаживая волосы, пошла выяснять, где тут можно умыться.

– Доброе утро, Анечка, – поздоровалась Антонина, даже не обернувшись. Она возилась с чем-то у плиты; пахло тёплым поджаристыми хлебом. – Как спалось?

– Доброе утро, Антонина Ивановна. Хорошо спалось, – пряча зевок, ответила Аня. – Скажите, а где умыться можно?..

– На новом месте, говорят, приснись жених невесте. Не снился? – усмехнулась Антонина, шурша по сковороде деревянной лопаткой. – Во флигельке колодец есть, там же кран рядышком. Спасибо Илье Петровичу, подвёл прошлой осенью воду. Тут тоже есть, посуду мыть удобно стало. И умыться можно. Но я пока тут вожусь, вам, наверное неудобно будет…

– А куда это – во флигель?..

– Выходите в сени, там тёмная дверка слева. Раньше колодец на улице был, но в дождь больно плохо туда по лужам, по траве. Накрыли навесом, стенки поставили. Это ещё Ванюшка сделал, лет десять назад.

Аня решила, что Ванюшка – это муж Антонины Ивановны; тактично промолчала. Потопталась, вспоминая, как пройти в сени. Снаружи Антонинова половина дома казалась приземистой, тесной, слепой, как крот, но внутри каким-то образом помещались целые лабиринты кладовок и пристроек, не говоря о кухне и огромной сумрачной комнате.

– Туда, – махнула лопаткой Антонина, будто услышав Анины мысли. С лопатки сорвалось несколько поджаристых крошек. Аня бросилась подбирать, но Антонина снова махнула рукой: – Не надо, Анечка, Маруська сегодня наверно прибежит, мы с ней приберём…

– Я помогу, – пообещала Аня.

Антонина обернулась от плиты, не слушая, ласково улыбнулась:

– Маруся недалеко совсем живёт. Как Ванюшка перестал приезжать, она мне помогать стала… Пол помыть, воду принести. Колодец недалеко, а всё-таки.

– Большая?

– Большая уже, – закивала Антонина. – Нынче девятый класс.

– Девятый? Значит, моя. Маша Калинина, нет?

– Да, да, Маша Калинина, – ещё ласковей заулыбалась Антонина. – Хорошая девочка… Как учится-то?

Аня, которая ещё не до конца изучила непредсказуемых тудем-растудем девятиклашек, Машу Калинину, тем не менее, помнила отлично.

– Хорошо учится. Думаю, на олимпиаду в этом году пойдёт по геометрии.

– Ну и ладно. Хорошая девочка, – повторила Антонина, хлопая дверцами скрипучего навесного шкафа. – И семья у них хорошая. Никто не пьёт.

– А у многих пьют?.. – тихо спросила Аня, переминаясь на холодном полу в одних колготках.

– У многих, Анечка. Вы идите. Умывайтесь, одевайтесь, а потом позавтракаем. В кои-то веки за стол сяду не одна. Маруська-то со мной редко остаётся. Прибежит, поможет, убежит… Школа, уроки, дома заботы. Брат у неё маленький. Михаил. Годика три.

Почему-то Аню очень обрадовало, что у Маши тоже есть брат. Как будто это автоматических сближало. Она вернулась в комнату, вытащила из баула полотенце, косметичку и пошла искать флигелёк с колодцем.

У чёрной, с едким духом гнильцы дверки в сенях обнаружились огромные галоши. Предположив, что они предназначены для выходов на «полуулицу», Аня, слегка брезгуя, всунула в них ноги и почапала по хлипкому коридору. В стенах было больше щелей, чем досок, ламп не было, но было совсем светло: сентябрьское солнце, розовое и раннее, золотило доски и сочилось из щелей щедрым розовым потоком.

Аня улыбнулась. Коридор закончился тупичком, открытым всем ветрам. Стены окончательно исчезли, но крыша ещё тянулась вдаль, последним усилием прикрывая каменный колодец, заросший зеленовато-серым, искрящимся на солнце мхом.

Ни крючка, ни полки. Хотя, возможно, для этой цели использовали колючие низкие ветки, нависавшие над колодцем и тянувшихся под, с позволения сказать, крышу. Листва ещё не опала и почти не пожелтела, и по бронзово-зелёным листьям скакали алые, рыжие и белые искорки.

Аня перекинула полотенце через шею, зажала косметичку коленями и покрутила вполне современный хромированный краник, к которому от колодца шла гибкая гофрированная труба.

– На стыке природы и техники, – хмыкнула она, мельком оглядываясь: чуть впереди – забор, разделявший двор на её и Антонинину половину, кусты красной смородины и заросший дикий малинник; сквозь ветви просвечивала давно не белёная стенка заброшенного свинарника. Глядя на всё это запустение, странно было думать, что когда-то тут был большой скотный двор, огород, участок… Когда-то – и ведь даже не так уж давно.

Вода из-под крана текла бодрая, холодная, но не ледяная, чуть затхловатая на вкус, иззелена-прозрачная. Ладони, когда она набрала воды в пригоршню, тоже стали зеленоватыми – как будто Аня смотрела на них сквозь очки из «Волшебника Изумрудного города»².

Она плеснула воды в лицо, почистила зубы, расчесалась, но заплетаться пока не стала – всё равно без зеркала ничего путного не выйдет. Вытерев руки, намазалась душистым кремом, перебившим затхлый запах мягким пудровым ароматом.

Подволакивая ноги в великанских галошах, Аня вернулась обратно, зацепив по дороге мокрую ветку яблони и забрызгав блузку. После улицы (а колодец с чистой совестью можно было назвать стоящим на улице) в доме казалось тепло, даже душно. Она скинула галоши, на цыпочках пробежала в комнату (ноги всё-таки стали влажными) и собралась уже по-хорошему: перед огромным, в массивной медной раме зеркалом прибрала волосы, поправила перекрученную юбку, накинула жилет. Достала из старого пенальчика серёжки и белое колечко, побрызгалась духами и повесила на плечо дежурную кожзамовую сумку.

– Анечка! – позвала из кухни Антонина. Аня, чувствуя, как после похода к колодцу в ней разыгрался волчий аппетит, отыскала наконец свои тапки и быстро пошла на зов.

– Пахнет восхитительно! – искренне сообщила она, учуяв, что к запаху гренок добавился аромат сырников и, что было совсем уж чудесно, кофе.

– Я иногда Марусеньке варю. А Ваня очень любит со специями…

«Любит? Так значит, муж у неё не умер? Или Ваня – это не муж?..» – растерялась Аня, но выяснять не решилась. Тем более что Антонина уже поставила перед ней тарелку с сырниками, плошку со сметаной и пиалу с повидлом.

– Кушайте, Анечка. Вам много сил надо. Сорванцы у нас в Яблоневом ещё те, сами уж, наверно, поняли… Сейчас будет кофе. Сметаны нет, вы простите. Кончилась. Я ведь даже за продуктами не могу выйти… Сил нет. Одна Маруська выручает, да соседи иногда.

Аня, уже надкусившая пышный, сочный сырник, почувствовала неловкость – как будто объедала старуху.

– Антонина Ивановна, вы напишите список, – попросила она. – Я зайду после уроков и куплю всё. Хорошо?

Антонина поставила на стол две чашечки с кофе, прямо расцвела:

– Спасибо, Анечка! Спасибо! Только вы и не представляете, сколько всего надо. Машеньке тоже ведь всего не поручишь, девочка совсем. А чужих обременять не хочется – хлеба, молока, да и всё… Мне ванилин нужен, разрыхлитель кончился. Розмарин, корица… Ковшик. У старого ручка сломалась… Мясо бы выбрать. Умеете выбирать? Да конечно умеете, вон какая барышня образованная. Я напишу, напишу сейчас же. Вы пока пейте кофе.

– Да вы тоже попейте! Я же не сей момент ухожу, – смутилась Аня.