Портрет мертвой натурщицы

Андрей

Андрей стоял на ковре перед начальством. Ковра, впрочем, не было. Так, паркетишко. Но Анютин вызвал его «на ковер» и был прав: три убийства. Абсолютно одинаковый почерк: удушение в некоем другом месте, аккуратное. Трупы принесены, обнажены, лежат в идентичных позах «полного покоя» – тело вытянуто, ноги вместе, руки – вдоль туловища. Странгуляционная борозда на шее. Никаких следов борьбы или насилия. Только трепетно приложенные к девичьей груди рисуночки ню, прелестные и явно не из этой жизни.

Вокруг новостроек, где жили и были найдены мертвыми эти девушки, куда б не устремился взгляд – сплошные угрюмые пустыри и ларьки с необходимым для преодоления подобного бытия дешевым пивом, жвачками – чтобы отбить запах пива же – и презервативами. И есть в этих покойницах еще один существенный в схожести момент: все они – из списка «потеряшек». Заявления о пропаже поступили где-то за месяц до обнаружения трупа. А теперь, внимание – вопрос: ну и где их все это время держали? А главное, зачем? Использовали, как дармовую рабочую силу? Но никаких кровавых мозолей у девушек обнаружено не было. Подпольные публичные дома? Не складывается: одна из них вообще оказалась девственницей. И наркопритон исключается: на телах никаких следов от инъекций..

– Еще повезло с рисунками этими. – Анютин, откричавшись, завершил «педагогическую» часть беседы, и Андрей мгновенно вылез из собственных размышлений. – Заподозрили серию, прислали. А ты в курсе, сколько таких девиц с замкадья в год пропадает?

– В курсе, – капитан продолжал угрюмо разгрядывать паркет.

– И я в курсе. Тыщи три. Так что если у тебя серия – а у тебя тут серия, и к бабке не ходи! – то искать тебе, Яковлев, иголку в стоге иголок.

– Спасибо, обнадежили, – Андрей поднял на шефа глаза и мрачно усмехнулся.

– Что за рисунки-то? – спросил шеф уже вполне миролюбиво, усаживаясь обратно в кресло, с которого вскочил, выговаривая Андрею.

– Энгр, – сухо ответствовал тот не без скрытой иронии. – Огюст Доминик, если я правильно помню.

– Что? – шеф медленно приподнялся, и Андрей поспешил отрапортовать: – Французский художник, основоположник неоклассицизма. Девятнадцатый век.

Анютин плюхнулся обратно в кресло, усмехнулся:

– А… Маша Каравай вернулась в наши ряды?

Андрей кивнул:

– Надеюсь, что так. По крайней мере, я дал ей первое задание, как раз таки по рисунку.

– И как оно? – неопределенно спросил Анютин, но Андрей его понял.

– Да было не очень. А сейчас вроде оживилась. Дело для нее подходящее: с культурным уклоном. Опять же француз – пустячок, а приятно.

– Ну-ну, – покачал головой Анютин. – Ты все-таки пригляди за ней. – И строго добавил: – Не люблю я этих эстетов.

– Да кто ж их любит, – понимающе усмехнулся Андрей.

– Сплошные извращенцы, – заключил его начальник. И Андрей кивнул, не подобострастно, а искренне соглашаясь:

– Не без этого.

И неэстетствующие мужчины одновременно посмотрели в окно на начинающее темнеть небо. Оба думали о Маше Каравай. И им стало не по себе.

Он

Он отпер, почти беззвучно, железную дверь. Втянул носом спертый воздух: настоящая дыра. Надо будет открыть мансардные окна – проветрить. В глубине помещения свалены подрамники. Сложены как попало драпировки. Впрочем, ничего лишнего.

Он сразу бросился к столу, где остались лежать еще с прошлого раза наброски. Иногда, он знал это по собственному опыту, достаточно было чуть-чуть подождать, прояснить картинку в голове – и снова взяться за работу. А бывало – редко, очень редко! – что, дав «отлежаться» эксизу пару дней, он смотрел на него свежим взглядом, и он ему – нравился!

Сегодня был как раз такой уникальный случай. Он одним движением поднял жалюзи на мансардных наклонных окнах – в свое время попросил рабочих начать ремонт именно с них и ими же впоследствии и закончить. Свет, даже слабенький, зимний, лился сверху, будто из трех колодцев. Каждый угол чердака осветился и преобразился, обретя четкость и значительность интерьера, как у малых голландцев. Он встал под один из световых потоков и с жадностью схватил эскизы. Медленно начал перебирать: кисти рук, грудь, поворот головы, движение плеча, шеи. И удовлетворенно хмыкнул: отлично. Просто отлично.

Он потер, разогревая, ладони, достал новый лист, прикнопил к планшету, с удовольствием проведя рукой по еще не тронутой бумаге. Хорошо бы взять тонированную, но и такая, белая, крупнозернистая, подойдет. Вынул потрепанную коробку с сангиной: внутри перекатывались красновато-коричневые мелки.

И стал ждать: напротив в углу зашевелилась гора тряпья, из нее показалась сначала растрепанная голова, а потом – и все остальное.

– Я принес поесть, – сказал он спокойно. Он был уверен, что она уже учуяла запах жареной курицы. – Но сначала поработаем.

– Пожалуйста! – услышал он тихий голос и поморщился. – Отпустите меня! Я скажу, где мои деньги! Я на квартиру себе копила. Они спрятаны…

– Тссс… – прервал он ее нетерпеливо. – Садись. Да не держись ты за одеяло! Здесь тепло. «Даже душно – подумал он. – Пока она ест, открою окна, проветрю».

И скорее почувствовал, чем услышал, как она всхлипывает. Дурища! Черт возьми, как же они ему надоели! Сейчас лицо опухнет, и что с этим делать? Пережидать еще полдня? Он выдохнул и попытался доброжелательно улыбнуться:

– Ну, ты что? Перестань капризничать, девочка. Мы с тобой уже почти закончили. Скоро будешь дома.

Маша

Она вскочила от перезвона будильника, который завела вчера – впервые за несколько месяцев с некоторым удовлетворением. Альбом с репродукциями Энгра шмякнулся на пол.

Мама заглянула в комнату, в фартуке поверх костюма:

– У тебя звонил телефон: ты его оставила в прихожей. Думаю, твой капитан. Но сначала поешь – я сделала гренок. Тебе с сыром или с вареньем?

Маша повела носом и почувствовала, как рот наполняется слюной.

– С вареньем и со сметаной! – крикнула она вслед убежавшей на кухню переворачивать гренки матери. И поскакала в ванную.

Маша ела гренки, обмакнув их, как в детстве, в божественный в своей простоте соус: варенье и сметана. Пятьдесят на пятьдесят. Мать сидела напротив молча, по-деревенски подперев подбородок рукой, и с нежностью смотрела на дочь.

Та на минуту оторвалась от гренок:

– А ты что, есть не будешь?

Наталья вдруг встала, быстро погладила ее по голове и сразу же отвернулась к плите. Маша нахмурилась и замерла с гренкой на весу: мамина спина была весьма многозначительной.

– Значит, Энгр? – вдруг спросила Наталья, не поворачиваясь к дочери. Маша усмехнулась, чуть расслабилась и сунула гренку в рот: мама держит руку на пульсе.

– Он самый. Тебе нравится неоклассицизм? – она удачно, как ей показалось, перевела разговор от маньяков в русло высокого искусства.

– Не знаю, – мать поставила на стол новую порцию гренок. – Хороший портретист.

– Может быть, – Маша одним глотком допила кофе. – Но скучный он какой-то. Академичный. И с пропорциями проблемы…

Она замолчала, взглянула на мать: та ждала продолжения про убийства. Про убийства Маша говорить не хотела: нечего маме про них слушать. И тут, к счастью, зазвонил мобильник в прихожей. «Андрей!» – подумала Маша и мимолетно улыбнулась – повезло. Ей опять удалось ускользнуть от серьезной темы.

Но это был не Андрей – на экране высвечивался незнакомый городской номер.

– Доброе утро! – услышала она мужской голос и с удивлением узнала Комаровского.

– Доброе, Лев Александрович.

– Прошу прощения за столь ранний звонок, но вы сами попросили беспокоить вас в любое время, и…

– Вы совершенно правильно сделали. Что-нибудь случилось?

– Ммм… – на другом конце провода замдиректора Пушкинского музея пребывал в явной растерянности. – В некотором роде. Думаю, вам лучше подъехать самой.

Маша быстро завязала волосы в хвост, мельком взглянув на себя в зеркало в прихожей, и крикнула в сторону кухни:

– Мам, я в Пушкинский музей. Это срочно.

«Пушкинский музей звучит нестрашно», – думала она, закрывая за собой дверь. У мамы сегодня будет приподнятое настроение: ее дочка в кои-то веки окажется в кругу достойных людей. Искусствоведов, а не маньяков.

Но в лифте все равно набрала телефон Андрея: искусствоведы – это, конечно, отлично, но один маньяковед ей точно понадобится. Да и без маньяков ей очень хотелось его увидеть.

И еще – что-то подсказывало, что разговор с Комаровским выйдет серьезный, и хорошо бы, чтобы Андрей при нем присутствовал.

Андрей

Они сидели напротив Комаровского, и Андрей держал Машину руку под столом. Замдиректора все равно ничего не заметил – так был расстроен, а им с Машей – приятно.

– Лев Александрович, я так и не поняла. Получается, эскизы – подлинные? – переспросила Маша, потому что объяснение Комаровского звучало слишком витиевато.

– В том-то и дело, что да! То есть я вчера, конечно, был уверен, что это просто удачная копия на бумаге эпохи. Но анализ дал положительный результат! Это невероятно! Немыслимо! – Рука, держащая на отлете золотую оправу очков, чуть дрожала.

«Старик и правда очень взволнован», – подумалось Андрею.

– Эскиз подлинный, и мы даже знаем, к какой картине!

– «Турецкие бани»? – тихо спросила Маша, и Андрей бросил на нее вопросительный взгляд.

– Вы разбираетесь в живописи? – Комаровский, в свою очередь, вперил в Машу близорукий взгляд.

– Ну, для того чтобы знать «Турецкие бани», вовсе не обязательно разбираться в живописи, – светски ответила Маша и чуть пошевелила пальцами в Андреевой руке. «Нет, ну какова нахалка!»

– Это верно, – почти успокоился Комаровский. – Картина знаменитейшая.

Ну конечно, иронично поднял бровь Андрей. Вы уж тут побеседуйте меж собой, меж культурными людьми, а я пока выйду – покурю.

– Можно сказать – эквивалент «Джоконды» во французской живописи, хотя я бы, конечно, Энгра с Леонардо не сравнивал, – продолжал Комаровский, а Андрей чуть-чуть приободрился: про «Джоконду» он слыхал-таки кое-что краем уха.

– И что же вас смущает? – Маша нахмурилась. – Думаете, при экспертизе была допущена ошибка?

– Исключено, – отрезал Комаровский. – Смущает же меня следующее: все подлинники набросков к «Турецким баням» должны храниться во Франции. А именно – в городке Монтобане, на родине художника. А не лежать, прости господи, рядом с трупами неизвестных девиц!

* * *

– Это международный скандал! – возбужденно говорил Андрей Маше, спускаясь бегом по лестнице. – У Анютина будет инфаркт! А у меня – головомойка! – Он кинул взгляд на ее сосредоточенный профиль: – Ты о чем думаешь?

– Я думаю о том, как это в принципе возможно, – тихо зашептала ему Маша, потому что по лестнице уже поднимались любители прекрасного: москвичи и гости столицы. – Это же обожаемый французами Энгр! Они его как зеницу ока…

Маша вдруг остановилась и несмело улыбнулась.

– Маня! – услышал Андрей и обернулся на оклик. На ступенях, возглавляя группу товарищей в солидных костюмах, стоял веснушчатый парень.

– Петя! – Маша подошла и замялась на секунду, но все-таки поцеловала веснушчатого в щеку.

Тот же, не будь дураком, сграбастал ее в объятия. Андрей аж побледнел от злости – что это, черт возьми, еще за Петя?! Но Маша сразу же повернулась к Андрею и представила:

– Это мой одногруппник, Петя. Это мой… – Маша замялась и чуть покраснела. – Начальник. Капитан Яковлев.

– Очень приятно. – Петя протянул ладонь. – Вы ж небось с Петровки?

– Небось, – мрачно подтвердил Андрей.

– Ну, Каравай, добилась-таки своего! – хохотнул Петя и похлопал Машу панибратски по плечу. Андрей напрягся. – Хотела работать на Петрах – и вот!

И веснушчатый бегло улыбнулся Андрею, и по этой быстрой оценивающей улыбке Яковлев понял: Машина заминка не ускользнула от Пети.

– А ты? – быстро перевела разговор Маша.

Петя с наигранным смущением развел руками:

– Ну, Маня, ну ты ж меня знаешь! Мы ж с тобой одной породы – упрямцы. Хотел свою контору – открыл.

– Где? – улыбнулась она, а Андрей чуть зубами не заскрежетал – от раздражения! «Одной породы»! Да что он о себе возомнил, конопатый?!

– В Лондоне, где я отучился весь дипломный год, – обезоруживающе улыбнулся Петя. – В самом что ни на есть Вестминстере! В основном, конечно, корпоративное право, но…

И тут Петя перешел на английский, Маша закивала, а Андрей потерял нить беседы и взъярился еще пуще.

– Мне кажется, – вкрадчиво сказал он на ухо Пете, – вас заждались.

И он кивнул на иностранцев и правда переминающихся с ноги на ногу за Петиной спиной.

Тот обернулся и, взяв Машу за руку, снова залопотал по-английски, но уже фирмачам: Андрей разобрал что-то про «юниверсити бест френд».

– Ладно, – перешел вновь на русский Петя, так и не отпустив Машиной руки. – Пошел нести культурку в массы: обещал сводить коллег в Пушкин музиум. Очень был рад тебя видеть! Ты ж здесь, – и Петюня чуть пренебрежительно, как показалось Андрею, кивнул в его сторону, – наверняка начальству не картины демонстрируешь, а по делу…

Маша опять замялась, а конопатый поднял руки:

– Молчи-молчи, ничего не хочу знать! Не буду выпытывать ваши сыщицкие тайны. Но телефон-то у тебя не изменился?

– Нет, – улыбнулась Маша.

– Вот и отлично! – прямо-таки залучился радостью Петя. – Жди звонка! – Он повернулся к Андрею, подал руку: – Было приятно познакомиться.

Капитан с трудом удержался, чтобы не продемонстрировать навязчивому парнише крепость мужского рукопожатия, но вовремя понял, что только еще раз покажет веснушчатому свое пролетарское нутро. «А хочешь выпендриться, – сказал он себе, нежно пожимая Петину руку, – валяй, открывай свою контору. В этом, как его? О! Вестминстере!»

Они спустились вниз и уже сели в машину, а Маша так и не прокомментировала появление своего бест-френда. Тогда решился Андрей.

– Вестминстер, – спросил он как можно более небрежно, – это же – аббатство?

– Это еще и квартал, – задумчиво ответила она. И добавила: – Думаю, тебе нужно позвонить во французскую полицию.

Андрей с облегчением выдохнул: значит, все это время она думала совсем не про Петю.

– Легко! – светски пожал он плечами и резко тронулся с места.

Маша

Стол Андрея окружили дружной толпой. На нее, впервые пришедшую на Петровку после месячного перерыва, слава богу, никто особенно не обращал внимания. Только кивнули приветственно – и все. А вот Андрею не повезло: он набрал номер и ждал, замерев, гудков. Вид у него был очень озабоченный – ну это и понятно.

– Тихо там! – гаркнул он.

– Мне в Париж, по делу срочно! – ерничал сидящий напротив Хмельченко. Андрей показал ему кулак. Слышно было, как на другом конце взяли трубку: Яковлев судорожно дернул кадыком.

– Бонжур, – раздалось в трубке. Окружающие беззвучно заржали.

Андрей уже был в испарине.

– Э… Хеллоу, – сказал он. – Кен ай спик ту комиссар (тут капитан, нахмурив лоб, заглянул в бумажку) Перрен? Итс комиссар Яковлев. Ай… Ви… Биг проблем! Биг! – В кабинете притихли: лингвистические муки Андрея вызывали уже всеобщее сочувствие. – Ви фаунд дроуинг. Оф Энгр. Ё… ё…

– Пейнтер! – подсказал кто-то из окружающих.

– Да, – подтвердил в трубку Андрей. – Пейнтер.

На другом конце установилось молчание, которое принято называть подозрительным.

Наконец там кто-то кашлянул и произнес, жутко грассируя:

– Диар комиссэр… Ай донт андерстанд.

Маша не выдержала – решительно забрала трубку из влажных от волнения Андреевых ладоней:

– Cher comissaire, ici mademoiselle Karavaille de la police criminelle de Moscou, nous avons trouvй deux esquisses de Dominique Ingres sur le lieu de crime. Je pense, que vous devriez jeter un coup d’œil^[3].

Маша послушала, что ответил ей комиссар, стараясь не замечать обмена взглядами всех присутствующих в «полис криминель», и, положив трубку, отдала бумажку с адресами и телефонами нависшему над ней Андрею.

– Ты почему не предупредила, что так хорошо говоришь по-французски? – зарычал он, пытаясь за строгостью скрыть смущение.

– Ну, – улыбнулась Маша, – я ж не знала, что ты так плохо говоришь по-английски, мон комиссэр!

Раскат хохота, за этим последовавший, привлек любопытных аж из курилки в коридоре, и Хмельченко рассказал еще раз всем на бис о страшных лингвистических страданиях Яковлева, пока сам Андрей, с горящими ушами, сканировал рисунки, чтобы послать их в Париж, усиленно делая вид, что не обращает ни на кого внимания. И слава богу, что никто, и правда не обращал внимания на стажера Марию Каравай, смотревшую на своего босса с плохо скрытой нежностью.

* * *

А в это время в Париже комиссар Перрен довольно покачивал ногой в лоснившихся от самостоятельной глажки брюках и следил из окна, как туристический кораблик огибает остров Сите. «Бедные туристы, – думал он рассеянно, ковыряя в зубах: на обед комиссар регулярно ел хороший кусок мяса с кровью. – Что ж они там видят-то за пеленой дождя?» К слову об иностранцах – девица из России вполне сносно говорила на французском. И Перрен виновато подумал, что и ему надо бы подтянуть свой английский. Но как-то все не до того.

Пискнул компьютер: это пришел мейл от комиссара Яковлева с прикрепленными файлами. Перрен вспомнил, как тот мычал что-то нечленораздельное в трубку, и приободрился: в конце концов, его английский не хуже, чем у русского коллеги.

Он дернул мышью и открыл фото: это и правда оказались рисунки, сильно смахивающие на эскизы Энгра. Перрен присвистнул. Ну надо же!

– Софи! – крикнул он секретарше, болезненно худой, но весьма расторопной барышне с коротко стриженными кудрями. – Найди-ка мне номер музея Энгра в Монтобане!

И добавил, уже не отвлекаясь на вид за окном:

– Вот же черт возьми!

Дел прибавилось, причем с неожиданной стороны.

Андрей

Андрей переслал документы на электронную почту французского комиссара и взглянул на Машу: какая же глупость его ревность и обида на офисные подколки. Тогда как вот же она тут, с ним. И смотрит на него снова живым родным взглядом! Он протянул руку через стол, чтобы дотронуться до тонких пальцев, как вдруг особенно громко заиграл ее мобильник. И рука Андрея испуганной мышью быстро убралась обратно на клавиатуру: печатать отчет для начальства.

А Маша копалась в своей сумке в безнадежной попытке найти сотовый. И отыскала его, как водится, как раз в тот момент, когда телефон наконец замолчал. Она взглянула на экран, нахмурилась и набрала номер.

– Привет, Петя, – сказала она в трубку, и Андрей резко перестал изображать трудовое рвение и уставился, не стесняясь, на порозовевшую Машу. Петя?! Какого?.. – Нет, еще не закончила. – И она кинула виноватый взгляд в сторону Андрея.

Тот, мгновенно позабыв о тщете ревности, нарочито развернулся обратно к экрану. Но внутри у него все аж задрожало от ненависти к настырному Пете, а уши выхватывали чутким локатором Машин негромкий голос среди шумного кабинета: ударов коллег по клавишам компов, хохотка Хмельченко на заднем плане, обсуждения завтрашней операции в углу у окна.

– Нет, – говорила Маша тихо в трубку (это чтобы никому не мешать? Или…), – у меня нет никаких планов, но…

Андрей хмурился, сосредоточенно глядя в пустой экран.

– Хорошо, – засмеялась Маша. – Ты, Мацуев и Бетховен – этой троице противостоять невозможно. До вечера!

И положила трубку. Андрей продолжал старательно пялиться в монитор.

– Меня пригласили на концерт Бетховена, – услышал он ее виноватый голос. – Ты не против?

Андрей даже не повернул головы.

– Как можно возражать против Бетховена? – сказал он холодно. – За кого ты меня принимаешь?

– Я очень люблю Бетховена… – тихо продолжила Маша. – И давно его не слышала.

«А диск послушать дома нельзя?!» – хотел было спросить Андрей, но сам себя устыдился. Посмотрел на ее смущенное лицо и сказал вслух:

– Иди, конечно, – и добавил, мрачно усмехнувшись: – Вот спасибо Пете! Ведь я б тебя пригласить на концерт Бетховена вряд ли бы догадался, правда?

Маша уже открыла рот, чтобы ему возразить, да так и замерла: и верно, представить себе Андрея, рассуждающего о специфике игры Мацуева, было сложно. Вид у нее сделался такой растерянный, что Андрей не выдержал, рассмеялся. Маша несмело улыбнулась, а потом расхохоталась, на удивление всему отделу и на радость Андрею, который уже сто лет не слышал, как она смеется. «Спасибо тебе, Петюня, – сказал он мысленно, любуясь Машей. – Так уж и быть, прощу тебя для начала».

Но в семь тридцать у Маши очередной раз зазвонил мобильный, и она, повторяя в трубку:

– Да-да, не опаздываю, хорошо, у входа! – сложила в сумку копии фотографий жертв и большую цветную распечатку «Турецких бань», бегло поцеловала Андрея и выбежала из кабинета. Там сейчас же наступила подозрительная тишина.

– Что? – с вызовом спросил капитан, оглядывая коллег. Все подняли лица от бумаг или оторвались от компов и смотрели на него молча и – вопросительно.

– Да? – спросил наконец Хмельченко: любитель женского полу (успеху на этом поприще несколько мешали выпуклые глаза и выступающие вперед передние зубы) – и сделал многозначительно так бровями.

Андрей усмехнулся:

– Да.

– Да!!! – заорали все. – Молодца!

Хмельченко даже подошел, чтобы похлопать Андрея по плечу:

– Девка отличная, одна беда – слишком умная!

Андрей уже открыл рот, чтобы высказать наглецу все по поводу «девки», но так и застыл, глядя в окно. Проследив за его взглядом, Хмельченко хмыкнул. А Андрей, не отрываясь, смотрел на ворота Петровки, за которыми стоял настырный Петя в костюме-тройке.

И что самое неприятное – в руках Петя держал огромный веник роз.

– Есть у меня дружбан, гаишник, – жарко зашептал на ухо Андрею Хмельченко. – Могу позвонить, если фамилию этого перца знаешь. Остановят, в живых оставят, но свиданьице точно подпортят!

– Вот сволочь! – рядом у окна возник уже Серый, поскреб пятерней отросшую щетину на подбородке. – И ведь водит же еще небось какой-нибудь «Порше» с «Бентли»?

Андрей молча сел на место – почему же так гадко на душе? Ведь дело не в гипотетическом Петином «Бентли», не в реальном Петином шикарном костюме и даже не в том, что ему самому не пришло в голову пригласить Машу на концерт. Но вот розы…

Почему же он ни разу не догадался подарить цветы?