Buch lesen: «Ад. Сборник рассказов»

Бомж, парк и
звезды

Из того, что Федор Михайлович видел в своей жизни, больше всего его привлекали звезды. Далекие, яркие, как тысячи белых мотыльков, усевшихся на черную дивную скатерть. Он аккуратно подпер небритую щеку, очень хотелось спать, холод в эту ночь чувствовался особенно. Затем шаги, хрустящие, спокойные. Это была молодая пара, невесть как попавшая в ночной парк. Он улыбнулся. Любовь… Он всегда ценил это чувство.

Они шли, улыбались. Она была высокая, стройная. С изумительными по красоте волосами, спадавшими чуть ниже плеч. Яркая, особенная личность. И это можно было заметить даже с далекого расстояния. Федор Михайлович повидал за свою жизнь немало девушек, и эта была как раз из их числа.

Он наклонился и достал бутылку. Холодная, она едва не выскользнула из его пальцев. Да, с ней сложно, надо приноровиться и лишь потом аккуратно брать в руки. Иначе можно уронить и уже ничего не сможет вернуть этот бесценный алкогольный нектар. Он приник к бутылке и, отпив, вытер вонючим рукавом рот. Или не вонючим? Сложно сказать точно, если уже несколько лет живешь на улице. Лучше – дурно пахнущим. Как-никак он был профессором университета и преподавал литературу. Только это было давно. Очень давно.

Он снова посмотрел на влюбленных. Он любил рассматривать людей. Даже научился смотреть так, что они этого почти не замечали. Кому приятно, когда тебя рассматривает какой-то бомж. Но у Федора Михайловича это получалось. И вот старик снова видит этого юношу, уделяя в этот раз основное внимание ему.

Высокий, статный. В черном, непонятно где купленном, берете. Он иногда поднимает руку и что-то рисует в воздухе, обводя черной перчаткой странные узоры. Девушка держится за его руку и смеётся. Её волшебный смех освещает этот мрачный черный парк. Словно ручеёк из звенящего золота, он распространяется по мощеным дорожкам, разливаясь в разные стороны. Боже, как же это прекрасно!

Федор Михайлович снова касается бутылки. Там осталось совсем немного, но до того момента, как они подойдут, он обязательно должен выпить ещё. Ведь при них ему не позволит его воспитание, а после… После не стоит, ибо это признание своей никчемности. Да-да, он ещё борется с ней. Даже иногда сдает бутылки. Впрочем, этих денег всё равно не хватает на ремонт этого дырявого пуховика, а ведь впереди ещё продолжительная зима. И её обещали холодной.

Брезгливый взгляд. Куда без него. Но это простительно, они молодые. У них вся жизнь впереди. Куда им смотреть на полуразрушенную пьяную старость, скорчившуюся на скамейке в надежде сохранить последнее тепло. Это простительно.

Но они остановились. Девушка остановилась. А, следовательно, и молодой человек. Они смотрят на него. Их глаза полны печали. Особенно хорошо это получается у изящной белокурой красавицы, чьи тонкие пальцы даже в черных перчатках кажутся самыми изящными пальцами на земле.

Федор Михайлович улыбается. Ему приятно. Жалость, да. Но всё равно. Ведь они одни в этом парке. И внимание, пусть даже такое, не является чем-то плохим. Затем она снова тянет молодого человека за руку, и они подходят ближе, ближе, под свет фонарного столба, прямо к нему, абсолютно не гнушаясь его мерзкой сущности, ближе и ближе.

Сердце, оно немного сжимается. Как? Зачем? Не стоит, идите, ангельские дети, идите прочь. Что вам до пьяного одинокого старика, невесть как забравшегося в это холодное мрачное место? Идите, наслаждайтесь своей любовью, чувствуйте её небесный дар.

– Пойдем, не стоит обращать на него внимания, – слышит он через несколько секунд мужской голос.

– Нет, ему плохо. Ему надо помочь, – отвечает девушка. – Ему, наверное, очень плохо.

Федор Михайлович открывает глаза. Он хочет сказать спасибо. Но при свете фонаря всё становится на свои места. И он, уже не стесняясь, достает бутылку из-под скамейки. Зачем стесняться себя? Своей рано умершей жены, чьи белокурые волосы так поразили его двадцать лет назад в этом прекрасном парке. Он тогда рассказывал ей о воздушных шарах, так поразивших молодого Михаила на фестивале воздухоплаванья в Петербурге, и куда он обещал её свозить.

Федор Михайлович чувствует, как становится душно, он расстёгивает пуговицы на пуховике. Жарко, слишком жарко для старого тела. А всё потому, что прошлое снова без спроса врывается в его жизнь, издеваясь над беспомощным старцем. Он привычно касается бутылки и смотрит на небо, чувствуя, как холод медленно проникает под его одежду. Нет, как же всё-таки они прекрасны. Эти далекие, далекие звезды.

Ад

Последнее, что видел Виктор Петрович Березкин, лежа в больнице, – это вытянувшееся лицо толстой медсестры, судорожно схватившейся за капельницу и случайно её оборвавшей. И всё, на этом всё. Дальше он отключился, очутившись на несколько секунд в небытии. Правда, слава богу, это было недолго, и буквально через несколько секунд он оказался за высоким металлическим столом, в той же полосатой пижаме, в которой его и упекли в больницу.

Встряхнув головой, Виктор зажмурился, пытаясь прогнать столь ужасное видение, но, увы, помещение не исчезло, а даже наоборот, прибавило в интерьере. Так напротив появился немолодой мужчина в чистой, но слегка помятой белой рубахе, небрежно открывавшей его крепкую, загорелую шею.

Заметив, что Виктор Петрович удивленно смотрит ему в глаза, молодой человек улыбнулся и, покосившись на слегка окровавленный бок, аккуратно вытащил неизвестно откуда появившееся полотенце.

– Пора эту медсестру, Таисию Петровну, уже уволить. Смотрите, как она вам стеклом бок задела, ну, когда капельницу ухватила, – тихо сказал он, указывая на причину его беспокойства. – Впрочем, бывало, конечно, и похуже.

– Спасибо, – отрешенно ответил Виктор, прикладывая полотенце к боку.

– Не возражаете, я закурю? Ненавижу, знаете ли, начинать без сигаретки. У нас тут ведь порой и некурящие встречаются. Так что, видит бог, я каждому курильщику рад, – с довольной улыбкой сказал брюнет и, вытащив из кармана пачку сигарет, прикурил одну из них. – Какой же кайф. Хотите затянуться?

– Нет, спасибо. Жена хотела, чтобы я бросил. Так что…

– А ещё она хотела съездить в Прагу с любовником. И это тоже (уже) нельзя назвать полезной идеей.

– С любовником? – недоумевающе посмотрел на брюнета Березкин. Теперь он заострил на нём куда больше внимания, разглядев и длинные красивые брови, и странно изогнутый кверху рот. – Вы вообще кто? Вы из ФСБ?

– Нет, – спокойно сказал мужчина и, откинувшись на стуле, похрустел затекшей шеей. – Я не из ФСБ.

– А кто вы?

– Видите ли, Березкин, учитывая, что сердечный приступ вам больше не грозит, я, пожалуй, отвечу вам сразу и честно. Как-никак, именно этой стратегией вы блистали, занимаясь контрафактом с вашими китайскими деловыми партнёрами. Я, собственно говоря, чёрт.

– Кто? Чёрт? – Виктор Петрович впервые за всё время позволил себе улыбнуться.

– Эх, всё по новой, – с грустью сказал брюнет и, резко подняв руку, лихо сдернул кожу с головы. Под ней оказался черный, полностью покрытый черной шерстью козёл.

– Как видите, всё весьма натурально.

– Боже, боже, нет! Ааа!!! – закричал, пытаясь обхватить лицо, Березкин, но это у него не получилось, так как ни руки, ни ноги его не слушались. Более того, он даже не смог закрыть глаза.

– Зря вы так, – возвращая кожу на прежнее место, заявил брюнет. – Просто я устал от длинных монологов – они неэффективны.

– Где я? – испуганно сказал Виктор Петрович, вжимаясь в кресло.

– Как где? – удивился чёрт. – В аду, конечно. Вы же грешник. Вы много грешили и попали к нам.

– И что теперь?

– Ну, сначала официальная часть, а потом, собственно, типичные будни. У нас почти всё тоже самое, что и у вас там, на земле. С той лишь разницей, что теперь уж точно навсегда, – улыбнулся брюнет, явно радуясь налаживанию общения.

– Вы будете меня, эм, – Виктор Петрович всё не мог подобрать правильного слова, а точнее, он его знал, но не мог произнести. Ему казалось, что стоит его назвать, как чёрт тут же ухватится за него и начнёт свои адские процедуры.

– Пытать? – улыбнулся брюнет, и кривая сторона его рта поползла вверх.

– Да, – тихо ответил Виктор Петрович и снова вжался в кресло.

– Ну, это всё преувеличения. Это, знаете ли, церковь на нас наговаривает, у нас здесь всё несколько иначе.

– В смысле – иначе? Вы не пытаете?

– С вашего позволения, – сказал чёрт и вытащил ещё одну сигарету. – Знаете, я никогда не устаю от этого момента. Мне кажется, что это самый лучший момент в моей работе.

– Курение?

– И оно тоже, но больше – объяснение нашей работы, – чёрт притушил окурок. – Видите ли, мы никого, в вашем понимании, не мучаем. Вот смотрите, чем бы вы занимались, попади вы в рай?

– Ну, не знаю, ходил бы, дышал, играл.

– Насколько я понимаю, вы не знаете, чем бы там занимались?

При этих словах Виктор Петрович почувствовал, как по его спине потекла небольшая струйка пота, и что он попадает в какую-то хитрую ловушку, навязанную ему, во-первых, под давлением и страхом, а во-вторых, просто оттого, что он болен и не может правильно соображать. И, тем не менее, сдаваться он не собирался.

– Вечным блаженством.

– Ого как! И что же это конкретно для вас? Ведь, насколько мне известно, блаженство вы испытывали, откровенно бухая и изменяя своей любимой жене. Именно это вы подразумеваете под блаженством? Ведь так?

Виктор Петрович снова почувствовал, как пот стекает уже к пояснице. Медленно пробираясь по толстому слою жира в трусы, где продолжал доставлять беспокойство. Чёрт тем временем лишь поглядывал на отлично отполированный ботинок, носком которого он игриво махал из стороны в сторону, явно дожидаясь ответа на поставленный вопрос.

– Нет, почему так. Я бы слушал музыку, общался, ходил.

– Стало быть, ни секса, ни алкоголя, ни отвратных стриптизерш с вульгарным кружевным нарядом. Я вас правильно понимаю? – ехидно спросил брюнет, всё также не сводя взгляда со своего черного ботинка.

– Да.

– Ах, как всё старо, что же вы мне все лжете, ну хоть бы раз кто-то сказал правду, – задумчиво бросил брюнет, наконец отвлекаясь от носка. – Итак, дело в том, что ничего этого вы бы не делали, так как всю сознательную жизнь стремились к разврату и пьянке (пьянству). И ничего кроме них не желали. Ну да бог с ним.

– Вы сказали – Бог?

– Ну да, а что такого? У нас тут не тюрьма, можно говорить всё, что угодно, ну в рамках приличного, разумеется. Всё же это ад, а не ваша земная богадельня, – хмыкнул брюнет, раскрывая толстую папку, непонятно как очутившуюся у него в руках – Итак, что у нас тут. В общем, убийств вы не совершали, так – воровство, обман, прелюбодеяния, всё в рамках первой погрешности. А стало быть, в ней вы и останетесь.

– В смысле, останусь?

– Уважаемый Виктор Петрович. Ад – это не то место, что вы привыкли изображать себе в книгах и фильмах. Мы здесь не пытаем людей сковородками и не жарим их на кострах, разве что в отдельных случаях, но вас они не касаются, так как вы не мазохист. Как вы изволили понять, в раю вам делать абсолютно нечего даже при всем вашем желании, так как там нет ни проституток, ни алкоголя, от которых у вас столько радости. Им это по статусу не положено, поэтому всё перешло в наши ряды. Формально они вообще этого не держат.

– Вы что, хотите мне дать алкоголь и женщин?

– Да. Впрочем если вы предпочитаете что-то ещё, то можно и добавить.

– Подождите, вы не лжете?

– Обижаете, у нас с этим строго. Да и времени нет. Загруженность грешниками крайне велика. Это в раю все отдыхают. Как вы изволили выразиться, ходят, думают, возможно, даже поют. Мы их мало касаемся, блаженных.

– Но вечные муки…

– Вот теперь я точно удивлен, обычно таких вопросов не задают. Нет, Виктор Петрович, никому вы со своими пытками не нужны. В том, что мы держим грешников, согласен, на то мы и ад. Но формально задача с раем у нас одна. Только там люди, которые сумели обойтись в наслаждении без семи смертных грехов, у нас же те, кто не сумел. Отсюда и разница, всё крайне просто. Пытки же – это человеческое больное воображение. Да вы помилуйте, кому же нужны эти пытки? Ради чего? Совершенно глупое занятие. Вы же не тупой человек, зачем все эти экзекуции. Фу, право.

– Стало быть, сейчас я отправлюсь заниматься алкоголем и развратом?

– Да. И так – вечность. Разврат, пьянство – все, что вы любите. Вы же грешник, вот этим и будете заниматься в нашем грешном ведомстве.

– Выходит, никакого наказания не существует?

– Ну, как вам сказать, – тихо сказал брюнет, поднимаясь из-за стола. – Формально это и есть ваше наказание.

Допрос

Антон вытер кровь с рук. Ад. Все это напоминало медленный спуск в ад, когда, шаг за шагом, ты всё глубже и глубже спускаешься по винтовой лестнице вниз. Или, правильнее сказать, по круговой. По дантовской, всё ближе и ближе приближаясь ко дну. Он посмотрел на старика. Разбитое в кровь лицо, трясущиеся руки. Дед всё ещё держался и никак не хотел сознаваться в содеянном.

А зря. Зря он так. Это лишь усилит желание выбить правду. Причем отнюдь не добрым способом. Это раньше он был примерным ментом, работающим лишь по уставу. Теперь же, при виде всех этих истерзанных детских судеб, он просто не может жить по тому кодексу, который с самого детства вдалбливал ему отец.

Антон! Это – правильно. Это – не правильно. Ты должен все делать как надо. Защищать слабых, не обижать младших. Помогать старикам, женщинам и детям. Что ж, теперь отчасти всё так и есть, только сегодня один закон он всё же переступит. Или, правильней сказать, правило.

Антон отошёл к грязной раковине и включил кран. Ему хотелось умыться. Он сильно избил деда, теперь хотелось смыть весь выступивший пот, смочивший не только шею, лицо, но даже воротник. В подвале вообще было жарковато. Но зато тихо, спокойно, никто не мешал.

Холодная пахучая вода. Словно все дерьмо этого города лилось через их канализацию. Он подставил руки. Кровь смывалась неохотно, она порядком успела загустеть. Дед оказался чертовски упертым. Все никак не осознавал своего положения. Думает, всё сойдет ему с рук, избежит наказания. Чертов педофил.

Он развернулся. Да, признание. Только оно имеет цену в этот вечер. Только оно. И это надо добыть его сейчас, когда ещё есть время или когда ещё никто не прознал о случившимся. Он ведь поймал его случайно. Совершенно. Начальству нельзя докладывать об этом. Оно сразу прибежит и начнёт всячески мешать. Нет, он должен сделать это именно сейчас и сам.

Удар. Затем ещё. Ублюдок начинает харкать кровью, но всё ещё держится. Жаль, он никогда раньше не пытал людей, не мучал их, не заставлял признаваться в содеянном. Ведь он всегда был поборником устава. И сам всегда мешал своим коллегам измываться над людьми. Будь то бывший наркоман или мигрант со стройки. Он всегда был правильным полицейским.

Но не сегодня. Антон обхватил мерзкое лицо двумя руками и с силой сжал его. Плохо понимающий педофил скривился от боли. И от страха. Но так и не заговорил. Антон надавил на глаза. Неужели придётся продолжать это до бесконечности. Что там на очереди? Пакет? Кажется, так делают неправильные менты.

Проходит ещё несколько минут. Потом ещё. Кажется, что слова признания просто застревают в горле, что их можно взять и вытащить, стоит лишь ещё надавить на изможденное кровавое тело. Но пока напрасно. Пока все напрасно. Он так же молчит. Грязная, скотская, извращенная тварь. Как же ты уперт! Как это злит. Главное – не забить до смерти. Главное – сдержаться. Отец всегда говорил, что гнев – самый главный враг полицейского. А отец был лучшим ментом из всех, кого он знал.

Антон снял пакет. Задыхающийся преступник, наконец, поймал тот самый страх, который так часто развязывает языки. Все. Теперь он его. Весь. Абсолютно весь. Никто теперь не сможет забрать у него этого педофила, растлителя маленьких душ. Сколько их там было, пять? Шесть? Эх, теперь это все будет зафиксировано куда точнее. Завтра его поведут на следственный эксперимент. Или даже не завтра. Надо ведь, чтобы всё это зажило.

Антон поднимает с пола ручку. Берет листок. Протягивает его своему отцу. «Ты должен написать всё правильно, папа. Как всё происходило на самом деле. Всё так, как ты случайно обронил во сне, когда вчера пришел без чувств и завалился спать».

Душевный ожог

Федор посмотрел на врача. Он, наверное, выглядел для него стандартно, как и многие другие, которым этот пожилой человек сообщал подобную новость. Спокойно, уверенно, с пониманием. Федор снова посмотрел на бумажку. Положительный, положительный результат.

– И что теперь? – он поднял глаза, словно этот вопрос мог помочь. – Что делать?

– Есть разные методики, – задумчиво проговорил доктор. – Но я вам не советую сейчас углубляться в это, пока переварите все. Поверьте, моему большому опыту и постарайтесь выждать несколько дней. Так лучше. А главное – сообщите всем, с кем контактировали, что заражены. Это необходимо. А у вас часто случается незащищенный секс?

– Нет. Не часто, – Федор посмотрел на бумажку.

– Если без презерватива, то нет. Все вышло спонтанно. Я решил, что так будет лучше, – несколько спутано ответил он. – Но я вас понял, я знаю, кого нужно предупредить.

– Приходите ко мне через несколько дней, я вам подробно расскажу о лечении. А пока – отдыхайте. Это сложная правда и, признаться честно, вы переносите её стойко.

– Спасибо, доктор.

Он посмотрел на этого пожилого суховатого седого доктора, которому и без болезней, судя по всему, недолго осталось на этом свете. И все же, улыбался он красиво. Федор поднялся и протянул руку, тот смело пожал её. Храбрый, несомненно, храбрый человек.

Холодно, мрачно, ночь уже все быстрее и стремительнее побеждала свет, заменяя природную световую гамму на дешевый электрический аналог. Ну и ладно. Может, так и лучше. Все равно ему теперь недолго осталось. Сколько с этим живут? Год? Два? Три?

Он поежился и, плотнее укутавшись в пальто, спустился по ступенькам вниз. Любовь, страсть, мечта… Все это было словно искрой в его потухшем сознании. И пусть даже он не хотел сейчас обо всём этом думать, все равно обескровленный ужасной новостью разум цеплялся за этот недавний вечер, когда они были вместе.

Всегда осторожный, предохраняющийся, он просто поддался порыву, эмоциям, страстной истерии, когда, нежно обняв её, поцеловал и прижал к себе. И вот – расплата. За доверие, за желание быть ближе к малознакомому человеку.

Федор вздохнул и огляделся по сторонам. Он знал, куда его сейчас несет и, по-хорошему, это было не совсем разумно, но, увы, ничего не мог с собой поделать. Он очень хотел увидеть её снова. Посмотреть в глаза, узнать причину столь странного поступка. Она ведь знала, знала, что больна. И не сказала.

А тем временем пошел снег. Рыхлый, крупный. Он вспомнил, как такой же пушистый снег касался волос Ирины. Как, попав под влияние этого озорного природного мальчишки, она преобразилась. Как преобразился он.

Федор обошел дом и сел на лавку. Нет. Только глаза в глаза, только так он сможет получить свой ответ. Понять причину. Ведь он столько отдал ей. А она, она его убила! Она ведь знала, знала про свою болезнь.

Прошел час. Затем ещё. Пока, наконец, он не увидел её, вынырнувшую из темного дворового перехода. Поздно. Она всегда возвращалась поздно, попадая под освещенные участки улицы. Какое лицемерие, какое отвратительное двуличие в этой игре незащищенного женского мира.

Федор поднялся. Когда они впервые встретились, она также была в этом черном пальто. Только вела себя несколько иначе. Была смелее. Интереснее. А теперь, теперь он видит, что это за человек, что это за женщина.

Но сердце или, правильнее сказать, разум все равно ещё показывали её в непривычно приятном свете. Все те же изящные изгибы, те же нежные кисти рук, даже в одежде она всё ещё оставалась привлекательной. Красивой. И даже немного волшебной. Он ускорился. Осталось совсем чуть-чуть, прежде чем он узнает всю правду.

Наконец он догнал её. Как и всегда – легко, играючи, непринужденно. Только в этот раз она обернулась и, увидев насильника снова, закричала, несколько изменив привычный ход любовной игры.