Олимп

А как же «Смуглая леди»? Манмут подумал, что даже не испытал многие из рабочих систем своей подлодки.

Ее уже грузят в отсек, передал Орфу с «Маб». Я чувствую, как сотрясается корабль. Закончишь свои проверки по дороге. Не тяни там, друг мой.

Линия затрещала, потом зашипела и умолкла.

Из-за спин воинов всего в одном ряду за жидкой передовой линией Хокенберри видел, насколько огромны скакуны амазонок. Словно першероны или будвайзеровские лошади^[13]. Их было тринадцать, и Вергилий, земля ему пухом, оказался прав: доспех амазонок оставлял левую грудь нагой. Что ж, это здорово… отвлекало.

Ахиллес выступил на три шага вперед. Теперь он стоял так близко от коня белокурой царицы, что мог бы погладить его по морде, однако не стал этого делать.

– Чего ты хочешь, женщина? – спросил он; для такого мускулистого великана у него был необычно мягкий голос.

– Я Пентесилея, дочь бога войны Ареса и царицы амазонок Отреры, – объявила красавица из высокого седла. – И я хочу твоей смерти, Ахиллес, сын Пелея.

Ахиллес запрокинул голову и рассмеялся – настолько легко и беззаботно, что Хокенберри внутренне содрогнулся.

– Ответь мне, женщина, – мягко спросил Ахиллес, – как ты осмелилась бросить вызов нам, самым славным героям эпохи, воинам, взявшим в осаду Олимп? Многие из нас ведут род от самого Зевса Кронида. Ты в самом деле решила сражаться с нами, женщина?

– Другие могут уйти, если хотят жить, – так же спокойно, но громче ответила Пентесилея. – Я не намерена биться ни с Аяксом Теламонидом, ни с сыном Тидея, ни с отпрыском Девкалиона, ни с Лаэртидом, ни с любым другим из собравшихся здесь. Только с тобой.

Перечисленные мужи – Большой Аякс, Диомед, Идоменей и Одиссей – недоуменно округлили глаза, посмотрели на Ахиллеса и разом расхохотались. Остальные ахейцы подхватили их смех. Между тем с тыла приближались пять или шесть десятков ахейцев и с ними роквек Меп Аху.

Хокенберри не заметил, как Манмут плавно повернул голову, и не знал, что центурион-лидер Меп Аху по фокусированному лучу сообщил тому о неизбежном коллапсе бран-дыры.

– Ты оскорбил богов своим жалким нападением на их обитель! – вскричала Пентесилея так, что ее слышали в сотне ярдов. – Ты причинил зло мирным троянцам, осадив их родной город. Однако сегодня ты умрешь, о женоубийца Ахиллес. Готовься к бою.

– Боже, – сказал по-английски Манмут.

– Господи Исусе, – прошептал Хокенберри.

Тринадцать амазонок, крича на своем наречии, пришпорили боевых коней. Исполинские скакуны устремились в атаку. Воздух наполнили копья, стрелы и звон бронзовых наконечников, ударяющих в латы и стремительно воздетые щиты.

20

На побережье северного марсианского моря, называемого Северным океаном или морем Тетис, маленькие зеленые человечки, они же зеки, воздвигли более одиннадцати тысяч исполинских каменных голов. Каждое изваяние имеет высоту двадцать метров. Все они одинаковые. Каждое изображает лицо старика с носом как хищный клюв, тонкими губами, высоким лбом, сдвинутыми бровями, лысой макушкой, волевым подбородком и каймой длинных волос за ушами. Камень для них добывают в огромных карьерах, вырубленных в естественном нагромождении скал, известном как Лабиринт Ночи, на западном краю внутреннего моря протяженностью четыре тысячи двести километров, заполняющего рифт, который зовется долинами Маринера. В Лабиринте Ночи маленькие зеленые человечки грузят необработанные глыбы на широкие баржи и доставляют их через все долины Маринера. Дальше фелюги под косыми парусами ведут баржи по морю Тетис к берегу, где сотни МЗЧ стаскивают каждую глыбу на песок и обтесывают уже на месте. Когда остается изваять лишь волосы на затылке, толпа зеков вкатывает голову на подготовленную заранее каменную площадку (иногда ее приходится втаскивать на обрыв или тащить по болотам) и ставит стоймя, используя систему блоков, канатов и зыбучего песка. Наконец они опускают шейный стержень в каменную выемку и устанавливают голову. Команда из двенадцати МЗЧ высекает волнистые волосы, а прочие существа отправляются работать над следующей статуей.

Одинаковые лица все до единого смотрят на море.

Первую голову воздвигли почти полтора земных столетия тому назад – у подножия Олимпа, там, где плещут волны Тетиса. С тех пор маленькие зеленые человечки ставили по статуе через каждый километр, двигаясь сперва на восток, вокруг огромного грибообразного полуострова под названием земля Темпе, затем к югу, в эстуарий долины Касей, потом на юго-восток, по болотам Лунного плато, далее – по обе стороны огромного эстуария и моря равнины Хриса, по каменным обрывам широкого устья долин Маринера и, наконец, в последние восемь месяцев – на северо-запад, вдоль утесов земли Аравии, к северным архипелагам столовых гор Дейтеронил и Протонил.

Однако сегодня все работы прекращены. МЗЧ – метровые фотосинтезирующие гоминиды с прозрачной кожей, угольно-черными глазами, безо рта и ушей – переправились на сотне с лишним фелюг к широким пляжам земли Темпе, километров за двести от Олимпа. Отсюда, если смотреть на запад, можно различить далеко в море островной вулкан Альба-Патера и громаду Олимпа над юго-восточным горизонтом.

В сотнях метров от воды по обрывам тянется ряд исполинских голов, но пляж широкий и ровный, и на нем сплошной зеленой массой сгрудились все семь тысяч триста три зека, оставив незанятым лишь полукруг диаметром пятьдесят один метр. Несколько марсианских часов кряду маленькие зеленые человечки стоят, не издавая ни звука, не шелохнувшись, и пристально смотрят черными глазами на пустой песок. Фелюги и баржи слегка покачиваются на волнах моря Тетис. Слышно только, как западный ветер иногда подхватывает песок и бросает в прозрачную зеленую кожу или очень тихо шелестит в низкорослых растениях под обрывом.

Внезапно воздух наполняется запахом озона – впрочем, у зеков нет носов, чтобы его уловить. Нет у них и ушей, чтобы услышать многократные громовые раскаты близко над берегом. Хотя у МЗЧ нет ушей, они ощущают эти хлопки своей невероятно чувствительной кожей.

Метрах в двух над берегом вдруг появляется красный трехмерный ромбоид метров пятнадцати шириной. Он раздувается, потом сужается посередине и становится похож на две трюфельные конфеты. Между их вершинами возникает крохотный шар; он превращается в трехмерный зеленый овал, который будто бы поглощает породивший его красный ромбоид. Овал и ромбоид начинают вращаться в противоположных направлениях, взметая песок на сотни метров вверх.

МЗЧ безучастно смотрят перед собой, не обращая внимания на разразившуюся бурю.

Раскрутившись, трехмерный овал и ромбоид принимают вид сферы. В воздухе зависает десятиметровый круг, который понемногу погружается в песок, и вот уже бран-дыра высекает кусок из пространства-времени. Вокруг новорожденной бран-дыры еще видны слои и лепестки одиннадцатимерной энергии, защищающие песок, атмосферу, Марс и Вселенную от намеренно созданного разрыва в пространственно-временно́й ткани.

Из дыры появляется нечто вроде одноколки на паровом ходу. Слышатся громкое пыхтение и выстрелы в глушителе. Невидимые гироскопы удерживают полуметаллическую-полудеревянную конструкцию на единственном резиновом колесе. Экипаж останавливается в точности посередине пространства, не занятого зеками. Распахивается затейливая резная дверца, деревянная лесенка опускается на песок и раскладывается подобно сложной головоломке.

Из экипажа выходят четыре войникса – это двухметровые металлические двуногие с бочкообразной грудью, без шеи (их головы торчат подобно наростам). Пользуясь больше манипуляторами, чем руками-лезвиями, они принимаются собирать загадочный аппарат, между частями которого видны серебристые щупальца с маленькими параболическими проекторами на концах. Завершив работу, войниксы отступают к умолкнувшему паровому экипажу и застывают как вкопанные.

На берегу, между щупальцами-проекторами, возникает мерцающий силуэт – то ли человек, то ли проекция, которая затем обретает видимую материальность. Это старик в голубом одеянии, замысловато расшитом астрономическими символами. При ходьбе он опирается на длинный деревянный посох. Его ноги в золотых туфлях оставляют на мокром песке вполне реальные следы. Черты лица в точности как у каменных изваяний на обрывах.

Волшебник подходит к самой кромке прозрачной воды, останавливается и ждет.

Вскоре волны начинают бурлить, и сразу за полосой прибоя из моря поднимается нечто громадное. Оно движется медленно, скорее как встающий из пучины остров, чем как органическое существо вроде кита, дельфина, морской змеи или морского бога. По бороздам и складкам чудовищного создания потоками сбегает вода. Оно направляется к берегу. Зеки отступают назад и в сторону, давая ему место.

Формой и цветом оно напоминает исполинский мозг – розовый, как живой человеческий мозг, со множеством складок наподобие извилин, однако на этом сходство и заканчивается. Между складками розоватой плоти помещаются десятки пар желтых глаз и множество рук. Маленькие хваткие руки с разным числом пальцев тянутся из складок и колышутся, словно щупальца анемона в холодном течении, руки побольше на длинных стеблях отходят от глаз, и – это становится заметнее по мере того, как существо величиною с дом вылезает из воды на берег, – с нижней стороны и по бокам у него растут огромные руки, с помощью которых оно передвигается. Каждая ладонь – белесая, как личинка, или трупно-серая – размером с безголовую лошадь.

Двигаясь по-крабьи боком вправо-влево по мокрому песку, существо заставляет маленьких зеленых человечков отпрянуть еще дальше и замирает меньше чем в пяти футах от старца в голубых одеждах, который сначала тоже шагнул назад, позволяя существу расположиться на берегу, но тут же твердо застыл, опершись на посох и невозмутимо глядя в желтые холодные глазки чудовища.

Что ты сделал с моим любимым поклонником? – беззвучным голосом спрашивает многорукий.

– Мне больно говорить, но он вновь выпущен в мир, – вздыхает старик.

В какой из миров? Их чересчур много.

– На Землю.

На какую? Их тоже слишком много.

– На мою Землю, – отвечает старик. – Настоящую.

Гигантский мозг шумно втягивает слизь всеми отверстиями, запрятанными среди складок. Звук получается мерзкий, как если бы кит сморкался густой от водорослей морской водой.

Просперо, где моя жрица? Мое дитя?

– Которое дитя? Спрашиваешь ты про синеглазую свиноворону или, может, про рябого пащенка, не удостоенного человечьей формы, которого она извергла из себя на берегу моего мира?

Волшебник употребил греческое слово сус для свиньи и коракс для ворона, явно радуясь своему маленькому каламбуру.

Калибан и Сикоракса. Где они?

– Сука – неизвестно где. Пресмыкающееся – на свободе.

Мой Калибан сбежал со скалы, где ты держал его в заточении много столетий?

– А разве я не сказал этого только что? Продал бы ты лишние глазки за пару ушей.

Он пожрал уже всех людишек твоего мира?

– Не всех. Пока что. – Волшебник указывает посохом на каменные изображения собственной головы над обрывами. – Понравилось тебе жить под надзором, многорукий?

Мозг вновь фыркает морской водой и слизью.

Пусть зеленые человечки еще потрудятся, а потом я нашлю цунами и утоплю их всех, а заодно смою и твои жалкие шпионские идолища.

– Почему не сейчас?

Ты знаешь, я могу, огрызается беззвучный голос.

– Знаю, гнусное существо, – говорит Просперо. – Однако, утопив эту расу, ты превысишь меру своего злодейства. Зеки – почти что идеал сострадания, воплощенная верность, они не переделаны тобой из прежнего, как здешние боги по твоему чудовищному капризу, а воистину созданы мною заново. Я их сотворил.

Тем слаще мне будет их истребить. Что проку от бессловесных хлорофилловых ничтожеств? Они все равно что ходячие бегонии.

– У них нет голоса, – говорит старец, – однако неправда, будто они бессловесны. Эти существа общаются при помощи генетически измененных пакетов информации, передаваемой на клеточном уровне при касании. Когда им нужно поговорить с кем-нибудь чужим, один из них по доброй воле предлагает свое сердце, после чего умирает как индивид, но поглощается другими, а значит, продолжает жить. Это прекрасно.

«Manesque exire sepulcris»^[14], мыслешипит многорукий Сетебос. Ты всего лишь поднял мертвецов из могил. Заигрался в Медею.

Внезапно Сетебос поворачивается на ходильных руках и на двадцать метров выбрасывает из своих извилин руку на стебле. Серовато-белесый кулак ударяет первого попавшегося маленького зеленого человечка, пробивает грудь, хватает зеленое сердце и выдергивает его наружу. Безжизненное тело валится на песок. Внутренние соки растекаются по песку. Другие МЗЧ тут же встают на колени, чтобы впитать в себя клеточную сущность мертвого зека.

Сетебос втягивает змееподобную руку, выжимает сердце досуха, как губку, и с презрением отбрасывает прочь.

Пусто, как и в его голове. Ни голоса, ни послания.

– Да, для тебя там ничего нет, – соглашается Просперо. – Зато я получил печальный урок: никогда не говори открыто с врагами. От этого страдают другие.

Другие и должны страдать. Для того мы их и насоздавали.

– Да. И для того у нас в руках колки от струн душевных, дабы сердца на свой настроить лад^[15]. Но твои создания нарушили все законы, Сетебос. Особенно Калибан. Вкруг моего державного ствола обвился он, как цепкая лиана, и высосал все соки…

– На то он и рожден.

– Рожден? – Просперо смеется. – Поганое отродье твоей ведьмы явилось на свет среди арсенала истинной шлюхи-жрицы – среди жаб, жуков, нетопырей и свиней, некогда бывших людьми. Порождение ехидны готово было превратить всю мою Землю в гадкий хлев, а я ведь обращался с этим животным как с человеком. Он жил в моей пещере. Я научил его словам, дал знание вещей, показал ему все качества людского рода… и какую пользу это принесло мне, или миру, или лживому рабу?

Все качества людского рода, фыркает Сетебос, делает пять шагов на огромных ходильных руках, так что старика накрывает его тень. Я научил его силе. Ты научил его боли.

– Когда это невежественное, дикое существо разучилось выражать свои мысли и лишь мычало, как дикий зверь, я по заслугам заточил его в скалу, где составлял ему общество в собственном обличье.

Ты изгнал мое дитя на орбитальный камень и отправил туда одну из своих голограмм, чтобы столетиями мучить его и дразнить, лживый маг.

– Мучить? О нет. Но когда гнусное земноводное меня не слушалось, я насылал на него корчи и ломоту в костях, и оно так ревело от боли, что другие звери на орбитальном острове дрожали от его воя. Так я поступлю снова, как только его отловлю.

Поздно. Сетебос фыркает. Все его немигающие глаза устремляются на старика в голубых одеждах. Пальцы подергиваются и колышутся. Ты сам сказал, что мой любезный сын вырвался на волю. Разумеется, я об этом знал. И скоро к нему присоединюсь. Вместе с тысячами маленьких калибанов, которых ты так кстати создал, когда еще жил среди постлюдей и считал тот обреченный мир добрым, отец и внук превратят твой зеленый шарик в куда более приятное место.

– В болото, ты хотел сказать? – говорит Просперо. – В гнилые топи, наполненные вонью, и гнусными тварями, и всякой нечистотой, и всякой заразой, что паром поднимается с трясин глухих болот, и горечью падения Просперо.

Да. Огромный розовый мозг как будто приплясывает на длинных пальценогах, раскачиваясь, словно под звуки неслышной собеседнику музыки или радостных возгласов.

– Тогда Просперо не должен пасть, – шепчет волшебник. – Никак не должен.

Ты сдашься, волшебник. Что ты такое? Лишь тень отзвука ноосферы, персонификация бездушного, неорганизованного биения никчемной информации, бессвязный лепет расы, давно впавшей в слабоумие; кибернетически сшитый кишечный газ на ветру. Ты падешь, и с тобой твоя жалкая биошлюха Ариэль.

Старик поднимает посох, словно хочет ударить чудовище, но тут же опускает и опирается на него, словно вдруг лишился последних сил.

– Она по-прежнему добрая и верная служанка нашей Земли. Ариэль никогда не покорится ни тебе, ни твоему гнусному сыну, ни твоей голубоглазой ведьме.

Зато послужит нам своею смертью.

– Ариэль и есть Земля, чудище, – выдыхает Просперо. – Моя милая выросла в полное сознание из ноосферы, вплетенной в осознающую себя биосферу. Уничтожишь ли ты целый мир в угоду своему гневу и тщеславию?

О да.

Сетебос прыгает вперед на исполинских пальцах и, схватив волшебника пятью руками, подносит к двум парам глазок.

Отвечай, где Сикоракса?

– Гниет.

Цирцея мертва? Дочь и наложница Сетебоса не может погибнуть.

– Она гниет.

Где? Как?

– Старость и злоба согнули ее в дугу, а я превратил в рыбу, которая сейчас портится с головы.

Многорукий издает хлюпающий звук, отрывает Просперо ноги и швыряет их в море. Потом отрывает ему руки, которые отправляет в глубокую пасть, разверзшуюся меж извилин и складок. Наконец он вспарывает волшебнику живот и всасывает кишки, словно длинную макаронину.

– Развлекаешься? – спрашивает голова Просперо, но серые обрубки-пальцы разламывают ее, как орех, и пихают в ротовое отверстие.

Серебристые щупальца на берегу начинают мерцать, параболические отростки вспыхивают, и старец как ни в чем не бывало появляется чуть поодаль на пляже.

– Какой же ты зануда, Сетебос. Вечно голодный, вечно злой, но скучный и утомительный.

Я все равно найду твое истинное телесное воплощение, Просперо. Можешь поверить. На твоей Земле, в ее коре, под ее морями или на орбите я отыщу ту органическую массу, что когда-то была тобой, медленно разжую и съем. Не сомневайся.

– Надоел, – отмахивается волшебник. Вид у него усталый, печальный. – Какая бы судьба ни постигла здесь, на Марсе, моих зеков или твоих глиняных божков, что бы ни приключилось с любезными моему сердцу людьми на Земле Илиона – мы с тобой скоро встретимся. На сей раз – на Земле. Война между нами затянулась, настала пора к добру или к худу положить ей конец.

Точно.

Выплюнув кровавые ошметки, многорукое существо разворачивается на нижних ладонях, семенит к морю и скрывается под водой, выплеснув напоследок алый фонтанчик из отверстия между верхними складками.

Просперо вздыхает, затем, подав знак войниксам, подходит к ближайшему МЗЧ и обнимает его.

– Возлюбленные, как я хотел бы поговорить с вами, узнать, о чем вы думаете. Но стариковское сердце не выдержит, если сегодня умрет еще кто-нибудь из вашего рода. В лучшие времена я непременно вернусь, а пока, умоляю, corragio!^[16] Мужайтесь, друзья! Сorragio!

Войниксы отключают проектор и, как только волшебник растворяется в воздухе, бережно сворачивают серебряные щупальца, грузят аппарат в паровую одноколку и поднимаются по лесенке в обитый красным салон. Лесенка складывается. Мотор громко кашляет.

Пыхтя и переваливаясь, плюясь песком, громоздкий экипаж описывает круг по берегу – зеки молча расступаются – и неуклюже вкатывается в бран-дыру, где в то же мгновение исчезает.

Через несколько секунд бран-дыра съеживается обратно в одиннадцатимерный энергетический лист спектральных цветов, съеживается еще сильнее, мерцает и пропадает из виду.

Какое-то время на берегу слышен только плеск, с которым сонные волны накатывают на красный песок. Затем МЗЧ расходятся по фелюгам и баржам, поднимают паруса и вновь отправляются ставить каменные головы.

21

Уже пришпорив коня и замахнувшись копьем Афины для смертельного удара, Пентесилея осознала два своих, возможно роковых, упущения.

Прежде всего – трудно поверить, но Афина не уточнила, какая из пяток мужеубийцы уязвима, а царица не догадалась поинтересоваться. Амазонке почему-то представлялось, что смертный Пелей вытащил сына-младенца из Небесного пламени за правую ногу. Однако Афина сказала только, что уязвима одна из пяток.

Пентесилея понимала, как трудно будет попасть герою в пяту, пусть даже и зачарованным копьем. Ахиллеса нипочем не обратить в бегство, тут сомнений не было. Но амазонка заранее велела боевым подругам как можно яростнее атаковать ахейцев за спиной героя. Настоящий военачальник непременно обернется посмотреть, кто из его людей убит, а кто ранен. Вот тут царица и нанесет роковой удар. Правда, чтобы стратегия сработала, Пентесилее самой придется держаться сзади, позволив сестрам по оружию вырваться вперед. Ей, привыкшей повелевать и главенствовать, особенно в убийствах! И хотя амазонки знали, что так нужно, иначе быстроногого не убить, царица покраснела от стыда, когда прочие всадницы налетели на мужчин, оставив ее позади.

И тут она осознала свою вторую ошибку. Ветер дул со стороны Ахиллеса, а не к нему. Исполнение замысла частично зависело от чудесных духов Афродиты, но для этого мускулистому идиоту нужно было почуять их. Если ветер не переменится – или Пентесилея не приблизится настолько, чтобы оказаться буквально над белобрысым ахейцем, – волшебный аромат не подействует.

«Плевать, Аид побери, – подумала Пентесилея, глядя, как подруги мечут копья и выпускают оперенные стрелы. – Да свершится воля Судеб! Арес, отец! Будь со мной и защити меня сегодня!»

Она почти ожидала, что бог войны появится рядом, может быть даже вместе с Афиной и Афродитой, ведь они хотели, чтобы Ахиллес сегодня погиб. Однако ни бог, ни богини не показались в последние мгновения до того, как огромные скакуны налетели на стремительно воздетые пики, копья застучали по быстро поднятым щитам и неудержимые амазонки столкнулись с неколебимыми аргивянами.

Поначалу казалось, будто удача и боги на стороне воительниц. Кони-великаны, хотя некоторые из них угодили на острия копий, смяли ахейские ряды. Одни греки были убиты, другие отступили. Амазонки быстро взяли в кольцо человек пятьдесят вокруг Ахиллеса и принялись орудовать мечами и пиками.

Любимая помощница Пентесилеи, лучшая амазонская лучница Клония, беспрерывно спускала тетиву, поражая воинов за спиной Ахиллеса, так что тому приходилось то и дело оборачиваться. Ахеец Менипп рухнул с длинной стрелой в горле. Его товарищ Подарк, бесстрашный отпрыск Ификла и брат погибшего Протесилая, в ярости рванулся вперед, целя пикой в бедро наездницы Клонии, однако Бремуса на скаку рассекла древко пополам и мощным ударом наотмашь разрубила Подарку руку у локтя.

Кони боевых сестер царицы, Эвандры и Фермодосы, грохнулись на землю, пронзенные ахейскими копьями, но обе амазонки тут же вскочили, встали спина к спине, подняли сверкающие щиты в форме полумесяца и принялись отражать атаки вопящих греков.

Вторая волна увлекла Пентесилею вперед, и та начала пробиваться сквозь ахейские щиты бок о бок с подругами Алкивией, Деримахией и Дерионой, рассекая мечом перекошенные от злости бородатые лица. Стрела, пущенная из задних ахейских рядов, звонко ударила в ее шлем и отлетела в сторону. Глаза на миг застелил багровый туман.

Где Ахиллес?

В неразберихе битвы царица на миг утратила чувство направления… Да вот же он, в двадцати шагах справа от нее! Мужеубийцу окружали аргивские военачальники – Аяксы, Идоменей, Одиссей, Диомед, Сфенел, Тевкр. Издав боевой клич амазонок, Пентесилея ударила коня пятками по бокам и устремилась в самую гущу героев.

Тут толпа расступилась в тот самый миг, когда Ахиллес обернулся посмотреть, как один из его людей, не то Эвхенор, не то Дулихий, падает, сраженный в глаз длинной стрелой Клонии. Пентесилея отчетливо видела его голые икры под ремешками поножей, пыльные щиколотки, заскорузлые пятки.

Копье Афины как будто гудело в руке. Пентесилея откинулась назад и метнула его со всей силы. Копье угодило в цель – прямо в незащищенную правую пятку быстроногого мужеубийцы – и… отскочило.

Ахиллес развернулся, вскинул голову. Его голубые глаза нашли Пентесилею. Он зловеще ухмыльнулся.

Амазонки схватились с основной группой противников, и тут удача от них отвернулась.

Бремуса метнула пику в Идоменея, однако сын Девкалиона почти небрежно прикрылся круглым щитом, и древко переломилось пополам. Затем он бросил свое более длинное копье, оно вонзилось рыжеволосой Бремусе точно под левую грудь и вышло через хребет. Она спиной вперед упала со взмыленного коня. Дюжина незнатных греков бросилась к ней – снимать богатые доспехи.

Алкивия и Деримахия закричали от ярости и направили скакунов на Идоменея, но два Аякса ухватили коней под уздцы, заставив этих великанов повиноваться своей мощи. Когда амазонки соскочили на землю, дабы сражаться пешими, Диомед, сын Тидея, обезглавил обеих одним взмахом меча. Пентесилея с ужасом видела, как голова Алкивии, все еще хлопая ресницами, упала в пыль, прокатилась и замерла; как Одиссей со смехом поднял ее за волосы.

Тут некий безымянный аргивянин вцепился царице в ногу. Та всадила второе копье ему в грудь, пронзив тело до кишок. Он беззвучно разинул рот и рухнул, но увлек ее копье за собой. Пентесилея схватила боевой топор и пришпорила коня, удерживаясь лишь коленями.

Дериону, ту, что ехала справа от царицы, стащил с лошади Малый Аякс. Лежа на спине, задыхаясь от удара, воительница потянулась к мечу. Малый Аякс захохотал и пронзил ей грудь копьем. Он поворачивал оружие до тех пор, пока амазонка не перестала корчиться.

Клония прицелилась ему в сердце, но латы отразили стрелу. Тут побочный отпрыск Теламона, Тевкр, лучший из лучников, проворно пустил в сопящую от злости Клонию три стрелы: первую – в горло, вторую – через доспехи – в живот, а третью – в обнаженную левую грудь, да так, что снаружи остались лишь перья да три дюйма древка. Ближайшая подруга Пентесилеи замертво пала с окровавленного скакуна.

Эвандра и Фермодоса по-прежнему бились спина к спине, хотя истекали кровью и чуть не падали от изнеможения. Внезапно атакующие ахейцы отхлынули от них, и Мерион, сын Мола, друг Идоменея и вождь критян, метнул обеими руками по тяжелому копью. Наконечники пробили легкие латы амазонок, и сестры бездыханными рухнули в прах.

К тому времени все остальные всадницы были повержены. Пентесилея получила множество порезов и ран – правда, ни одной смертельной. Оба лезвия топора обагрила аргивская кровь, но у царицы не осталось сил поднимать тяжелое оружие. Она достала из ножен короткий меч. Между нею и Ахиллесом как раз открылся промежуток.

Словно по воле Афины копье, отскочившее от правой пяты Ахиллеса, лежало на земле возле правого копыта ее утомленного боевого коня. В любое другое время амазонка на полном скаку наклонилась бы за божественным копьем, но сейчас она слишком устала, доспехи внезапно потяжелели, да и жестоко израненный скакун еле держался на ногах. Поэтому Пентесилея выскользнула из седла и вовремя пригнулась: над шлемом просвистели две оперенные стрелы Тевкра.

Выпрямившись, она уже никого не видела, кроме Ахиллеса. Все прочие ахейцы, напиравшие орущей толпой, превратились в расплывчатые пятна.

– Метни еще раз, – сказал Ахиллес, улыбаясь все той же жуткой ухмылкой.

Пентесилея вложила в бросок все свои силы без остатка, целясь в нагое мускулистое бедро под кругом прекрасного щита.

Ахиллес присел с проворством пантеры. Копье Афины ударило в его щит, древко раскололось.

Пентесилее осталось лишь вновь сжать топор, но тут Ахиллес, все так же улыбаясь, поднял собственное копье, то самое легендарное копье, всегда попадавшее в цель, которые кентавр Хирон изготовил для его отца Пелея.

Он метнул копье. Пентесилея подняла свой щит в форме полумесяца. Копье пронизало его, не замедлившись, пропороло доспехи и правую грудь, вышло через спину и вонзилось в стоявшего позади коня, проткнув и его сердце.

Царица амазонок и ее боевой скакун вместе упали в пыль, тяжелое копье, на которое были насажены они оба, качнулось маятником, так что ноги Пентесилеи высоко задрались. Ахиллес приближался с мечом в руках. Пентесилея пыталась удержать его затуманенным взором. Топор выпал из ее ослабевших пальцев.

– Фу-ты, черт, – прошептал Хокенберри.

– Аминь, – ответил Манмут.

Бывший схолиаст и маленький моравек во все время схватки находились почти сразу за Ахиллесом. Теперь они подошли туда, где он стоял над бьющейся в судорогах Пентесилеей.

– «Tum saeva Amazon ultimus cecidit metus», – пробормотал Хокенберри. – «Погибла амазонка, наш последний страх»^[17].

– Опять Вергилий? – спросил Манмут.

– Нет, это Пирр в трагедии Сенеки «Троянки».

И тут случилось нечто странное.

Ахейцы уже столпились вокруг, намереваясь сорвать с мертвой или умирающей Пентесилеи ее доспехи. Ахиллес стоял, сложив руки на груди и раздувая ноздри, словно вбирал запах пролитой крови, конского пота и смерти. Внезапно быстроногий мужеубийца закрыл лицо огромными руками и зарыдал.

Большой Аякс, Диомед, Одиссей и прочие полководцы, которые подошли ближе – глянуть на убитую царицу амазонок, – замерли в недоумении. Крысомордый Терсит и кое-кто из вояк помельче, не обращая внимания на рыдающего полубога, по-прежнему спешили снять с Пентесилеи доспехи. Они сорвали шлем с ее головы, и кудри мертвой царицы рассыпались золотой волной.

Ахиллес запрокинул голову и застонал, как в то утро, когда Хокенберри в облике Афины якобы убил Патрокла и похитил его тело. Военачальники отступили еще на шаг от мертвой женщины и ее коня.

Терсит ножом перерезал ремни нагрудного доспеха и пояс, кромсая нежное тело мертвой царицы, – так спешил завладеть незаслуженным трофеем. Царица лежала почти нагая. Лишь один из поножей, серебряный пояс да одна сандалия остались на ее изрезанном, избитом, но по-прежнему совершенном теле. Длинное копье Пелея все еще пришпиливало ее к мертвому коню, однако Ахиллес не спешил выдернуть свое оружие.

– Отойдите, – сказал он, и почти все мгновенно повиновались.

Безобразный Терсит (латы Пентесилеи – под мышкой одной руки, ее окровавленный шлем – под другой) расхохотался.

– И что ж ты за дурень, сын Пелея! – прокаркал он, срывая с умершей пояс. – Это же надо – так рыдать над убитой девкой, сокрушаясь о ее красоте! Поздно, теперь она пойдет на корм червям, и толку-то…

– Отойди, – повторил Ахиллес невыразительным – и оттого более жутким – тоном. По его пыльному лицу все так же катились слезы.

При виде бабьей слабости грозного мужеубийцы Терсит осмелел еще больше и, пропустив повеление мимо ушей, рванул серебряный пояс на себя, приподняв бедра Пентесилеи, и бесстыже задвигал ляжками, как если бы совокуплялся с трупом.

Ахиллес шагнул вперед, ударил Терсита кулаком, разбив тому скулу и челюсть, и вышиб все до единого желтые зубы. Терсит, перелетев через тела коня и Пентесилеи, рухнул в пыль. Кровь хлынула у него из носа и рта.

– Ни могилы тебе, мерзавец, ни погребения, – сказал Ахиллес. – Как-то раз ты скалил зубы над Одиссеем, и тот тебя простил. Теперь ты надумал издеваться надо мной, и я тебя убил. Сын Пелея не позволит насмехаться над собой безнаказанно. Ступай в Аид и дразни там бесплотные тени своими жалкими остротами.