Buch lesen: «Крапива»
© Даха Тараторина, 2024
© ООО «Клевер-Медиа-Групп», 2025
Иллюстрации на обложке и в книге © Miorin (Елизавета Извекова)
Иллюстрация в тексте использована по лицензии © Shutterstock
Глава 1
Девка была дивно хороша собой. Статная, ладная, златовласая, что пшеница в лучах восходящего солнца. По той пшенице она и шла, временами кланяясь борозде да собирая что-то в корзину, висящую на локте.
Княжич придержал коня – полюбоваться. Девка, видно, поднялась давненько, и ей, в отличие от Власа, никто к пробуждению трапезы не готовил. Сама мозолила тронутые загаром руки, сама в поле трудилась, сама и по хозяйству… Влас таких обыкновенно не привечал. К чему? Труженицы рано старели, привычно горбились, и кожа их покрывалась пятнами рыжины, что меч ржавчиной, коли его долго не пускать в дело. Эта же иная. Когда нагибалась, спину держала ровно, а не дугой, кожу словно целовало какое-то другое солнце, ласковое и доброе, а не то, каковое припекает на самой окраине Срединных земель к макушке лета. А когда нырнула в золотые волны двузернянки, будто нарочно выставив напоказ округлые бедра, обтянутые понёвой, Влас и вовсе распустил ворот рубахи. Зной покамест не опустился на поля, а жарко вдруг стало…
Седовласый дядька поравнялся с княжичем, кивнул на девку:
– Подозвать?
Влас махнул смоляной головой, поглазел еще малость и звонко свистнул в два пальца.
Девка так и подскочила, выронив корзину, а веселые парни, до того затаившие дыхание, подобно господину, залились смехом. Отдышавшись, она сощурилась против солнца и признала молодца. Сказала, поскупившись на поклон:
– Здрав будь, княжич.
Влас повернулся в седле и упер руку в бедро:
– И ты здравствуй, красавица.
Однако дальше разговор вести девица не спешила. Дождалась, пока хохот утихнет, обвела малую дружину хмурым взглядом да пошла подымать корзину. Влас все больше привык к девам улыбчивым, смешливым. Такие сами норовили подойти к нему ближе, ненароком коснуться запястья, а то и шепнуть на ухо ласковое слово. Шутка ли? Мало того что княжич, так еще и хорош собой. Эта же улыбкой никого не одарила. Да и умела ли?
Первым неладное заподозрил дядька. Кому, как не ему?
– Будет, княже. Нас дома ждут.
Но Влас привычно отмахнулся от старика:
– Подождут. Эй, славница! Что не весела?
– Некогда веселиться, – был ответ. – Работать надобно.
– А ты передохни, присядь. – Влас хлопнул себя по бедру, дескать, прямо сюда и садись. – А мои молодцы за тебя потрудятся.
Дружники снова загоготали, что стадо гусей:
– Ты, княжич, небось тоже без дела сидеть не будешь? Пока мы трудиться в поле станем, потрудишься над девкою?
Влас показал белые зубы: сами гадайте, стало быть.
Девка метнула тяжелый взгляд парням за спины – туда, куда убегала пыльная колея. По ней приехали всадники, по ней чуть раньше пришла и она. Нынче, чтобы вернуться в деревню, следовало обогнуть дюжину оружных мужей да их вожака, скалящегося не хуже волка.
Славница ровно и тихо проговорила:
– Не серчай, княжич, что не по чести тебя приветствую. Я с родовитыми говорить не обучена.
– Так я тебя обучу, – с готовностью пообещал Влас, – знай слушай!
Она медленно покачала головой:
– Слыхала я, что и без меня тебе нашлось кого учить. Неужто Матка не уважила, меду не поднесла, рядом дочь не посадила?
Старшая в деревне, Матка Свея, и впрямь уважила его как следует. Мед был сладок и пьян, а дочь ее, что слыла первой красавицей в Тяпенках, добра и ласкова. Да не по сердцу. Где уж тут разгуляться молодому горячему парню, когда дядька нашептал: хитрая Свея не просто так отправила к нему любимицу. Зачнет от княжича наследника – и станут Тяпенки зваться Срединной землей шляхам поганым назло. А княжич возьми да и заупрямься. Словом, не веселие, а обида одна! Оттого княжич хоть и пировал вдоволь, и наплясался, а силушку молодецкую не растратил, да и хмель из буйной головы выветрил не до конца. А тут – девка! Да норовистая… Да та, что на пир не явилась, не пожелала поклониться щедрому господину.
Еще дядька масла в огонь подлил:
– И то верно, княжич. Не таких тебе учить, не стоит того.
– Что я вам, жеребец племенной?! – взбунтовался Влас.
Конь под ним заржал, почуяв злость хозяина, а дядька смущенно потупился.
– Сам решу, кого и чему… учить.
– На то твоя воля, княжич, – не стала спорить девка и… пошла прочь прямо через поле.
Дружники не преминули подшутить:
– Что, княжич, уплыла рыбка? Али крючок маловат для такой добычи?
Власа в краску так и бросило!
– А ну, стой! Ты, девка!
Златовласая лишь ускорила шаг.
– Сюда иди! Вот же Лихо! Привести ее, живо!
Парням только прикажи: гикнули, хлестнули поводьями да поскакали наперерез упрямице – только отяжелевшие колосья под копытами захрустели! Девка метнулась вправо-влево, кинулась в сторону леса, да куда там! Длинноногие зверюги снова и снова отреза́ли ей путь, теснили к княжичу.
Наконец добыча попалась, хотя и сверкала синими глазищами непокорно да корзину к груди прижимала так, что, окажись на ее месте шея Власа, придушила бы. А так еще краше! Взопревшая, с растрепанной косой, высоко вздымающейся грудью…
– Что бежишь? Думаешь, обижу?
Влас нагнулся с седла – погладить дуреху по щеке, но та шарахнулась, словно от черной хвори.
– Да что ты как дикая, ну?
– Не тронь, княжич. Заклинаю: не тронь! – глядя в землю, попросила она.
– Не то что?
Златовласая замотала головой:
– Тебе же хуже будет. Не тронь, пусти домой…
Позади вновь послышались смешки. А тут еще и дядька:
– Влас, ну ее. Не трогай. Больная небось.
– Больная, – подтвердила упрямица.
Княжич досадливо дернул поводья, конь едва на дыбы не встал.
– А что, Несмеяныч, мне нынче трогать дозволено только того, на кого ты укажешь?
Дядька заладил свое:
– Поехали…
– Вот ты и поезжай. А я… управлюсь и догоню.
Девка затравленно озиралась. Неужто никто не спасет?! Но везде, куда ни глянь, только чужаки, да и свои, что уж, не бросились бы на подмогу: кому охота с наследником самого Посадника ссориться? Да и ради кого…
И дуреха побежала. Быть может, стой она смирно, обошлось бы. Но страх кусал за пятки, куда тут думать да гадать? И княжич кинулся следом.
Конь в два прыжка нагнал бы беглянку, но Влас травил ее долго, рисуясь перед дружиной. Те знай подначивали:
– Хватай, хватай! Быстра пташка! Лови, княжич!
Девка небось уже поверила, что спасется, когда Влас поймал ее на самом краю поля, ловко подсек плетью да повалил. На ходу спрыгнул с седла, и жеребец проскакал еще добрых полверсты, прежде чем понял, что всадник пропал, и остановился. Конь фыркнул и опустил голову в пшеницу – полакомиться. Все одно хозяина не видать. А хозяин с девкою вместе уже возились в золотых зарослях.
– Куда, дура?! Стой!
Девка не слушала. Визжала, билась, как рыбешка, словно нарочно кипятила княжичу кровь. Влас хватанул за ворот, тот затрещал, открывая налитую девичью грудь… Куда там до дядькиных упреждений! Княжич навалился сверху и принялся рвать. Рубаху, сарафан, косу – поди разбери! И целовал жарко, безумно, больно. На девкиной шее мигом расцвели алые цветы. Остатки рубахи скользнули по плечам, юбка задралась до пояса. Вот-вот охота завершится!
– Пусти, пусти!
Но летний зной, что еще не накрыл поле, успел затуманить молодцу голову.
– Красивая… Дай тебя… Не кричи, тихо, тихо…
И тогда девка затихла. Не то уговоры послушала, не то поцелуям сдалась.
А вот Влас заорал. Жгло так, будто ненароком ступил на раскаленные камни в бане. Да не ступил, а целиком провалился в яму, такими камнями выложенную. Кожа будто слезала с костей, а пахло жженой травой.
Девка, глотая слезы, отползала. Обрывками одёжи она прикрывала наготу и все лепетала:
– Просила же… Не тронь…
Но княжич не слушал. Он катался, подминая под себя пшеницу. И не разобрать: не то горит, не то заживо варится…
Дружники с седым дядькой спешили на крик, еще не ведая, что опоздали: ожог растечется по всему телу и будет мучить молодца несколько дней, покуда свежие шрамы не покроются уродливой коркой. И не станет больше красавца княжича, на которого тайком али напрямую заглядывались девки. Будет только изуродованный дурак, польстившийся на кусок, что не по зубам ни одному мужу.
Жила девка особняком, на краю деревни. И все в Тяпенках знали, что трогать ее не след. Потому что звалась девка Крапивой.
* * *
Не заложи нелюдимый батька избу на самом краю деревни, Крапива со стыда бы сгорела, пока добиралась домой. Рубаху княжич изодрал в клочья, и, правду молвить, девка ничуть не жалела о монете, которой отплатила молодцу. Но, узнай кто о случившемся, ее, Крапиву, первой бы и наказали. Матка Свея разве что не на цыпочках перед гостем ходила, пир устроила.
Вот и хоронилась девица от всякого встречного. Благо было их немного: праздник удался на славу, и мало кто не воспользовался дозволением Свеи повеселиться на нем. Оттого те, кто ночью плясал бойче, поутру подняться не смогли. А княжич, поглядите-ка, коня оседлал да отправился восвояси с самым рассветом! Чтоб ему!
Порожней идти было непривычно. Корзина, едва отяжелевшая от сочных корней огнецвета, так и осталась в поле. Но ноги унести от Власа было куда как важнее. Вернуться бы, подобрать, покуда кто другой не отыскал… Всем же ведомо: только травознайка и собирает сорную траву, что прячется в пшенице. А найдут – станут спрашивать, почему бросила да что случилось.
Крапива едва успела порадоваться, что добралась незамеченной, когда ее окликнули звонким голосом:
– Крапива! Эй, что прячешься?! Крапива! – Подруга бросилась к ней прямо через смородину, с треском ломая кусты. – Ох, где это ты так?!
Ласса сызмальства была не то до одури честной, не то такой же глупой. Вот и нынче девка заголосила так, что проще было сразу все Тяпенки созвать полюбоваться. Крапива приложила палец к губам – тихо, дескать.
– Что? – во весь голос удивилась подруга. – Где одёжу попортила, спрашиваю! Али обидел кто?! Али… с молодцем миловалась?
Нет уж. Эту, пока не расскажешь, не угомонишь. Травознайка потянула Лассу за рукав и с нею вместе схоронилась в пышных зарослях. Осмотрела с ног до головы и велела:
– Платок дай – срам прикрыть.
Подруга не пожадничала. Тут уж вся в мать: Свея тоже наперво о деревне заботилась, опосля уже о себе. И никто не мог попрекнуть, что Матка нажила свое добро обманом.
– Случилось-то что?
Крапива завернулась в платок заместо рубахи. Издали вроде ничего…
– Пошла за травами, да попался сорняк приставучий, – процедила она сквозь зубы.
– Это что же за сорняк такой, что всю одёжу тебе попортил?
Ласса подняла с земли лоскуток, прежде бывший вышитым рукавом, и подала подруге. Подала осторожно, чтобы не коснуться пальцев. В Тяпенках-то Крапивин недуг ни для кого не секрет.
Крапива вздохнула и села. Обняла колени и с трудом подавила всхлип:
– Только никому!
– Никому! – пообещала Ласса.
– Даже мамке! Мамке – особенно!
Маткина дочь закусила русую косу от волнения:
– А ежели спросит?
Крапива равнодушно пожала плечами:
– Тогда не расскажу.
Только многолетняя привычка удержала Лассу и не позволила вцепиться подруге в плечо.
– Никому! – побожилась она и положила на язык щепоть земли в доказательство.
– Княжич ваш… Я в поле была, он мимо ехал с дружиной. Ну и… загорелось ему.
Ласса ахнула:
– И он тебя…
Улыбалась Крапива неумело, и улыбка ее обыкновенно больше пугала. Так случилось и в этот раз.
– Куда ему.
Ласса побледнела:
– Ты – его?!
– Сам виноват.
– Крапивушка, милая, да ты что? Как так-то?
Ласса вскочила, и пришлось дернуть ее понёву вниз, чтоб девка не помчалась к мамке немедля.
– Ты побожилась! – напомнила Крапива.
– Матушка всё одно прознает! Как так-то… Мы же его… и медом, и пирогом мясным…
– И тобой, – напомнила Крапива.
Ей всеобщее желание тяпенских угодить княжичу было что кость в горле. Накормить, напоить, девку под него подложить… Да не какую-нибудь, а вот эту дуреху, что супротив мамкиного слова нипочем не пойдет. Ишь, королевич нашелся! Оттого травознайка на пир не явилась, хотя и звали. Она шляхов, что каждую осень приезжали за данью, тоже не любила. Но те хотя бы девок против воли не трогали – не по ихним правилам такое. А срединники, как приезжали, после себя оставляли девиц с красными от слез глазами. И все ведь опосля к Крапиве на поклон шли – просить вар, чтобы не случилось чего.
– Так то княжич! – удивилась подруга. – Как его не угостить?
– Вот я и угостила.
Ласса от досады изжевала всю косу: вроде и матушке надобно доложить, и подруге обещала. Красивая девка. Добрая. С малых лет такая была. Иные дети к Крапиве и близко не подходили, Ласса одна не боялась с хворобной дружбу водить. Потому Крапива и печалилась, видя, как Матка Свея пристраивает любимицу повыгоднее, не спросив, чего дочь хочет, не узнав, кто сердце тревожит. Да Ласса и сама не решилась бы матери перечить. О сердечных делах только подруге поведать можно, да и то вполголоса. Куда ей Крапивину беду понять!
– Пойду я, пока не увидел еще кто. – Травознайка потуже завязала платок, чтобы не свалился. – Донесут же. Ты чего приходила-то?
Ласса растерянно хлопнула ресницами раз-другой, не сразу вспомнила:
– На вот. – Она достала из кармана передника завернутый в тряпицу кусок пирога.
Таковые в Тяпенках на большие праздники пекли. Собирались всем миром, приносили с каждого двора кто что, топили в Старшем доме общинный очаг. Пирог получался огромный, не всякий в одиночку унесет, да жирный. Крапивина матушка ради него самого большого гуся зарезала. Всем доставалось по куску, и по тому, румян тот кусок али подгорел, судили о судьбе. Своей судьбы Крапива не знала, ибо куска ей не досталось. Вернее, так Крапива мыслила. Ласса же протянула угощение и добавила:
– Тебя вчера не было, а я сберегла вот… Кособокий только остался, но зато погляди, какой румяный!
Редко когда Крапива от души бранила свою хворобу. Иной раз она и вовсе служила защитой, а не проклятием. Как сегодня поутру. Но, принимая от подруги дар, травознайка мыслила лишь о том, как хочется обнять Лассу крепко-крепко.
– Свежего ветра в твои окна, – тихо сказала она.
– Свежего ветра, – отозвалась Ласса.
* * *
Дома все осталось как положено. Молодшие братишки-лакомки еще спали, свесив босые ноги с полатей. Мать, поднявшаяся лишь немного позже Крапивы, не будила их – любимцы. Эти родились, богам на радость, здоровенькие. Тень одну лишь старшую дочь в темя поцеловала, одарив вместе с проклятием умением слышать травы. Крапива и сама любила братьев, жалея лишь о том, что не довелось никого из них покачать на руках. У одного из близнецов так и осталось на плече пятно: молодая да глупая, Крапива стукнула ревущего в колыбельке Мала. С тех пор ни к нему, ни к Удалу родичи ей близко подходить не дозволяли.
Крапива едва успела нырнуть в избу да спрятаться за занавесью в женской половине, когда вошла мать. По обыкновению суетливая и непоседливая, она уже успела запачкать руки землей – работала в огороде.
– Крапива, ты?
– Я!
Девка как могла быстро распахнула сундук в поисках сменной рубахи, да не успела. Матушка уже отдернула занавеску да так и замерла с разинутым ртом:
– Ты что сделала?
Тут Лассиным платком не спасешься. Зоркая Дола и запачканную понёву разглядела, и порванную рубаху. Крапива сделалась красной, что вареный рак. А тут еще и любопытные братья встрепенулись на шум и выглянули проверить, не их ли ругают.
– Дай прикрыться… – негромко попросила девка.
– А что это? – Дола уперла ладони в бедра. – Как бесстыдничать, так она первая, а как матери показаться, так срам прикрыть норовит?! Ну-ка, что это у тебя? – Ловким движением она сдернула платок. – Чей?
– Лассин…
Дола скривилась:
– Велено же тебе, не водись с этой гульнёй! Молодая да ранняя, свою честь не сбережет и тебя дурному научит!
Крапива прикрыла грудь и грозно зыркнула на братьев. Те мигом спрятали вихрастые головы.
– Скажешь тоже, – пробурчала девка, натягивая новую рубаху.
– А это что?
Не только у княжича остались метки после их с Крапивой встречи. Влас тоже одарил девицу: напоминанием о жарких поцелуях на шее алели пятна, а на плече, повыше локтя, намечался синяк от жадной пятерни.
Мать всполошилась:
– Ты куда полезла, негодница? На кого вешалась?!
Дола замахнулась рукой, но быстро вспомнила, что дочь трогать не след, и хлестнула ее платком. Крапива едва успела лицо закрыть. Тут бы объяснить, что к чему, поплакаться матушке, излить горе. Но Крапива лишь упрямо молчала. Да и к чему? Не впервые мать ярится, не впервые Крапива беду свою запирает в сердце. Ничего, остынет. И все пойдет своим чередом.
– За что ж мне наказание такое?! – пустила слезу Дола. Замахнулась платком вдругорядь да и швырнула его в дочь; та поймала – тоже не впервой. – Стыдоба да убыток! Что люди-то скажут?
– Не видел меня никто… – буркнула Крапива. – Только Ласса.
– Вот она Матке и доложит! Горе ты, горе луковое!
О том, кто обидел и не случилось ли страшного, мать Крапиву так и не спросила. Да девка и не рассказала бы.
Попеняв дочери за безделие и попорченную одёжу, Дола вышла из дому – жаловаться мужу. Тогда только Крапива вздохнула спокойно, переоделась да подпоясалась потуже. Вот вроде и наладилось. Мать станет воротить от распутницы-дочери нос и еще несколько дней не будет с нею разговаривать, но Тень прошла мимо, не уронив на голову девке черное перо.
Только рано Крапива обрадовалась. Потому что едва успела она налить братьям по кружке простокваши и поровну разделить на троих принесенный Лассой пирог, как дверь снова распахнулась.
Порог широко переступила Матка. Следом за нею семенила Дола, не решаясь раскрыть рта, а из-за плеча жены робко выглядывал батька Деян. Тот и в хорошие дни не шибко-то любил гостей и все больше прятался в каморке у сарая, где то мастерил посуду, то правил утварь. Словом, делал что угодно, лишь бы не вести разговоры. Нынче же, когда Свея вращала выпученными глазами и громко ругалась, он и вовсе не решался приблизиться.
– Свежего ветра в твои окна, – поприветствовала Матку Крапива.
Высокая и дородная, Свея больше походила на мужа, чем на бабу. Быть может, потому ее и слушались беспрекословно не только местные, знающие, как тяжела ее длань, но и приезжие, для которых в новинку было, что власть в деревне держала женщина. К Крапиве же Матка была иной раз ласковее, чем родная мать. Принимала у себя травознайку наравне с родной дочерью, угощала лакомствами и, коли уезжала на ярмарку, подарки привозила им с Лассой одинаковые.
Но не нынче. Нынче Матка тяжело ступала и притопывала огромной ступней.
– Ты чего натворила, дуреха?! – налетела она на Крапиву вместо приветствия.
Та вжала голову в плечи. Объясниться бы, рассказать, как было. Да Крапива сызмальства, случись что, не бежала и не давала сдачи, а замирала на месте и упрямо молчала.
– Дуреха, как есть дуреха! – поддакнула Дола. – Еще и рубаху попортила! За что мне такое наказание?
Свея поморщилась, как от надоедливой пчелы, и гаркнула:
– Цыц! Крапива, ты говори! Что случилось?
Девка глянула на Матку исподлобья. Нет, так просто дело не решится, правду из нее выпытают. Вот Ласса! Божилась же мамке не докладывать…
Крапива пожала плечами и вперилась в пол. Свея нависла над нею подобно кряжистому дубу, набрала воздуху в грудь… Дола открывала и закрывала рот: и слово вставить хочется, и Маткин запрет нарушить боязно. Деян и вовсе мялся за порогом. Вроде и при деле, а вроде и мимо проходил. Одна Крапива не испугалась. Ей ли не знать, что Матка ни на нее, ни на Лассу руки нипочем не подымет, и вовсе не потому, что хвороба не позволит.
– Пойдем-ка до меня, – неожиданно мирно сказала Свея. Она не коснулась Крапивы, лишь провела руками над ее плечами – вроде как обняла и ободрила. – По дороге расскажешь.
Все ж таки обида на княжича излилась злыми слезами. Крапива утирала их рукавом, пока никто не увидал, но те все катились.
Выслушав короткий рассказ, Свея покачала головой:
– Беда…
– Ты уж прости меня… Кабы знала, что он той дорогой поедет, заперлась бы в избе до самого вечера!
– Тьфу, дуреха! К чему винишься? – Матка провела ладонью над пшеничными волосами, почти погладила. – Будь на его месте кто иной, я б сама догнала да заломала паскудника! В другом беда…
– В чем же?
Свея остановилась перед общинной избой, где еще вчера шумели и радовались гости. Нынче из нее доносились приглушенные стенами стоны.
– В том, что княжича привезли обратно к нам, а лекарка у нас в деревне одна.
Глава 2
Ох и дурно было княжичу! Он метался по постели, и по лбу его стекали бисеринки холодного пота. Не узнать статного красавца… Волосы взмокли и липли к щекам черными росчерками, густые брови изломила му́ка, глаза запали. Весь он был словно угодивший в капкан зверь, а капканом стало собственное тело.
Крапива и прежде видала, как ее проклятье рисует узоры, но все больше смотрела на запекшиеся и потемневшие раны. Эти же ожоги были свежи, они змеями ползли по некогда белой коже, уродуя ее. И не остановить их, не повернуть вспять. Только малость облегчить боль можно.
Травознайка не решалась приблизиться. И не только потому, что усатый старик, не отходивший от княжича ни на шаг, гнал ее прочь, но еще и потому, что сама робела. Раны княжича были свежи, но и на ее плече синяки не исчезли.
– Куда пошла, ведьма? Чем поить вздумала?!
Дядьку княжича звали Дубравой, а малая дружина уважительно величала его Несмеянычем. Получилось так оттого, что старик со всяким был строг, мог и плетью приложить, и отсыпать на орехи. Но не от злобы, а для порядку. Такого, чтоб невинного наказал, за ним не водилось. А вот за дурную шутку, за то, что уснул в карауле, за то, что весло упустил, – это да. Но имелась у Несмеяныча и слабость. Лежала нынче, стиснув зубы, и сдавленно сыпала проклятиями. Власа Дубрава любил крепче родного сына, буде таковой имелся. Сызмальства следил, чтобы не поранился, не пускал одного за ворота из терема да учил княжеской науке. И – вот беда! – не уследил, не сберег. Оттого глядел на Крапиву так, словно голову отвернуть хотел.
Лекарка пододвинула к усатому кувшин со снадобьем. Готовила она его здесь же, на очаге, и старик строго следил, чтобы не кинула какого яду в зелье, а про каждую травку спрашивал, что да для чего.
– Сам же видел, что вывариваю… Травы да коренья…
– Откель мне знать, что ты туда тайком добавила? Мало горя причинила?
Крапива уту́пилась в пол:
– И думать не смела…
Несмеяныч взял кувшин и поднес к губам, следя, встрепенется ли девка. Крапива лишь крепче стиснула кулаки. Взаправду, что ли, считает, что ей ума достанет княжича отравить?
Отхлебнув, Дубрава сжалился и попотчевал больного: делать-то нечего. К тому ж Матка Светом и Тенью поклялась, что хворобная девка беды не желала. Да что уж, старик и сам видел, как та упрашивала Власа ее не трогать, но молодой же, горячий… Несмеяныч замахнулся на травознайку локтем:
– Ух, я бы тебя!
Поганая ведьма и не дрогнула, лишь глянула так, что воевода побледнел.
– Отр-р-родье! – буркнул он, отворачиваясь. – Пошла прочь! Поклонись вон Рожанице, чтобы обошлось!
Княжич хлебал варево из подставленной дядькой плошки, и из угла рта его бурой змеей сочилось непроглоченное зелье. Он поднял отяжелевшие веки и, оттолкнув посудину, потребовал:
– Пусть… подойдет…
Дядька решил, что ослышался:
– Пей, княжич, пей…
– Я велел… чтоб подошла… девка та…
– Одумайся, княжич! Ей бы к тебе на версту…
Колючий взгляд ощупал потолок и сполз на испещренное морщинами лицо Дубравы. Плохие у княжича были глаза, ох плохие! Шальные, черные… И сверкало в них такое упрямство, которое только в Тень и ведет.
– Выйди, – молвил больной.
Несмеяныч обмер. Поджал разом пересохшие губы, отставил плошку и двинулся к выходу. Хотел бы и девку с собой волоком утащить, да воочию видел, что бывает с теми, кто ее неволит.
– Тронешь – убью, – коротко бросил он ведьме и хлопнул дверью.
А Крапива стояла ни жива ни мертва. Затухающие угли перемигивались в очаге, бурый след от зелья искривился вместе с ухмылкой княжича.
– Мне вдругорядь повторить? – прохрипел он.
В избе было донельзя душно, дымовые оконца едва выпускали жар, но Крапива вдруг словно в проруби очутилась. Она приблизилась на негнущихся ногах.
– Сядь.
– Не могу, княжич. Задену ненароком…
– Так не задевай.
Двигаться ему было больно. Влас и рад бы хоть голову повернуть, чтобы рассмотреть ведьму, да никак. Крапива присела на самый краешек перины и положила руки на колени. Не дай Рожаница хоть кусочком голой кожи прислониться!
А княжич словно проверял силу проклятья, словно нарочно напрашивался.
– И что же, – негромко спросил он, – никто прежде до тебя не докоснулся?
Крапива не отводила взгляда от сцепленных в замок пальцев:
– Случайно только.
– И мужчины ты не знала?
Жар прилил к щекам. Девица покачала головой и, поддавшись внезапной злобе, выкрикнула:
– И знать не хочу!
Княжич показал белые зубы – что оскалился:
– Как поднимусь, со мной поедешь.
У Крапивы перед взором все поплыло.
– Как?
– Поедешь в терем. Станешь молодшей.
Лязгнули волчьи челюсти – прокусили мягкий заячий загривок. Молодших жен в Срединных землях вот уже целый век не заводили. Дорого, накладно… Да и кто отдаст свою кровиночку в чужую семью, где у нее не будет ни прав, ни владений? Молодшие только звались женами, на деле же чисто рабыни. Но и за такую долю, случалось, боролись. Коли своего дома нет, коли нужда заставила, коли терять нечего… Лучше уж знатного да богатого ублажать, чем побираться.
Нет, не лучше!
– Не поеду, – пролепетала Крапива.
– Не бойся, не обижу. Еще сама… ластиться начнешь.
– Это тебе дружина подневольная, а мне приказывать не моги!
Крапива вскочила, и вовремя, ибо княжичу достало глупости выпростать вперед руку – схватить поверх рукава. Он со стоном поднялся на локте:
– Ты, видно, решила, что я спрашиваю. Не играй со мной, ведьма. Если прикажу, односельчане тебя в короб сунут и мне с поклоном поднесут.
И поднесут ведь! Матка Свея поругается, поломает старенький деревянный забор со злости да и смирится. Сами ведь пригласили княжича в Тяпенки, сами молили о защите…
– Ты нам не господин, чтоб приказывать!
Раны были свежи, не пустили молодца в погоню, и он завалился навзничь. Крапива же выскочила вон.
Старый Несмеяныч, дежуривший у входа, тут же метнулся внутрь: мало ли что ведьма натворила над его воспитанником?
После жаркого тяжелого воздуха избы летний зной снаружи показался благословением. Крапива прислонилась спиною к стене и, не в силах боле держаться, сползла на землю. Так ее и застала Матка, спешащая к гостям с примочками из кислого ледяного молока.
– Грозился? – коротко спросила она.
Крапива кивнула. Грозился, что уж. Вот только не выпороть и не казнить, а куда как хуже…
– Домой иди да со двора не показывайся, покуда не уедут. Кликну, если хуже станет.
Крапива и рада бы домой, да ноги со страху держать перестали. Она попыталась встать, но не сумела. И ведь не подаст никто руки, не доведет до родной избы… Цепляясь неверными пальцами за стену, она поднялась и поковыляла прочь.
* * *
Родная изба издревле служила защитой. Не пропустит злого человека крепкий сруб, истребит лихорадку жаркая печь, отгонят злых духов обереги в Светлом углу. Крапиве же, вот диво, всегда покойнее было не дома, под сенью святого дерева, а во дворе. Дерево-то в избе мертвое, дыхание его едва учуять можно, а в огородике поют песнь травы. И песнь та одной травознайке слышна.
Вот и нынче девица не в женской половине пряталась, а сразу свернула к грядкам. Там плакали от жажды клубни редьки, там шипели побеги сорной травы. И для Крапивы эти речи звучали так же явно, как негромкий разговор отца с сыновьями, что сидели около хлева.
Девица бережно корчевала корешки, а сама исподлобья следила за братьями. Деян учил сыновей точить серпы, направляя каждое движение мозолистой ладонью. Крупная загорелая длань ложилась поверх узких мальчишеских рук – чирк! – и скользило точило по железу. Лезвие золотилось в солнечных лучах, Мал с Удалом важно дули щеки. Крапива зло утерла лицо рукавом. Ее отец вот уж целую вечность не обнимал ласково, мать не чесала косы резным гребнем.
– Куда расселась, негодница? – Дола подошла неслышно и нависла тучею.
– Грядки вот…
– Куда расселась, спрашиваю?! Срам прикрой, не ровен час, братья увидят! Стыдоба!
Крапива опустила голову. Понёва и впрямь задралась, обнажив колени, да только братья все одно в эту сторону не глядели.
– Одёжу не запачкать…
– Ишь, одёжу она запачкать боится! А гульнёй прослыть? А мать опозорить?
– Да не видать же с улицы ничего!
– А отец? А младшие?!
Крапива стиснула зубы:
– А им и дела нет!
Сама Дола даже в нынешнюю жару рукава не засучивала, а волосы прятала под кику и плотный платок. Учила тому же и Крапиву, да та вечно норовила избавиться от убора. Правду молвить, с весны и до поздней осени никто в Тяпенках строгих нарядов и не носил: со степей дул сухой ветер, тучи застревали на северном горном хребте, и погода стояла такая, что в баню ходили охладиться.
– Что, мало сегодня от княжича получила? Больше хвостом верти! – фыркнула мать, и у Крапивы горло перехватило.
Сказать бы, что нет ее вины, что не нарочно она молодцу попалась… Да слова во рту застряли. Быть может, мать и права? Не зря Дола учила ее глаз не подымать и парням не улыбаться – все к беде.
– Матушка…
Дола бранилась, как не слыша. Крапива ухватилась за край ее подола, как тонущий хватается за все, что под руку подвернется. Хоть соломинка, хоть тростинка.
– Матушка!
Дола резво отпрыгнула, ажно грядку перескочила, и юбка выскользнула из пальцев.
– Ах, едва не докоснулась! О чем думаешь, дуреха?!
– Матушка… – Крапива вскинула взгляд, в глазах стояли слезы.
Мать глядела на нее сверху вниз подобно бездыханному идолу.
– Коли ко мне кто посватается… ты же… неволить не станешь?
Утешила бы. Подула на волосы, слово мудрое сказала. Но Дола обидно рассмеялась:
– Да кому ты нужна! Коли кто возьмет хворобную да гулящую, я первая ему поклонюсь!
Мать говорила что-то еще. Уму-разуму учила, наказывала не злить боле княжича. Крапива вроде и слушала, а в ушах звенело. И только печальная песнь сорной травы, засыхающей в борозде, достигала усталого ума.
* * *
Рожаниц знали по всем Срединным землям. Но если ближе к Северу берегини почитались не больше, чем прочие домашние духи, то в стороне, граничащей со шляхами, они стояли рядом со Светом и Тенью. Оно и понятно: шляхи своих жен хранили подобно сокровищам. Кому им еще поклоняться, как не дарующим жизнь?
И в Тяпенках, куда степняки давно уже захаживали, как в свои владения, богиня тоже заняла почетное место. Потому и главной в деревне стала Матка, а не мужи-дзяды, – диво дивное для срединного народа! Потому, случись беда, Крапива шла не к грозным идолам, что возвышались над Старшим домом, а к той единственной, что всегда утешит и утрет слезы. Травознайка шла к Рожанице.
