Голландское господство в четырех частях света. XVI— XVIII века. Торговые войны в Европе, Индии, Южной Африке и Америке

Глава 3
Оседлые работники и морские бродяги

Хотя достоверная статистика и другие значимые материалы по незанятости являются недостаточными, из ряда описаний Голландской республики времен золотого века очевидно, что развитие экономики и рост национального благосостояния сопровождался значительным обнищанием многих групп работников, как это случилось позднее в Англии во времена индустриальной революции. Что, несомненно, стало результатом революции цен^[28], роста стоимости продуктов питания и жилищного строительства, достигших критической отметки в Северных Нидерландах примерно в середине XVII столетия, тогда как заработная плата, как обычно, отставала от растущих цен. Другими способствующими этому факторами, как и повсюду, могли стать резкий рост населения в городах (особенно в Амстердаме) и периодическое смещение зон торговли из-за участия в заграничных войнах, тогда как даже весь взятый в целом период Восьмидесятилетней войны (1568–1648) стал одним из величайших для роста благосостояния страны за счет заморской торговли Голландии. Еще в 1566 г. летописец Леувардена отметил, что состоятельные правители и торговцы находились в резком контрасте с массами «смиренного, бедствующего и голодного простого люда». В 1597 г. в Амстердаме запретили эксплуатацию детского труда, когда было заявлено, что некоторые работодатели «часто брали двоих, четырех, шестерых или более детей из рабочего класса под предлогом благотворительного их содержания и обучения торговому ремеслу, тогда как на самом деле они многие годы удерживали их у себя и обращались с ними скорее как с рабами, а не учениками». На пике текстильного бума в Лейдене в 1638–1640 гг. в этот город из Льежа доставили 4 тысячи работников-детей; а проживавших в Лейдене валлонских производителей кружев обвинили в доставке мальчишек-нищих даже из Нориджа, Дуэ и Клеве. Богадельни и работные дома также поставляли женщин и детей на промышленные работы, и снова здесь прослеживается самоочевидная параллель с Англией времен промышленной революции. Правда и то, что предпринимались некоторые меры для воспрепятствования таким случаям злоупотреблений – например, ограничение в 1646 г. максимального рабочего дня ткачей 14 (!) часами; однако 13 лет спустя один ведущий лейденский промышленник отметил, что многие работники жили в переполненных бараках, а некоторые были вынуждены сжигать свои кровати и мебель, чтобы согреться зимой.

В 1747 г. из 41 561 семьи Амстердама примерно 19 тысяч проживало в убогих подсобных помещениях, подвалах и полуподвалах. До самого конца XVII в. большинство домов в сельской местности и множество в городах были глинобитными или деревянными. Каменные и кирпичные дома являлись редкостью, за исключением жилищ богачей. Разумеется, жилищные условия бедняков в Голландской республике, возможно, были и не хуже, чем в Англии XVIII в., о чем нам напоминает Дж. Г. Пламб: «Дома бедняков представляли собой однокомнатные или двухкомнатные лачуги, часто построенные только из одних досок, с крутой крышей и стоявшие вплотную друг к другу; или они селились в домах богачей, оставленных владельцами ради более здоровых для проживания пригородов – обветшавших, перенаселенных, убогих, грязных и заразных. В большинстве подвалов обитали не только люди, но и их свиньи и домашняя птица, а порой даже лошади и крупный рогатый скот». Говорят, что в первой половине XVII столетия дома в Голландии и Зеландии были в два-три раза лучше, чем во Франции, однако такое лестное сравнение вряд ли может быть правдивым в том, что касается перенаселенных жилищ самых бедных. И тем не менее остается фактом, что по всем меркам простой голландский бюргер со своей женой больше заботились об обустройстве домашнего хозяйства, чем такие же, как они, в любой другой европейской стране. Их жилища могли быть темными и сырыми, но зато выскобленными до блеска, если их обитатели обладали хоть какими-то претензиями на самоуважение.

Голландские богадельни, дома призрения и работные дома вызывали восторг у многих иностранцев, и, похоже, даже душевнобольные содержались в республике значительно лучше, чем в любом другом месте Европы. В частности, Амстердам пользовался заслуженно высокой репутацией за свои благотворительные учреждения, которые в 1685 г. с восторгом описал Джеймс Монсон, которому вторят многие другие современные ему источники. «Ничто так не говорит о склонности голландцев к благотворительности, – написал он, – как их забота об облегчении участи, поддержке и обучении бедняков, поскольку на улицах нигде не увидишь нищих». Сильное впечатление на него произвел weeshuis – детский дом «или больница для бедных детей, особенно сирот, где постоянно пребывало более 500 несчастных, о которых тщательно заботились, учили читать и писать, обучали какому-либо ремеслу и, наконец, давали деньги на обустройство». Также Монсон посетил gasthuis – больницу для бедных, «большую и чистую», где увидел множество бедняков, о которых так хорошо заботились, содержали в такой чистоте и опрятности, что они «почти или совсем не обижаются друг на друга, на тех, кто за ними присматривает или живет вместе с ними… В mannenhuis – мужской больнице опрятно и удобно, однако я считаю, что заведения для пожилых женщин превосходят их все и, возможно, ничем не уступают лучшим из итальянских, хотя и построены из кирпича, а не из камня, как в Милане: однако я уверен, что такую невероятную чистоту и аккуратность, которые можно с восхищением наблюдать во всех их палатах, уличных туалетах и на кухнях (они особенно превосходны и достойны похвалы), не встретишь ни в одной стране или городе из тех, что мне довелось повидать». Это последнее заведение на момент посещения его Джеймсом Монсоном насчитывало более 400 бедных женщин, и он завершил свое описание амстердамских благотворительных учреждений утверждением: «…помимо огромных расходов города и государства на содержание такого числа больниц, есть еще (согласно отчетам) свыше 18 тонн золота, распределяемых каждый год между бедными семьями, что говорит как о благосостоянии города, так и о милосердии его обитателей». У. Карр в своем описании Амстердама 1688 г. утверждает, что благотворительные учреждения этого города ежедневно обеспечивали «кровом и столом» 20 тысяч человек.

Деньги на содержание этих благотворительных учреждений поступали из различных общественных и частных источников, причем последние, по-видимому, составляли большинство. Часть средств изымалась из имущества запрещенной Римско-католической церкви (монастыри и церковные приделы), которые перешли городам и провинциальным штатам или же были переданы для нужд Реформированной церкви. В значительной части финансирование шло из муниципальных и местных налогов, в пределах от колеблющегося налога в пользу бедных до такого дополнительного дохода, как «право на лучшую одежду» покойного для бедняка, которую наследники усопшего обычно выкупали за наличные. В некоторых местах сиротские приюты имели эксклюзивное право на производство гробов, в других на бедняков отчислялось каждое восьмидесятое пенни с продажи недвижимости. Ост-Индская компания также платила налог на бедных, каждое тысячное пенни со всей торговли, что ежегодно составляло огромную сумму. Такие общественные и муниципальные отчисления дополнялись щедрыми частными пожертвованиями и наследствами. Живший в 1740 г. в Гааге англичанин подтвердил, что «в пользу бедных ежегодно собирается более 100 тысяч флоринов (10 тысяч фунтов стерлингов) – в церквях и по домам, что значительно превышает фиксированные налоги, наследства и поступления из городской казны». Веком ранее Луи де Тир, известный промышленник и предприниматель, жертвовал на бедных по 200 флоринов в год за каждого из своих детей, а их у него было шестнадцать. Точно так же адмирал М. де Рейтер постоянно жертвовал на бедных после каждого возвращения из плавания, а старея и становясь богаче, только увеличивал свои взносы. Подобная щедрая частная благотворительность являлась еще более похвальной, поскольку ортодоксальный кальвинист не мог надеяться на спасение души через добрые дела. Состоятельные бюргеры, как мужчины, так и женщины, часто участвовали в комитетах, руководивших этими благотворительными организациями, и порой отмечалось, что те, которыми руководили женщины, оказывались лучше, чем управлявшиеся мужчинами. Однако не исключено, что готовность участвовать в работе таких комитетов не была лишена интересов престижа – если судить по частоте, с которой такие комитеты заказывали свои групповые портреты.

И если в Голландии и Зеландии подобные организации были широко представлены, то же самое нельзя сказать о северо-восточных провинциях, причем по всем параметрам. Богадельни имелись повсюду, однако такие значительные города, как Делфзейл, Харлинген и Гронинген, до 1800 г. не могли похвастаться общественными больницами, тогда как в даже самом маленьком городе приморских провинций имелась хотя бы одна. Более того, несмотря на хвалебные отзывы Джеймса Монсона и других иностранных путешественников, никуда не деться от факта, что безработица часто становилась серьезной проблемой Голландской республики золотого века, что нищие и бродяги являлись многолетней головной болью городов и сельской местности и что промышленные рабочие жили в ужасающих условиях, на грани полуголодного существования. В 1683 г. Голландские штаты постановили, что каждый район должен нести ответственность за поддержку своих бедняков и что бродяг, прибывающих отовсюду, следует возвращать туда, откуда они пришли. Предполагалось, что вновь прибывшие, которые намеревались работать или обустроиться на выделенном им месте, должны представить местным властям финансовые или другие свидетельства своих bona fldes – честных намерений; однако похоже, что эти постановления повсеместно игнорировались, особенно в Амстердаме. Это правда, что Уильям Карр заявлял в 1688 г., будто единственными нищими, которых можно было встретить в Амстердаме, были валлоны и другие иностранцы, однако это чистой воды преувеличение. Пришлые бродяги и бывшие наемники определенно широко присутствовали среди полчищ побирающихся нищих, против которых провинциальные штаты безуспешно издавали законы на протяжении XVII и XVIII вв.; однако огромная часть голландского рабочего класса жила на краю бедности и была подвержена частой потере работы, находясь в зависимости от плохо оплачиваемых временных работ и невозможности экономить деньги.

С точки зрения голландских рабочих, ситуация с занятостью осложнялась еще и тем, что очевидное благосостояние Соединенных провинций в целом словно магнитом притягивало безработных и недостаточно зарабатывающих из соседних стран. Не только фламандцы и валлоны, но и скандинавы с немцами ринулись в Голландскую республику, полагая, что улицы Амстердама вымощены чистым золотом. Как написал в 1623 г. один хорошо осведомленный памфлетист: «Наша земля битком набита людьми, и в поисках работы жители наступают друг другу на пятки. Где бы ни нашлось пенни, которое можно заработать, к нему тут же протягивается десяток рук».

Примечательно, что временами происходило движение в обратном направлении – не только капиталов и квалифицированных рабочих – во Францию, Англию, Данию и Германию, но и – хотя свидетельства на этот счет весьма отрывочны – неквалифицированной рабочей силы. Во всяком случае, хотя жалованье обычно было крайне низким, а рабочий день очень длинным, безработица в Северных Нидерландах никогда не была настолько серьезной, чтобы побудить промышленных и сельскохозяйственных рабочих эмигрировать в соответствующих масштабах в заморские владения Голландских Вест- и Ост-Индской компаний. Кажется, примерно после 1644 г. положение улучшилось по сравнению с тем, что наблюдалось во время Восьмидесятилетней войны и неудачной войны с Англией в 1652–1654 гг. Частая благотворительность возросла, общественная упорядочилась. Периодическая высокая смертность среди бедняков случалась не так часто или была не столь высокой, как раньше. Неустойчивые цены на зерно не имели такого уж неблагоприятного эффекта, поскольку хлеб дополнился картофелем. Жилищные условия трудящихся тоже немного улучшились – хотя бы в том, что крытые соломой деревянные дома все больше заменялись кирпичными и каменными с шиферными или черепичными крышами. Однако перенаселенность и трущобные условия жизни по-прежнему оставались общим правилом для городской бедноты Голландской республики на протяжении двух столетий, и в этом отношении положение скорее ухудшалось, а не улучшалось. По всей видимости, во второй половине XVIII в. на пособия для бедных жило намного больше людей, чем за 100 лет до этого.

На ранних этапах Восьмидесятилетней войны сильно страдало голландское сельское хозяйство – в результате таких инцидентов, как преднамеренное затопление сельской местности во время осады и освобождения Лейдена. Утверждалось – разумеется, не без преувеличения, – будто еще в 1596 г. под водой оставалось две трети провинции Голландия. Однако в 1590 г. голландское сельское хозяйство быстро оправилось благодаря дополнительным гарантиям безопасности, обязанным победам принца Морица и более высоким ценам на сельскохозяйственную продукцию на этом этапе ценовой революции. Сильный рост заморской торговли Северных Нидерландов в первой половине XVII в. сопровождался значительным, хоть и не таким впечатляющим подъемом сельского хозяйства, когда стали доступны большие объемы капиталов для инвестиций в землю. Питер Хорн, член Правительственного совета в Батавии в 1674 г., во время дискуссии насчет того, не стоит ли голландцам подумать о превращении своей торговой морской империи в действительно колониальную, то есть основанную на расселении белого человека в тропиках, подчеркнул, что любовь к земле – это нечто глубоко укоренившееся в роде человеческом по всему миру. Даже среди голландцев с их коммерческим складом ума большинство успешных торговцев стремилось обзавестись куском собственной земли и заняться постройкой ветряной мельницы или разбить сад, хотя бы совсем маленький и только ради собственного удовольствия. Разумеется, в тот период появилось больше пригодных к обработке земель – благодаря проектам по экстенсивной мелиорации, из которых, возможно, наиболее известным примером стало осушение в 1610 г. Бемстера. Как утверждали ведущие авторитеты по истории земледелия Нидерландов, «в XVII и XVIII вв. голландские фермеры преуспели в животноводстве и молочном производстве, в выращивании товарных культур, в садоводстве и в изобретении простых и дешевых инструментов». Разумеется, это был не скорый процесс, который набрал обороты только после Вестфальского мира (в 1648 г.) и который происходил не одинаково равномерно по всей стране. Более того, было бы неправильно полагать, что из-за того, что в некоторых регионах сельское хозяйство процветало и некоторым образом вызывало завистливое восхищение у иностранных гостей Соединенных провинций, все крестьяне жили словно в Стране лентяев Питера Брейгеля-старшего. Голландское земледелие так окрепло не столько благодаря тому, что Семь провинций стали богаче, а из-за потребности многочисленного сельского населения зарабатывать на жизнь во времена, когда существовал предел, до которого городская промышленность могла обеспечить людей работой. Более того, следует отличать крестьян Голландии и Зеландии от селян восточных провинций. К примеру, в Гелдерланде и Оверэйсселе, где землевладельцы фактически не контролировали судебные и административные органы, крестьяне находились в менее благоприятном положении, чем в двух приморских провинциях, не говоря уж о том, что почва здесь была более бедной. Во Фрисландии, хоть земля здесь и была плодородной, местная аристократия или богатые фермеры осуществляли жесткий контроль своих арендаторов. Древние «фризские свободы», которыми в XVII в. так похвалялись фризы^[29], на самом деле оказались ограничены сельскими землевладельцами, буквально монополизировавшими политическую, административную и экономическую власть.

В двух отношениях голландским крестьянам и городским рабочим жить было относительно лучше, чем их собратьям, допустим, в Германии, Фландрии, Испании и Франции. Во-первых, страна меньше подвергалась опустошениям со стороны вторгающихся армий. Нападение испанских захватчиков на Велюве, территорию в провинции Гелдерланд, в 1629 г. и французское вторжение в несколько провинций в 1672–1673 гг. закончились лишь краткой оккупацией. Во-вторых, страна была столь мала, а коммуникации в ней столь хорошо налажены (особенно по рекам и каналам), что недостаток продовольствия в любой части Соединенных провинций в тот период, когда Амстердам справедливо называли «закромами Европы», можно было легко восполнить. Чего не было, например, во Франции, где примитивная и дорогостоящая транспортная система не предусматривала облегчения ситуации с голодом в одном регионе за счет переброски избытков зерна из отдаленных провинций. С другой стороны, следует отметить, что использование обширной сети каналов было излишне затруднено соперничеством различных муниципалитетов, которые владели, обслуживали и эксплуатировали их. Эти инстанции ревностно цеплялись за свои средневековые привилегии, дававшие им право регулировать все движение по каналам в их местности через основные города, ради обеспечения взыскания муниципальной пошлины (или пошлин). Особенно обременительные пошлины и ограничения на движение имели место в Дордрехте, Харлеме и Гауде; тем не менее, несмотря на все административные препоны и многочисленные мосты и дамбы, вынуждавшие делать частые перевалки грузов (с судна на судно), каналы все равно обеспечивали значительно лучшее постоянное сообщение, чем большинство дорог.

Бережливость голландских крестьян производила впечатление на всех иностранных гостей, хотя некоторые наблюдатели согласны с Уильямом Темплом в том, что «деревенщина, или буры, как их называли» были «скорее исполнительны, чем трудолюбивы». Их основной рацион состоял из овощей, молока и хлеба с маслом или сыром, что, как считал Темпл, являлось причиной того, что «ни их сила, ни энергия не отвечали величине или массе их тел». Даже люди среднего достатка редко ели мясо чаще одного раза в неделю, а многие рабочие были просто счастливы, если оно доставалось им хоть раз в месяц.

Питание в богадельнях XVII в., которое предположительно отражало основной рацион городской бедноты, состояло из бобов, гороха, овсянки и ржаного хлеба. Хотя более богатые бюргеры и торговцы, естественно, ели больше мяса, чем те, кто стоял ниже их по социальному положению. Их основной рацион в первой четверти XVII в. описан современником-англичанином как состоящий в основном «из пахты, сваренной с яблоками, вяленой рыбы, репы и моркови с маслом, латук-салата, салатов и копченой сельди. Все это запивалось легким пивом». Англичанам полюбилось называть голландцев «масленками», тогда как французы прозвали их mangeurs de fromage – «пожиратели сыра»; однако Темпл утверждал, что экономные голландские фермеры продавали свои высококачественные сыры и масло на экспорт, покупая «для собственных нужд самые дешевые сыры из Ирландии или Северной Англии».

И если крестьянам приходилось довольствоваться тем, что Уильям Темпл называл «скудной и непитательной пищей», в любом случае у них было больше еды, чем у самых низов городских рабочих, так называемой grauw – «серой массы», или черни. Этот элемент быстро разрастался в крупных городах, и стойкая неприязнь, с которой к нему относились высшие сословия, отчетливо проявляется в литературе и переписках того времени. Если правители-олигархи придерживались мнения, что бюргеры средней руки являются маленькими людьми, коими им и следует оставаться, еще более презрительно они относились к «тупой и злобной по своей натуре черни, вечно ненавидящей и готовой во всем обвинять аристократических правителей своей республики», как заявлял в 1662 г. автор «Интересов Голландии». Не смягчилось это презрение и по прошествии времени, поскольку еще столетие спустя правители по-прежнему обвиняли городских работников в «грубости, животной тупости и постыдной распущенности». Как можно понять из этого и многих других типичных обвинений в адрес grauw, правители скорее еще и боялись этой черни, а точнее, того, что она может натворить, если выйдет из-под контроля. Несомненно, толпа могла при случае показать зубы; однако худший из примеров ложной, якобы народной ярости – самосуд над братьями де Витт в Гааге (20 августа 1672 г.) – являлся в основном делом рук бюргерской гражданской стражи и был первоначально спровоцирован оранжистскими подстрекателями.

Костяк grauw состоял из поденщиков, бродяг и местных на данный момент времени безработных, усиленный другими работниками, чьи средства к существованию зависели от случайной занятости и которых могли в любой момент уволить. По причинам, которые станут очевидны позднее, часто туда включались и моряки. Работники с более постоянной занятостью, такие как самостоятельные предприниматели, квалифицированные рабочие и ремесленники, владельцы мелких магазинов, младшие клерки и мелкие купцы, были объединены под общим термином «маленький человек» – kleine man, или «простой человек», куда также попадали мелкие чиновники, мелкие фермеры и капитаны судов. Другими словами, «простой человек» представлял собой нижнюю прослойку среднего класса, более респектабельную, чем рабочее сословие. Порой термин расширялся до включения в него более богатых владельцев магазинов и торговцев, старших клерков и чиновников на службе провинциальной и муниципальной администрации – практически всех между grauw в самом низу социальной лестницы и правителями-олигархами и богатыми торговцами на самом ее верху.

В Соединенных провинциях Нидерландов XVII в. существовало три вида гильдий: гильдия ремесленников для некоторых квалифицированных рабочих, купеческая для торговцев и гильдия обычных работников, в которую входили люди наподобие носильщиков зерна, перевозчиков пива, барочников, ломовых извозчиков и упаковщиков сельди. В большинстве мест гильдии упорно цеплялись за свое право устанавливать рабочие часы, жалованье и количество учеников, за что их открыто критиковал ближе к XVII веку лейденский промышленник Питер де ла Кур в своих «Интересах Голландии», а также некоторые историки XX столетия. Тем не менее, как подчеркивал профессор Гейл, хотя их ограниченность и рутинный дух мешали росту независимых крупных капиталистов в тех сферах, где гильдии были сильны, в некоторых городах они также препятствовали увеличению бесправной неимущей серой массы, grauw. Все это не относилось к отдельным крупным производствам, таким как судостроение, пивоварение, мыловарение, рафинирование сахара, которые полностью или по большей части находились за рамками системы гильдий. Текстильная промышленность Лейдена оставалась под фактическим контролем гильдии в части оценки и проверки качества тканей, однако их не заботила нищенская оплата ее работников. Правда, даже сами мастера гильдии часто трудились от рассвета до заката, а 12- или даже 14-часовой рабочий день был для работника вполне обычным делом. Что резко контрастировало с занятостью их работодателей, поскольку некоторые из них работали только от 1 до 4 часов в день.

Как ни удивительно, социальное недовольство лишь периодически выливалось в протесты оседлых рабочих, и забастовки происходили относительно редко, даже среди жестоко эксплуатировавшихся текстильщиков Лейдена. Случалось в этом городе и такое, когда 20 тысяч человек – и не только безработных – приходилось спасать от голода с помощью благотворительности; хроническое недоедание этих рабочих являлось несомненной причиной высокого числа заболеваний туберкулезом среди них. Пивовары Амстердама подали в 1578 г. петицию с требованием поднять жалованье, заявляя, что их мизерной зарплаты недостаточно, чтобы уберечь себя и свои семьи от голодания в то время, когда цены на продовольствие и жилье только растут. Получили они лишь ничтожную часть того, что просили, и заново подавали петиции в 1595 и 1617 гг. Суконщики Амстердама порой тоже демонстрировали недовольство своими условиями жизни, но не в тех масштабах, которые можно было бы ожидать исходя из общепризнанного факта, что инфекционные заболевания, периодически косившие их ряды в начале XVII в., не коснулись лучше питавшихся и проживавших в лучших условиях «бургомистров, правителей, священников, школьных учителей или городских чиновников». Удел работников физического труда был крайне тяжким, и открытые беспорядки в их среде случались довольно редко скорее из-за отсутствия или слабой организованности рабочих (как подчеркивает Вайолет Барбур), а не из-за «отеческой заботы и просвещенности режима диктаторов из высшей прослойки среднего класса», как утверждает профессор Г.Я. Ренье. Правда и то, что классовые различия в Голландской республике, как и повсюду, обычно воспринимались как нечто само собой разумеющееся. Более того, городской пролетариат был безоружен, а на бюргерскую милицию или гражданскую гвардию всегда можно было положиться в исполнении приказов правителей в случае любого конфликта с grauw.

Налогообложение в Голландской республике, как и в большинстве стран, имело тенденцию куда болезненнее ложиться на плечи бедноты, чем богатых, однако оно все же до какой-то степени учитывало «способность выдержать». Обширная сеть акцизов устанавливалась на большинство товаров потребления и на многую повседневную деятельность. Естественно, эти пошлины более тяжелым бременем ложились на крестьян, моряков и ремесленников, чем на богатых бюргеров, торговцев и рантье. Однако многое из того, что демонстрировало богатую жизнь и избегало налогов в других странах, в Соединенных провинциях облагалось налогами по скользящей шкале, учитывавшей положение и достаток человека, а иногда и просто в зависимости от его внешнего вида. В 1688 г. английский консул в Амстердаме привел обширный перечень налогов, которые должны были выплачивать домашние хозяйства и которые включали такие пункты, как ежегодный подушный налог на каждого слугу мужского и женского пола возрастом старше 6 лет; на вино «в соответствии с его качеством»; на городскую стражу «в соответствии со статусом жилища»; на уличное освещение «в соответствии с размерами дома». Кареты, повозки и сани также облагались налогом в соответствии с их качеством и количеством.

Облагавшиеся налогом предметы первой необходимости включали в себя соль, мыло, масло, бобы, торф (в основном использовавшийся для отопления), дрова, мясо и хлеб. «Существовало еще множество налогов в торговле, поскольку ни один человек не может взвешивать или измерять свой товар оптом – это прерогатива чиновников штата. Также имелся налог провинциальных штатов, так называемый ver-pounding, на все землевладения и строения в их владениях. Плюс налог на документы с печатью и пошлина за регистрацию земель и строений; кроме того, налог на коров, лошадей, молодняка животных и все сорта фруктовых деревьев». Каждый, входящий в город или покидающий его через мосты или пешеходные переходы при пересечении каналов, должен был заплатить стёйвер, чтобы пройти через ворота. Пошлина налагалась за проход через мосты и пешеходные переходы через каналы людей, животных и повозок. «Молоко сначала оплачивается как молоко и еще раз, если из него делается масло; и, да, пахта и сыворотка также облагаются пошлиной; из всего этого можно прийти к мысли, что люди, так дорожащие своей свободой, должны были бы взбунтоваться и отказаться платить налоги». Уильям Карр заверяет нас, что такое случалось крайне редко, а когда это все-таки происходило, бунтовщиков очень жестоко наказывали. И он вполне открыто добавляет: «Если бы нам в Англии пришлось платить такие же налоги, как здесь, у нас мятежи следовали бы один за другим. И тем не менее за все это здесь платят, и никто не может выпечь себе хлеб, смолоть свое зерно или сварить собственное пиво; как никто не посмеет держать дома ручную мельницу хотя бы для того, чтобы смолоть кофе или горчицу».

Приведя несколько примеров из собственного опыта, касающихся скорой расправы над уклоняющимися от налогов – вне зависимости от их состояния, – консул отметил: «Налоги здесь священны и должны быть в точности заплачены. Не взимайся они здесь с такой аккуратностью, такое маленькое государство не смогло бы существовать. Поэтому можно услышать, как граждане зачастую говорят, что страдают ради своего Отечества. Поэтому даже самые прижимистые из них согласны платить, что наложено на них, поскольку они говорят, что все, что есть в Отечестве, – наше». И хотя то, что голландцы платят налоги с относительно меньшей неохотой, чем другие народы, может быть вполне правдивым, поскольку у них не возникает вопроса о том, что деньги безрассудно тратятся на прихоти короля или двора, картина неунывающих голландских налогоплательщиков, представленная Уильямом Карром, несомненно преувеличена в назидание своим вечно ропщущим соотечественникам. Налоги на голландский военно-морской флот, которые, как он полагает, с готовностью приняли и своевременно выплачивали, на самом деле часто принимали с большой неохотой и выплачивали крайне долго. Из пяти провинциальных адмиралтейств только богатое амстердамское вело достаточно правдивый учет, как у нас еще будет возможность это увидеть. Питер де ла Кур и другие промышленники решительно отказались платить налоги на «все импортируемое сырье, которое перерабатывают наши граждане». Уклонение от сборов за конвойное сопровождение было широко распространено среди богатых грузоотправителей; более бедные слои населения, которые Карр представляет как безропотных налогоплательщиков, несомненно согласились бы с его определением акцизов как «позорного налога, взимаемого мерзавцами».

Какими бы тяжелыми ни казались условия жизни промышленных и сельскохозяйственных рабочих, жизнь сообществ мореплавателей была еще тяжелее. Сама природа профессии моряка и долгие холодные зимы, присущие Северным Нидерландам, означали, что сезонная незанятость среди varend volk – моряков парусных судов – являлась до некоторой степени неизбежной. Она зачастую усугублялась противными ветрами и льдами, которые могли запереть гавани на целые недели, а также войнами или слухами о войнах, из-за чего закрывались свои или иностранные порты; плюс – до 1648 г. – периодические эмбарго на заход голландских судов в иберийские гавани; или вследствие приостановки жизненно важной торговли на Балтике через Зунд (Эресунн). Несмотря на феноменальный рост голландского мореходства и морской торговли между 1585 и 1650 гг., большую часть этого периода и, возможно, в следующие 60–70 лет в стране наблюдался переизбыток моряков. В эти времена голландский шкипер обычно мог рассчитывать на набор команды, даже несмотря на низкое жалованье и спартанские рационы, что считалось тогда делом обычным. По крайней мере, такое имело место в случае судов, занимавшихся торговлей в европейских водах; с «индийцами»^[30] дело обстояло совершенно иначе, что было связано с дальними плаваниями и печально известным нездоровым климатом тропических земель, где имелись равные шансы вернуться живым или сгинуть навсегда.