– Благодарю васъ, – сказалъ джентльменъ, пожимая ея руку. – Премного вамъ обязанъ. Вы отдаете мнѣ справедливость, будьте въ этомъ совершенно увѣрены. Вы хотѣли сказать, что я, который знаю исторію Джона Каркера…

– Могли принять за гордую выходку, когда я сказала, что горжусь своимъ братомъ. Однако, я опять повторяю эти слова и никогда отъ нихъ не отступлюсь. Вы знаете, было время, когда я не имѣла никакого права питать въ себѣ подобныя чувства, но это время прошло. Униженіе многихъ лѣтъ, безропотная покорность судьбѣ, чистосердечное раскаяніе, ужасныя сожалѣнія, страданіе даже отъ моей любви, такъ какъ онъ воображаетъ, что я многимъ для него пожертвовала… ахъ, сэрь, если вы имѣете гдѣ-нибудь и надъ кѣмъ-нибудь какую-нибудь власть, заклинаю васъ, не подвергайте никого и ни за какое преступленіе такому наказанію, которое не могло бы быть отмѣнено. Тотъ, кто создалъ человѣческое сердце, силенъ всегда произвести въ немъ чудесныя измѣненія.

– Вашъ братъ совершенно другой человѣкъ, я не сомнѣваюсь въ этомъ.

– Онъ былъ уже другимъ человѣкомъ и тогда, когда надъ нимъ разразился смертельный ударъ, – сказала Герріэтъ. – Теперь онъ опять совершенно измѣнился, и не осталось ни малѣйшихъ слѣдовъ его прежней жизни, будьте въ этомъ увѣрены.

– Но мы идемъ, – говорилъ джентльменъ, потирая свой лобъ и барабаня по столу, какъ-будто разсуждалъ съ самимъ собою, – мы идемъ по прибыльной дорогѣ жизни, не оглядываясь назадъ, и нѣтъ намъ времени обращать вниманіе на эти перемѣны. Мы заняты, суетимся, хлопочемъ изо всѣхъ силъ, и не хватаетъ y насъ духу углубиться въ эту метафизику, недоступную для школъ и коллегій. Словомъ сказать, мы… мы – дѣловые люди, – заключилъ джентльменъ, подходя къ окну и опять усаживаясь на стулъ въ тревожномъ состояніи духа.

– Я увѣренъ, – продолжалъ джентльменъ, потирая свой лобъ и опять барабаня по столу, – я имѣю слишкомъ основательныя причины быть увѣреннымъ, что при однообразной, мертвенной жизни можно помириться со всѣмъ на свѣтѣ. Можно, напримѣръ, ничего не видѣть, ничего не слышать, ничего не знать. Это фактъ. И пойдетъ жизнь, какъ заведенные часы съ неизмѣннымъ взглядомъ на вещи, дурно ли, хорошо ли, но пойдетъ, и мы равно привыкаемъ и къ добру, и къ злу. Все зависитъ отъ привычки, и только отъ привычки: это я готовъ повторить передъ судомъ совѣсти, когда буду лежать на смертномъ одрѣ. Отъ привычки, скажу, я былъ глухъ, нѣмъ, слѣпь для милліона вещей, и отъ привычки, наконецъ, я лежалъ въ параличѣ для всякаго добраго дѣла. "Ты былъ очень занятъ, господинъ, какъ бишь тебя?" – скажетъ совѣсть, – "ступай-ка отдыхать на тотъ свѣтъ".

Джентльменъ всталъ, подошелъ къ окну, пробарабанилъ какой-то мотивъ и началъ ходить по комнатѣ взадъ и впередъ. Вся фигура его выражала неописуемое волненіе. Наконецъ, онъ опять взялъ стулъ и усѣлся противъ хозяйки.

– Миссъ Герріэтъ, вы должны позволить мнѣ быть вашимъ слугой! Взгляните на меня! Видъ мой долженъ показывать честнаго человѣка: я это чувствую. Такъ ли?

– Да, – отвѣчала дѣвушка улыбаясь.

– Вѣрю каждому вашему слову. Никогда не прощу себѣ, что я могъ узнать васъ хорошо лѣтъ двѣнадцать назадъ, и не узналъ, хотя видѣлъ васъ нѣсколько разъ! Привычка, всегда привычка! Я даже не знаю, какъ теперь очутился здѣсь. Но если уже я рѣшился на такую отвагу, вы позволите мнѣ что-нибудь сдѣлать; прошу васъ объ этомъ съ глубокимъ моимъ уваженіемъ и преданностью, такъ какъ теперь, при взглядѣ на васъ, я проникнутъ въ высокой степени этими чувствами. Позвольте мнѣ что-нибудь сдѣлать!

– Мы довольны, сэръ.

– Не совсѣмъ, далеко не совсѣмъ, я убѣжденъ въ этомъ. Нѣкоторыя незначительныя удобства могутъ облегчить вашу и его жизнь. Да, миссъ, и его жизнь, – повторилъ джентльменъ, воображая, что произвелъ на нее нѣкоторое впечатлѣніе, – я привыкъ думать, что для него все покончено, что ему нечего ждать впереди, и что о немъ, стало быть, нечего заботиться. Теперь я перемѣнилъ мнѣніе. Позвольте мнѣ сдѣлать что-нибудь для него. Вы также должны, въ свою очередь, беречь ваше здоровье, по крайней мѣрѣ, для него, a между тѣмъ силы ваши ослабѣваютъ.

– Кто бы вы ни были, сэръ, – отвѣчала Герріэтъ, обративъ глаза на его лицо, – я чувствую въ отношеніи къ вамъ глубокую благодарность. Я убѣждена, только одна доброта сердца заставляетъ васъ принимать участіе въ нашемъ положеніи. Но мы ведемъ эту жизнь цѣлые годы; въ моемъ братѣ совершился нравственный переворотъ самъ собою, безъ всякаго посторонняго дѣйствія. Теперь, когда вдругъ подъ постороннимъ вліяніемъ измѣнится наша жизнь, не уменьшитъ ли это иѣкоторымъ образомъ въ его глазахъ сознаніе въ себѣ той нравственной энергіи, которая дѣлаетъ его столько достойнымъ любви и уваженія? Во всякомъ случаѣ, я благодарю васъ, сэръ, и благодарю больше слезами, чѣмъ дѣлами.

Разстроганный джентльменъ поднесъ ея руку къ своимъ устамъ, какъ нѣжный отецъ, который ласкаетъ и благодаритъ послушное дитя.

– Если со временемъ придетъ пора, – сказала Герріэтъ, – когда онъ отчасти возвратитъ потерянное положеніе…

– Возвратитъ! какъ онъ можетъ на это разсчитывать? Возвращеніе зависитъ отъ руки, вооруженной противъ него на жизнь и смерть. Я, конечно, нисколько не ошибаюсь, когда думаю, что братъ питаетъ къ нему непримиримую ненависть именно за то, что лишился черезъ него ангела, который служилъ украшеніемъ его жизни.

– Сэръ, вы коснулись предмета, о которомъ никогда не говоримъ даже мы, – сказала Герріэтъ.

– Извините, мнѣ слѣдовало бы догадаться. Прошу васъ забыть неосторожныя слова. Теперь, возвращаясь опять къ цѣли своего визита, я осмѣливаюсь просить y васъ двухъ милостей.

– Какихъ же?

– Во-первыхъ, какъ скоро вы рѣшитесь на перемѣну въ вашемъ положеніи, позвольте мнѣ быть тогда вашей правой рукой. Я очень хорошо знаю, посторонній человѣкъ не имѣетъ права на такое снисхожденіе, но будьте увѣрены, я не совсѣмъ для васъ посторонній. Тогда вамъ извѣстно будетъ и мое имя, которое теперь безполезно было бы знать, впрочемъ, предваряю, оно не имѣетъ большого вѣса.

– Кругъ нашихъ друзей, – отвѣчала Герріэтъ съ кроткой улыбкой, – далеко не такъ великъ, чтобы разсчитывать на знаменитость при выборѣ знакомыхъ. Принимаю ваше предложеніе.

– Во-вторыхъ, вы обѣщайте мнѣ по временамъ, то есть, утромъ каждый понедѣльникъ, ровно въ девять часовъ, когда я, отправляясь по дѣламъ, обыкновенно прохожу мимо ватего дома – привычка! что прикажете дѣлать? я мученикъ привычки, – говорилъ джентльменъ въ припадкѣ странной наклонности сбивать себя съ толку, – вы обѣщаетесь мнѣ въ это время сидѣть y воротъ или подъ окномъ. Братъ вашъ уходитъ въ этотъ часъ, но я y васъ не прошу позволенія заходить къ вамъ въ домъ. Я даже буду проходить мимо васъ молча, не говоря ни слова. Мнѣ только хочется васъ видѣть и увѣриться собственными глазами, что вы здоровы. Вамъ, въ свою очередь, не мѣшаетъ имѣть въ виду, что y васъ есть другъ, старый, сѣдой другъ, на котораго вы вполнѣ можете положиться.

– Теперь мнѣ остается напомнить, – продолжалъ джентльменъ, вставая съ мѣста, – что мой визитъ будетъ тайной для вашего брата; онъ отнюдь не долженъ знать, что есть на свѣтѣ человѣкъ, которому извѣстна исторія его жизни. Я, однако, радъ, что знаю ее, такъ какъ она совсѣмъ выходитъ изъ круга обыкновенныхъ вещей.

Съ этими словами джентльменъ, выходя изъ дверей, началъ, не надѣвая шляпы, раскланиваться съ тѣмъ счастливымъ соединеніемъ непринужденной вѣжливости и непритворнаго участія, которое могло быть исключительно и единственно выраженіемъ благороднаго сердца.

Многія полузабытыя мысли зароились теперь въ душѣ Герріэтъ Каркеръ послѣ этого визита. Уже давно ни одинъ гость не переступалъ черезъ этотъ порогъ; давно не раздавался въ ея ушахъ музыкальный голосъ искренней симпатіи. Долго еще она видѣла передъ собой благородную фигуру незнакомца и, казалось, внимательно прислушивалась къ его словамъ. Онъ затронулъ самую чувствительную струну ея сердца и со всею силою пробудилъ въ ея душѣ то роковое событіе, которое измѣнило всю ея жизнь.

Герріэтъ Каркеръ принялась за работу и старалась высвободиться изъ-подъ бремени тяжелыхъ впечатлѣній, но работа сама собою вывалилась изъ рукъ, и мысли ея унеслись далеко за предѣлы повседневныхъ занятій. Мечтая и работая она не замѣчала, какъ проходило время и погода измѣнялась. Горизонтъ, сначала тихій и ясный, постепенно покрылся облаками; вѣтеръ уныло зажужжалъ въ окна, крупныя капли дождя забарабанили по кровлѣ, и густой туманъ, налегшій на городъ, совершенно скрылъ его изъ виду.

Въ такую погоду она часто съ грустью и сожалѣніемъ смотрѣла на несчастныхъ тружениковъ, которые тащились въ Лондонъ по большой дорогѣ, усталые, печальные, какъ будто предчувствовавшіе, что нищета ихъ погрузится въ огромномъ городѣ, какъ капля въ океанѣ или песчинка на морскомъ берегу. День за днемъ волочились жалкіе скитальцы для насущной корки хлѣба, въ ведро и ненастье, въ зной и стужу, обливаемые потомъ, продуваемые насквозь холоднымъ вѣтромъ. И никогда не возвращались они назадъ, поглощенные въ этомъ бездонномъ омутѣ человѣческихъ суетъ и треволненій житейскаго моря, пошлыя жертвы госпиталей, кладбища, острога, желтаго дома, лихорадки, горячки, тифа, разврата и – смерти!

Пронзительный вѣтеръ завывалъ и бѣсновался на заброшенномъ пустырѣ, съ отчаянною яростью; со всѣхъ сторонъ налегли густыя тучи, и ночь среди бѣлаго дня воцарилась на мрачномъ горизонтѣ. Передъ окномъ Герріэтъ Каркеръ обрисовалась одна изъ этихъ несчастныхъ фигуръ съ позорнымъ клеймомъ отвратительной нищеты.

Женщина. Одинокая женщина лѣтъ тридцати, высокая, правильно сложенная, прекрасная, въ нищенскихъ лохмотьяхъ. Пыль, мѣлъ, глина, известь, щебень, – всѣ принадлежности загородной дороги, клочками висѣли на ея сѣромъ капотѣ, промоченномъ до послѣдней нитки. Ни шляпки, ни чепчика на головѣ, и ничто не защищало ея густыхъ черныхъ волосъ, кромѣ грязной косынки, которой изорванные концы вмѣстѣ съ волосами заслоняли ея широкіе черные глаза, окончательно ослѣпленные вѣтромъ. Часто она останавливалась среди дороги и старалась черезъ густой туманъ разглядѣть окружающіе предметы.

Въ одну изъ такихъ минутъ ее замѣтила Герріэтъ Каркеръ; когда ея руки опустились на лобъ, загорѣвшій отъ солнца, расчистили на лицѣ громоздившіяся пряди растрепанныхъ волосъ и клочки изорванной косынки, во всей ей фигурѣ, дикой и прекрасной, ярко обозначались слѣды позорнаго равнодушія и къ погодѣ, и ко всѣмъ окружающимъ предметамъ Эта ужасная безпечность, въ связи съ нищетой и дикимъ отчаяніемъ, глубоко растрогала сердце женщины, которая ее наблюдала. Она подумала обо всемъ, что было унижено и развращено внѣ и внутри ея: о скромныхъ прелестяхъ души, задавленныхъ и окаменѣлыхъ, подобно прелестямъ прекраснаго тѣла, о многихъ дарахъ природы, развѣянныхъ вѣтромъ, какъ эти растрепанные волосы.

Размышляя объ этой прекрасной развалинѣ среди бури и проливного дождя, Герріэтъ не отворотилась отъ нея съ негодованіемъ, какъ это на ея мѣстѣ сдѣлали бы тысячи знатныхъ женшинъ, но пожалѣла о ней отъ всего сердца.

Между тѣмъ ея падшая сестра пробиралась впередъ, бросая дикій и туманный взглядъ на отдаленный городъ, закрытый туманомъ. Походка ея была тверда и смѣла, при всемъ томъ усталость измучила ее ужасно, и послѣ минутной нерѣшительности она усѣлась на кучу кирпичей. Неумолимый дождь продолжалъ колотить ее спереди и сзади, но она объ этомъ не заботилась.

Она была теперь насупротивъ Каркерова дома. Поднявъ голову, за минуту покрытую обѣими руками, она встрѣтилась съ глазами Герріэтъ.

Въ то же мгновеніе Герріэтъ выбѣжала къ воротамъ и махнула ей рукой.

Странница подошла.

– Зачѣмъ вы стоите на дождѣ? – ласково спросила Гарріетъ.

– Затѣмъ, что мнѣ некуда дѣваться.

– Но жилыя мѣста отъ васъ недалеко. Не угодно ли войти сюда? – Герріэтъ указала на дверь, – вы найдете радушный пріемъ.

Странница вошла. Ея взоръ не обнаружилъ никакой благодарности, и, казалось, дикое сомнѣніе было ея единственнымъ чувствомъ. Не говоря ни слова, она сѣла на стулъ и поспѣшила сбросить съ ноги изорванный башмакъ, откуда посыпались мусоръ и щебень. Нога была изранена и въ крови.

Герріэтъ Каркеръ испустила пронзительный крикъ. Странница посмотрѣла на нее съ презрительной и недовѣрчивой улыбкой.

– Израненная нога – эгэ! Какая тутъ бѣда? и что вамъ за дѣло до израненной ноги y такой женщины, какъ я?

– Потрудитесь омыть и перевязать вашу ногу, – сказала Герріэтъ ласковымъ тономъ. – Позвольте подать вамъ воды и полотенце.

Женщина судорожно схватила ея руку и, закрывъ ею свои глаза, принялась рыдать, – не какъ женщина, но какъ суровый мужчина, застигнутый врасплохъ въ своей необыкновенной слабости. Ея грудь подымалась высоко, глаза горѣли лихорадочнымъ блескомъ, и все обличало сильнѣйшее волненіе.

Больше изъ благодарности, чѣмъ по чувству самосохраненія, странница обмыла и перевязала израненную ногу. Потомъ Герріэтъ предложила ей остатокъ своего умѣреннаго завтрака и посовѣтовала передъ отправленіемъ въ дальнѣйшій путь обогрѣться и осушить передъ каминомъ измоченное платье. Опять больше изъ благодарности, чѣмъ изъ нѣкоторой заботливости о себѣ самой, странница усѣлась передъ каминомъ и, не снимая съ головы изорванной тряпки, нагрѣвала ее ладонью своей руки. Вдругъ, оторвавъ глаза отъ камина, она обратилась къ радушной хозяйкѣ.

– Бьюсь объ закладъ, вы думаете теперь, что я была когда-то красавицей не послѣдней. Взгляните на меня.

Съ какимъ-то дикимъ неистовствомъ она взъерошила обѣими руками свои волосы и потомъ забросила ихъ назадъ, какъ будто въ рукахъ ея были страшныя змѣи.

– Вы чужая въ этомъ мѣстѣ? – спросила Гер ріэтъ.

– Чужая! – отвѣчала она, пріостанавливаясь на каждой фразѣ и заглядывая въ огонь. – Да, чужая, лѣтъ десять или двѣнадцать… Календарей не водится тамъ, гдѣ я была. Лѣтъ десять или двѣнадцать… Много утекло воды съ той поры. Я совсѣмъ не узнаю этой страны.

– Вы были далеко?

– Очень далеко. За морями. Цѣлые мѣсяцы ѣзды сухопутной и морской. Я была тамъ, куда отвозятъ арестантовъ, – прибавила она, обративъ широкіе глаза на свою собесѣдницу. – Я сама была арестанткой.

– Богъ, конечно, простилъ васъ!

– До Бога высоко, a люди близко, да не прощаютъ! – вскричала она, кивая головой на огонь. – Если бы на землѣ было больше снисхожденія, авось и на небѣ… да что тутъ болтать объ этомъ!

Это было произнесено тономъ подавленной злобы; но когда она встрѣтилась съ кроткимъ и любящимъ взоромъ Герріэтъ, лицо ея утратило суровое выраженіе.

– Кажется, мы съ вами однихъ лѣтъ? – продолжала она, перемѣняя разговоръ. – Я, можетъ, постарше годомъ или двумя. Подумайте объ этомъ.

Она вздохнула, повѣсила голову и опустила руки съ отчаяннымъ видомъ погибшаго человѣка.

– Все можно загладить, и раскаиваться никогда не поздно, – сказала Герріэтъ. – Вы, конечно, раскаялись и…

– Нѣтъ. Я не изъ такихъ. Я не могу и не хочу. И зачѣмъ? Толкуютъ мнѣ объ исправленіи, о покаяніи; a кто, позвольте узнать, раскаялся въ обидахъ, которыя мнѣ сдѣланы?

Она встала, повязала голову платкомъ и поворотила къ дверямъ.

– Куда вы идете?

– Туда, въ Лондонъ.

– Въ какой-нибудь домъ?

– У меня есть мать. Думаю, что есть, а, можетъ, и нѣтъ. Она мнѣ столько же мать, сколько ея берлога жилой домъ, – заключила бродяга съ дикимъ смѣхомъ.

– Возьмите вотъ это, – сказала Герріэтъ, подавая серебряную монету. – Это бездѣлица, но ее достанетъ вамъ на одинъ день.

– Вы замужемъ? – спросила бродяга, принимая монету.

– Нѣтъ. Я живу съ братомъ. У насъ нѣтъ лишнихъ денегъ, иначе бы я предложила вамъ больше.

– Вы позволите мнѣ поцѣловать васъ?

Вмѣсто отвѣта Герріэтъ Каркеръ подставила щеку. Еще разъ путница схватила ея руку и прикрыла ею заплаканные глаза.

Черезъ минуту она исчезла.

Исчезла въ мрачную ночь, въ проливной дождь, при завываніи сильнаго вѣтра. Въ городѣ мерцали огни, и туда, черезъ безплодный пустырь, направила свои стопы странная женщина, готовая погрязнуть въ этомъ бездонномъ омутѣ страстей и разврата.

Глава XXXIV
Еще мать и дочь

Въ грязной и мрачной лачугѣ сидитъ грязная и мрачная старуха. Она прислушивается къ завывапію вѣтра, къ дождевымъ каплямъ и, корчась въ три погибели, разгребаетъ жалкій огонь въ жалкомъ каминѣ. Какъ скоро дождевая капля, пробиваясь черезъ дырявую кровлю, падаетъ и шипитъ на потухающемъ углѣ, старуха вздрагиваетъ, вздергиваетъ голову и потомъ опять опускаетъ ее ниже и ниже вплоть до пожелтѣвшаго костляваго остова груди.

Нѣтъ въ избушкѣ ни одной свѣчи, и только догорѣвшее полѣно изъ камина проливаетъ тусклый свѣтъ на окружающіе предметы. Кучи лохмотьевъ, кучи костей, жалкая постель, два, три изуродованныхъ табурета, двѣ-три хромыя скамейки, черныя стѣны, черный потолокъ, – вотъ все, на что выглядывалъ догоравшій огонь, похожій на глазъ дикаго полууснувшаго звѣря. Съежившись передъ огнемъ грязнаго, разваливающагося камина, старуха сидѣла молча, протянувъ грязныя ноги на грязный половикъ и пялила тусклыя буркулы, какъ вѣдьма, готовая черезъ минуту, черезъ двѣ, выскочить въ трубу на шабашъ чертей, изъ которыхъ одинъ уже выставлялся въ половину на стѣнѣ, въ половину на потолкѣ, выдѣлывая страшныя гримасы и дожидаясь, по-видимому, чтобы открыть сатанинскую вечеринку адскимъ вальсомъ вельзевулова изобрѣтенія.

Но это былъ не чортъ. Въ его подобіи обрисовывалась только гигантская тѣнь гадкой вѣдьмы, чавкающей съ неутомимою дѣятельностью. Если бы Флоренса какимъ-нибудь случаемъ очутилась въ этой берлогѣ и взглянула на оригиналъ чудовищной тѣни, она мигомъ и безъ всякаго затрудненія угадала бы въ немъ фигуру доброй бабушки Браунъ, несмотря на то, что ея дѣтское воспоминаніе объ ужасной старухѣ было, можетъ быть, столь же преувеличеннымъ представленіемъ истины, какъ и отраженіе тѣни на стѣнѣ и потолкѣ. Но Флоренса не приходила, не заглядывала, и м-съ Браунъ, не угаданная никѣмъ, спокойно засѣдала подлѣ дымившейся головешки.

Дождевыя капли полились сильнѣе, но уже не въ печь. Старуха быстро подняла голову и начала прислушиваться. Чья-то рука ухватилась за дверь, и въ комнатѣ послышались шаги.

– Кто тамъ? – спросила старуха, озираясь черезъ плечо.

– Добрый человѣкъ съ добрыми вѣстями.

– Съ добрыми вѣстями? Откуда?

– Изъ чужихъ краевъ.

– Изъ-за моря? – крикнула старуха, вставая съ мѣста.

– Да, изъ-за моря.

Старуха поспѣшно подгребла уголья и подошла къ вошедшей фигурѣ, которая между тѣмъ затворила дверь и остановилась среди комнаты. Быстро опустивъ руку на ея промокшій капотъ и поворотивъ ее къ огню, чтобы разглядѣть, старуха испустила жалобный вой, обличавшій ея обманутую надежду.

– Что съ тобою? – спросила фигура.

– У! У! – вопила вѣдьма, закинувъ голову назадъ.

– Да что съ тобою?

– Охъ! охъ! нѣтъ моей дѣвки, – завизжала м-съ Браунъ, вздергивая плечами и закинувъ руки на затылокъ, – гдѣ моя Алиса? гдѣ моя красная дочка? Они задушили ее!

– Не задушили, если твое имя – Марвудъ.

– Видала ли ты мою дѣвку, а? Видала ли ты мою красотку, ась? Нѣтъ ли отъ нея грамотки?

– Она сказала, что ты не умѣешь читать.

– И то правда, не умѣю. Да, не умѣю, дьяволъ меня побери, – визжала старуха, ломая себѣ руки.

– Что ты не зажжешь свѣчи? – спросила фигура, осматриваясь вокругъ комнаты.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, вынула изъ шкапа сальный огарокъ, всунула дрожащею рукою въ печь, затеплила кое-какъ и поставила на столъ. Грязная свѣтильня горѣла сперва тускло, такъ какъ сало заливало фитиль, и прежде, чѣмъ слѣпоглазая бабушка могла различить что-нибудь съ нѣкоторою ясностью, фигура сѣла на скамейку, сложила руки на груди, опустила глаза въ землю и, сорвавъ съ головы грязную косынку, положила ее на столъ подлѣ себя. Нѣсколько минутъ продолжалось молчаніе съ обѣихъ сторонъ.

– Стало быть, моя красотка велѣла тебѣ сказать что-нибудь на словахъ? Что же ты не говоришь? Ну, что она сказала?

– Взгляни, – отвѣчала фигура.

Повторивъ это слово съ испуганнымъ видомъ, старуха посмотрѣла на собесѣдницу, на стѣны, на потолокъ и опять на собесѣдницу.

Алиса сказала: взгляни еще, матушка!

Старуха опять оглянулась вокругъ комнаты съ величайшимъ вниманіемъ и вдругъ, выпучивъ глаза на загадочную незнакомку, испустила пронзительный крикъ и бросилась къ ней на шею.

– Ты ли это, моя дѣвка, моя Алиса? Дочка моя, красотка моя! Живехонька! здоровехонька! опять воротилась къ своей матери!

И, повиснувъ на груди этой женщины, старуха перекачивалась изъ стороны въ сторону, не замѣчая, что ласки ея принимаются холодно и неохотно!

– Дѣвка моя! Алисушка! красотка моя! куколка ненаглядная! опять ты здѣсь, въ родномъ гнѣздѣ!

Бросившись на полъ, она положила голову на колѣни своей дочери, обвивъ ея станъ костлявыми руками, и опять начала перекачиваться изъ стороны въ сторону съ неистовымъ обнаруженіемъ всѣхъ жизненныхъ силъ, какія въ ней оставались.

– Да, матушка, – отвѣчала Алиса, поцѣловавъ мать и стараясь, однако же, высвободиться изъ ея объятій, – я здѣсь, наконецъ, въ родномъ гнѣздѣ. Пусти меня, матушка, пусти. Вставай и садись на стулъ. Что за нѣжности? Отойди, говорю тебѣ.

– Она воротилась еще суровѣй, чѣмъ ушла! – закричала мать, выпучивъ глаза на ея лицо и продолжая держаться за ея колѣни, – она не заботится обо мнѣ! Столько лѣтъ я сиротѣла и вела каторжную жизнь, a она и смотрѣть не хочетъ.

– Что ты хочешь сказать, матушка? – возразила Алиса, отодвигая ноги, чтобы удалить привязчивую старуху, – сиротѣла не одна ты, и каторга была не для тебя одной. Вставай и садись на стулъ.

Старуха встала, всплеснула руками, завизжала и остановилась съ выпученными глазами въ нѣсколькихъ шагахъ отъ дочери. Потомъ, взявъ свѣчу, она обошла ее кругомъ, осматривая съ ногъ до головы съ болѣзненными стонами и дикими тѣлодвиженіями. Затѣмъ она сѣла на стулъ, захлопала руками, закачалась во всѣ стороны и застонала еще страшнѣе.

Не обращая никакого вниманія на горькія жалобы старухи, Алиса скинула мокрый капотъ, оправила платье и опять усѣлась на прежнемъ мѣстѣ, скрестивъ руки на груди и обративъ глаза на каминъ. Старуха продолжала бѣсноваться.

– Неужели ты ожидала, матушка, что я ворочусь такойже молодой, какой уѣхала отсюда? – начала дочь, обративъ глаза на старуху, – неужели думала ты, что жизнь, какую вела я тамъ, за тридевять земель въ тридесятомъ царствѣ, могла меня разнѣжить и приготовить къ чувствительнымъ свиданіямъ? Право, слушая тебя, подумаешь, что все это такъ.

– Не то, не то! – вскричала мать, – она знаетъ это.

– Что же это такое? – возразила дочь, – въ сторону всѣ эти намеки, или мнѣ право не трудно будетъ убраться къ чорту на кулички.

– Вотъ она! вотъ она! Ой, ой, ой! Послѣ столькихъ лѣтъ разлуки она грозитъ опять покинуть меня! Ой!

– Еще разъ скажу тебѣ, матушка, въ разлукѣ жила не одна ты, – продолжала Алиса, – воротилась суровѣе, говоришь ты? a ты чего ожидала?

– Суровѣе ко мнѣ! къ своей собственной матери!

– A кто, какъ не собственная мать причиной этой суровости? – возразила Алиса, скрестивъ руки и нахмуривъ брови, какъ будто рѣшилась подавить въ грѵди всякое нѣжное чувство, два, три слова, матушка. Если мы теперь понимаемъ другъ друга, намъ не къ чему заводить ссоры. Я уѣхала дѣвченкой и воротилась женщиной. Я уѣхала непокорною дочерью и воротилась назадъ ничѣмъ не лучше; къ этому ты должна быть приготовлена. Я не исполняла въ ту пору своихъ обязанностей, надѣюсь не исполнять ихъ и теперь. Но дѣло вотъ въ чемъ: развѣ ты исполняла свои обязанности по отношенію ко мнѣ?

– Я? – завопила старуха, – обязанности къ своей дѣвкѣ? Обязанности матери къ собственному дѣтищу!

– Что? развѣ это деретъ твои уши, матушка? – возразила дочь, обративъ на нее холодное и суровое лицо, – я объ этомъ надумалась вдоволь на чужой сторонѣ. Съ младенчества и до сихъ поръ мнѣ продолбили уши о моихъ обязанностяхъ къ людямъ; но никому ни разу не приходило въ голову заикнуться объ обязанностяхъ другихъ людей въ отношеніи ко мнѣ. Это меня удивляло и удивляетъ.

Старуха зачавкала, замямлила, замотала головой, но, навѣрно, никакъ нельзя было узнать, какой смыслъ имѣли эти гримасы. Можетъ, она сердилась, чувствовала угрызенія совѣсти, дѣлала возраженія, а, можетъ, просто все это было дѣйствіемъ старческой немощи.

– Жила была, – начала дочь съ дикимъ смѣхомъ и опустивъ глаза въ землю съ очевиднымъ презрѣніемъ и ненавистью къ себѣ самой, – жила была маленькая дѣвочка по имени Алиса Марвудъ. Она родилась въ нищетѣ, вскормлена въ нищетѣ, выросла въ нищетѣ. Ничему ее не учили, ни къ чему не приготовляли, и никто о ней не заботился.

– Никто! – завопила мать, указывая на самое себя и ударяя себя въ грудь.

– Ее ругали, колотили, какъ собаку, морили голодомъ, знобили холодомъ, – вотъ и всѣ заботы о ней. Другихъ – не знала маленькая дѣвочка, Алиса Марвудъ. Такъ жила она дома, такъ слонялась и по улицамъ съ толпою другихъ нищихъ бродягъ. И между тѣмъ выростала дѣвочка Алиса, выростала и хорошѣла съ каждымъ днемъ. Тѣмъ хуже для нея. Было бы гораздо лучше, если бы ее заколотили до смерти.

– Ну, ну! Еще что?

– A вотъ сейчасъ увидишь. Были цвѣтики, будутъ и ягодки. Чѣмъ больше выростала Алиса Марвудъ, тѣмъ больше хорошѣла и обѣщала сдѣлаться красавицей первѣйшаго сорта. Поздно ее начали учить – и выучили всему дурному. За ней ухаживали, присматривали и въ короткое время выдрессировали ее на всѣ манеры. Тогда была ты, матушка, не такъ бѣдна и очень любила свою дочь. Съ дѣвочкой повторилась та же исторія, какая повторяется двадцать тысячъ лѣтъ. Она родилась на погибель и – погибла!

– Послѣ такой разлуки! – хныкала старуха, – вотъ чѣмъ начинаетъ моя дѣвка!

– Она скоро окончитъ, матушка. Пѣсня коротка. Была преступница по имени Алиса Марвудъ, еще дѣвочка, но заброшенная и отверженная. И повели ее въ судъ, и судили ее, и присудили. Какъ сейчасъ вижу строгихъ джентльменовъ, которые разговаривали въ судѣ. Какъ складно и умильно разсуждалъ предсѣдатель о ея обязанностяхъ, и о томъ, что она попрала въ себѣ божественные дары природы, и о томъ, что она должна лобызать карающую руку закона, и о томъ, что добродѣтель всегда и вездѣ получаетъ достойную награду, a порокъ – достойное возмездіе! Какъ будто не зналъ благочестивый джентльменъ, что этотъ же законъ, не принявшій во время надежныхъ средствъ спасти невинное созданіе, обрекалъ теперь несчастную жертву на неизбѣжную гибель! Какъ будто не вѣдалъ онъ, праведный судія, что пустозвонное краснобайство не спасло и не спасетъ ни одной жертвы, увлеченной нищетою въ бездну разврата!

Алису Марвудъ приговорили къ ссылкѣ и отправили на тотъ конецъ свѣта. Она должна была, по опредѣленію закона, учиться обязанностямъ въ такомъ обществѣ, гдѣ не знаютъ никакихъ обязанностей, и гдѣ въ тысячу разъ больше всякаго порока и разврата, чѣмъ на ея родинѣ. И Алиса Марвудъ воротилась женщиной, такой женщиной, какою слѣдуетъ ей быть послѣ всѣхъ этихъ уроковъ. Придетъ пора, и конечно, скоро, когда опять поведутъ ее на судъ, и опять услышитъ она благочестиваго краснобая, который еще съ большимъ жаромъ и съ большею торжественностью станетъ разсуждать о добродѣтепяхъ и порокахъ и о возмездіи закона. Тогда не станетъ больше Алисы Марвудъ, но съ ея позоромъ и смертью благочестивые джентльмены не потеряютъ работы. Свѣжія толпы преступниковъ и преступницъ, мальчиковъ и дѣвочекъ, вскормленныхъ въ нищетѣ, взлелѣянныхъ развратомъ, не замедлятъ явиться предъ ихъ свѣтлыми очами, и славный кусокъ хлѣба заработаютъ джентльмены, краснобайствующіе о прелестяхъ добродѣтели, объ ужасахъ порока!

Старуха облокотилась на столъ и, закрывъ лицо обѣими руками, притворилась чрезвычайно растроганной, a можетъ быть, она и не притворялась.

– Кончено, матушка. Я все сказала. Теперь, надѣюсь, ты не заикнешься о моихъ обязанностяхъ къ тебѣ. Твоя молодость, конечно, прошла такъ же, какъ и моя. Тѣмъ хуже для насъ обѣихъ. Не буду ни упрекать тебя, ни оправдывать себя. Къ чему? зачѣмъ? Все рѣшено и покончено давнымъ давно. Я не дитя, и ты не сестра благочестиваго краснобая, засѣдающаго въ судѣ. Дѣлить намъ нечего, и авось ты не станешь переливать изъ пустого въ порожнее. Мы довольно знаемъ другъ друга.

И, однако, при всемъ униженіи она была красавицей въ полномъ смыслѣ этого слова. Самый поверхностный наблюдатель не могъ не замѣтить изящества и рѣдкой правильности ея формъ даже въ минуты бѣшеной злобы, исказившей черты ея лица; когда, наконецъ, это лицо успокоилось, и въ прекрасныхъ черныхъ глазахъ, обращенныхъ на огонь, заискрилось чувство грусти, ея фигура, измученная и усталая, представляла совершеннѣйшее подобіе падшаго ангела, осужденнаго на безконечныя страданія въ юдоли плача и скорбей.

Нѣсколько минутъ длилось молчаніе съ обѣихъ сторонъ. Старуха, любовавшаяся исподтишка на свою дочь, осмѣлилась протянуть къ ней черезъ столъ свою руку и, не встрѣчая сопротивленія, прикоснулась къ ея лицу и начала разглаживать волосы. Алиса не сдѣлала никакого движенія. Ободренная этимъ спокойствіемъ, старуха стремительно подбѣжала къ ней, скинула ея башмаки и набросила на ея плечи какое-то подобіе сухого платья. Во все это время она бормотала безсвязныя ласки и съ напряженнымъ вниманіемъ всматривалась въ черты ея лица.

– Ты очень бѣдна, матушка? – спросила Алиса, осматривая жалкую избенку.

– Горько бѣдна, мое дитятко.

На лицѣ старухи выразился какой-то неопредѣленный испугъ. Быть можетъ, любуясь дочерью, она припомнила одну изъ ужасныхъ сценъ, какія должны были повторяться часто въ ея борьбѣ съ отвратительной нищетой, или, можетъ быть, ее взволновало опасеніе за будущую судьбу воротившейся дочери. Какъ бы то ни было, старуха остановилась передъ Алисой съ самымъ покорнымъ видомъ, опустила голову и какъ-будто умоляла о пощадѣ.

– Чѣмъ ты живешь, матушка?

– Милостыней, мое дитятко.

– И воровствомъ?

– Да, по-временамъ и воровствомъ, да только ужъ какое мое воровство? Я стара, хила и начинаю всего бояться. Бездѣлку какую-нибудь съ мальчишки или дѣвченки, и то все рѣже и рѣже. A вотъ я недавно слонялась за городомъ, лебедушка моя, и подмѣтила недурную поживу. Я караулила.

– Караулила?

– Я не спускала глазъ съ одной семьи, мое дитятко, – продолжала старуха умоляющимъ тономъ, предупреждая возраженіе и упреки.

– Съ какой семьи?

– Тс!.. Не сердись на меня, лебедушка. Я это дѣлала изъ любви къ тебѣ, поминая свою заморскую красотку.

Старуха взяла и поцѣловала ея руку. Въ глазахъ ея опять выразилась просьба о пощадѣ.

– Это было давненько, мое дитятко: я пробиралась за угломъ и тутъ мнѣ удалось заманить къ себѣ его маленькую дочь.