Клинический психоанализ. Интерсубъективный подход

Фрагментация самости и продукты дезинтеграции

С эмпатически-интроспективной точки зрения термин «фрагментация» может относиться только к нарушениям различных структурных качеств опыта самости личности, например, к срывам ощущения слитности, непрерывности самости и самооценки (Stolorow and Lachmann, 1980). Имея это в виду, можно рассмотреть утверждение Кохута (Kohut, 1977) о том, что изолированные манифестации влечений являются «продуктами дезинтеграции», вызванными крушением слитности самости в результате самостно-объектного провала. Такая формулировка, как и концепция биполярной самости, вызывает несколько трудностей.

Во-первых, как показал сам Кохут (Kohut, 1955), в силу того, что биологические силы недоступны эмпатии и интроспекции, влечениям вовсе нет места в психоаналитической теории, а тем более в психологии самости. По нашему мнению, то, что Кохут относил к изолированным влечениям, лучше всего концептуализировать как реактивные аффективные состояния – такие, как эротическое вожделение и нарциссический гнев (Jones, 1985; Stolorow, 1986a).

Во-вторых (и это более важно), идея продуктов дезинтеграции имеет механистическое качество, что делает неясным смыслы и цели этих реактивных состояний для переживающей личности в специфических интерсубъективных контекстах. Как показали Кохут (Kohut, 1971) и другие аналитики (Goldberg, 1975; Stolorow and Lachmann, 1980), похотливые чувства и устремления могут служить цели восстановления самости через поиск эротизированного замещения отсутствовавшего или непостоянного самостно-объектного опыта. Сходным образом гнев и мщение вслед за обидой могут служить цели оживления разрушенного, но крайне необходимого ощущения силы и влиятельности (Kohut, 1972; Stolorow, 1984a).

Пренебрегая такими смыслами и целями, концепция продуктов дезинтеграции стирает важное клиническое различие, с одной стороны, между реактивными сексуализированными и агрессивизированными конфигурациями переноса – и первичными сексуальными и «агрессивными» переносами – с другой. Как описано выше, первое относится к ситуациям, в которых эротические или враждебные чувства пропитывают перенос вследствие ожидаемых или пережитых травм или самостно-объектных провалов. Последнее же, наоборот, описывает ситуации, в которых пациент пытается, несмотря на страх и борьбу противоречивых чувств, показать аналитику вновь возникшие сексуальные или самоутверждающие/соревновательные аспекты самости в надежде на то, что они будут оценены и признаны как достижения его развития (Stolorow and Lachmann, 1980). Понятно, что это различие имеет большое значение для формулирования интерпретаций переноса.

Оптимальная фрустрация и преобразующая интернализация

Во всех своих основных теоретических работах Кохут (Kohut, 1971, 1977, 1984) концептуализировал психологическую структуру, проявляющуюся и в раннем развитии, и в психоаналитическом лечении как процесс, в котором «оптимальная фрустрация» приводит к «преобразующей интернализации». Считается, что наиболее детальное рассмотрение этого процесса, происходящего при проработке самостно-объектных переносов, содержится в его «Анализе самости» (Kohut, 1971). Там этот процесс формулируется в рамках механистических положений классической теории влечений: последовательная интерпретация переживания пациентом оптимальной фрустрации от нарциссически инвестированного объекта самости приводит к процессу частичного изъятия нарциссического катексиса из объекта и сопутствующей реорганизации этого катексиса в последовательное формирование частей психической структуры, начинающих затем осуществлять функции, которые прежде осуществлялись объектом. В «Восстановлении самости» (Kohut, 1977) есть несколько примечательных фрагментов, где Кохут освобождается от таких механистических конструкций и делает формулировки в терминах феноменологии развития переживания себя. Однако вытекающие из данного теоретического изменения следствия для реконцептуализации процесса формирования психологической структуры так никогда и не были разработаны.

Тщательное изучение описаний Кохутом преобразующей интернализации показывает, что данная концепция сочетает и объединяет в себе два процесса развития, которые, как нами уже утверждалось ранее при обсуждении биполярной самости, следует четко разделять. Один процесс включает в себя постепенное приобретение пациентом функциональных способностей (таких, как самоутешение, самоободрение и самоэмпатия), в осуществлении которых прежде он полагался на аналитика, на самостно-объектную связь с ним. Считая приобретение этих способностей пациентом случаями «интернализации», Кохут перенял идею Хартманна (Hartmann, 1939) об интернализации как процессе, благодаря которому регуляция со стороны окружения заменяется саморегуляцией. Шафер (Schafer, 1976) убедительно продемонстрировал, что именование этого процесса «интернализацией» есть приводящее к недоразумению использование физикалистских и пространственных представлений и что развитие способностей саморегуляции может быть более адекватно концептуализировано в непространственных понятиях. Однако данный развитийный процесс может переживаться как реорганизация интерсубъективного пространства, посредством чего самостно-объектные функции аналитика становятся качествами опыта самости пациента. Здесь может быть корректным применение термина «интернализация».

Второй развитийный процесс, представленный в кохутовской концепции преобразующей интернализации, имеет отношение к структурализации переживания себя. Эмпатически-интроспективная рефлексия показывает, что такая интернализация не обязательно происходит исключительно или даже главным образом через процесс интернализации. Последовательное принятие и эмпатическое понимание аналитиком аффективных состояний и потребностей пациента переживаются последним как облегчающая среда (facilitating medium), способствующая восстановлению развитийных процессов самоартикуляции (self-articulation) и очерчивания границ собственной самости, которые были прерваны и задержаны в формирующие годы жизни (см. главу 4). Таким образом, до определенной степени самоартикуляция и структурализация опыта самости осуществляются непосредственно через эмпатию аналитика, причем этот процесс не обязательно сопровождается интернализацией per se^[5]. Более того, понимание этих процессов не требует и предположения о действии оптимальных фрустраций, обеспечивающих их мотивационным топливом^[6].

Идея оптимальной фрустрации как основы формирования структуры является пережитком теории влечений и количественных метафор, которые сохраняются и в теоретизировании Кохута. Оптимальная фрустрация является прямым следствием предположения Фрейда о том, что «Эго – это часть ид, которая была видоизменена под непосредственным (фрустрирующим) влиянием внешнего мира» (Freud, 1923, p. 25). Будучи механистичной, дистанцированной от опыта концепцией, идея оптимальной фрустрации несовместима с эмпатически-интроспективной психологией самости (Stolorow, 1983).

Клинические наблюдения, которые была призвана объяснить теория оптимальной фрустрации и преобразующей интернализации, обнаруживают неоспоримую терапевтическую пользу от анализа разрывов в самостно-объектных трансферентных связях. Мы считаем, что терапевтическое действие такого анализа связано с интеграцией разрушительных аффективных состояний, вызванных этими разрывами, и с сопутствующим восстановлением прерванных самостно-объектных связей. Мы убеждены, что образование структуры главным образом происходит тогда, когда связь не повреждена или пребывает в процессе восстановления. Таким образом, самостно-объектная трансферентная связь рассматривается нами как архаический интерсубъективный контекст, в котором посредством понимания со стороны аналитика может быть возобновлен прерванный процесс психологического развития. Такое основанное на опыте объяснение, совместимое с эмпатически-интроспективной позицией, заменяет теорию «оптимальной фрустрации» концепцией «оптимальной эмпатии» (Stolorow, 1983), «оптимальной откликаемости» (Bacal, 1985), или аффективной настройки (см. главу 5).

Ложные дихотомии

Субъективный мир человека изображался Кохутом начиная с ранних работ о нарциссизме (Kohut, 1966, 1968) и кончая последними его теоретическими формулировками (Kohut, 1984) как населенный двумя разными типами психологических объектов: объектами самости, переживаемыми как части себя и обеспечивающими сохранение организации самости, и «истинными» объектами, отчетливо отделенными от собственной самости и являющимися объектами страстного желания. Такая двойственность подвергает исследователя непреодолимому искушению сделать реальным продукт психологической мысли, трансформируя психологические категории в статичные, неизменные сущности-материализации (entities-reifications), которые затемняют сложное, постоянно изменяющееся течение психологической жизни человека. Такие типологические материализации неизбежно приводят к установлению ложных дихотомий, которые, в свою очередь, становятся источниками бесконечных идеологических дискуссий, как, например, современные горячие дебаты в психоаналитической теории о центральном положении дефицитарного развития versus психического конфликта.

Дихотомия «объект самости – подлинный объект», пронизывающая размышления Кохута, исторически порождена включенностью его ранних идей в классическую теорию влечений. Нарциссическое либидо и объектное либидо, как считалось, следуют своими собственными путями развития, катексируя соответствующие объекты инвестирования (Kohut, 1977). Однако даже после того, как Кохут отказался от классической метапсихологии и идеи, что самостно-объектные отношения развиваются в подлинные объектные отношения, и стал утверждать вместо этого, что они никогда не перерастают потребность в самостно-объектных связях и что такая связь подвергается развитию от архаических способов к зрелым, – основная дихотомия осталась неизменной, формируя основу для теоретической комплементарности между психологией самости и психологией конфликта (Kohut, 1977). Более того, как мы уже показали ранее, положения о отношениях самость – объект самости, о самости, которая ищет психологическую подпитку от своих объектов самости, и об объектах самости, эмпатически отвечающих самости, влекут за собой материализации, которые трансформируют организации субъективного опыта и психологические функции в осязаемые сущности и экзистенциальных агентов, осуществляющих деятельность. За примеры таких материализаций и хватаются критики, пытаясь свести вклад Кохута к банальности, к донаучной психологии души и непродуманному интерперсонализму. Этих теоретических ловушек можно избежать, если мы будем использовать понятие объект самости всегда лишь по отношению к классу психологических функций – измерению переживания объекта. Эмпатически-интроспективная рефлексия посредством концептуального прояснения уводит нас от дихотомии «объект самости – истинный объект» и сопутствующих ей материализаций, давая возможность видения человеческого опыта в целом и переживания объекта в частности, исходя из множества измерений (Stolorow, 1986b). В этой перспективе слушание фокусируется на сложных взаимоотношениях фигуры и фона между объектом самости и иными измерениями переживания другой личности (см. главы 3 и 7). Именно в этих колеблющихся взаимоотношениях фигуры и фона может быть обнаружен эмпирический смысл принципа Кохута о комплементарности психологии самости и психологии конфликта (Stolorow, 1985). С этой точки зрения самостно-объектный провал и психический конфликт рассматриваются не как дихотомические явления, а как прочно взаимосвязанные измерения опыта. В самом деле без труда можно продемонстрировать, что формирование психического конфликта – как в раннем развитии, так и в психоаналитической ситуации – всегда происходит в специфических интерсубъективных контекстах самостно-объектного провала (см. главу 6).

Мы считаем, что в любом сложном объектном отношении разнообразие таких измерений сосуществует с определенными значениями и функциями, занимающими передний план опыта, и другими значениями и функциями на заднем плане в зависимости от мотивационных приоритетов субъекта на данный конкретный момент времени. К тому же среди этих множественных измерений опыта взаимоотношения фигуры и фона могут существенно меняться в соответствии с изменениями в психологической организации и мотивационной иерархии субъекта, часто в ответ на изменения или нарушения связи с объектом. Так, например, в ответ на ожидаемый или переживаемый самостно-объектный провал на передний план неизменно выходит измерение конфликта.

Эти соображения имеют значение для понимания и анализа аналитических переносов. В определенных конфигурациях переноса – например, ранее описанных Кохутом (Kohut, 1971, 1977, 1984), – на передний план выходит самостно-объектное измерение, так как восстановление и сохранение опыта самости является первостепенной психологической целью, мотивирующей специфическую связь пациента с аналитиком. В других конфигурациях переноса самостно-объектное измерение находится на заднем плане, позволяя пациенту встретиться лицом к лицу с угрожающими переживаниями и болезненными дилеммами.

В третьих ситуациях аналитик воспринимается неспособным обеспечить необходимые самостно-объектные функции. Здесь аналитик переживается не как объект самости, а как источник болезненных и конфликтных аффективных состояний, вызывающих, в свою очередь, сопротивление. В таких случаях, когда пациент сопротивляется появлению центральных самостно-объектных потребностей, нет смысла говорить об аналитических отношениях как о единении самость – объект самости^[7], ведь самостно-объектное измерение переноса временно затруднено или аннулировано тем, что пациент воспринимает как актуальный или приближающийся самостно-объектный провал со стороны аналитика, и поэтому анализ должен фокусироваться на страхах пациента повторить в переносе травматические переживания детства (Kohut, 1971; Ornstein, 1974). Когда такие страхи и нарушения в достаточной степени проанализированы и посредством этого налаживается прерванная связь с аналитиком, на переднем или заднем плане переноса начинает восстанавливаться самостно-объектное измерение отношений. Понимание аналитиком смены фигуры-фона между самостно-объектным и другими измерениями опыта, их колебаний в переносе должно определять содержание и время интерпретаций переноса (см. главу 3). Действительно, именно в анализе переноса последовательное применение эмпатически-интроспективной установки приносит наибольшие плоды как в увеличении нашей терапевтической эффективности, так и в продвижении наших психоаналитических теорий. Именно это, как мы считаем, и было самой важной заслугой Кохута.

Заключение

Для критического оценки теории психологии самости нами был применен ее фундаментальный принцип, который гласит, что психоанализ следует определять и ограничивать эмпатически-интроспективным способом исследования. У нас была двойная цель: прояснить предположения, лежащие в основании нашего собственного подхода, осветить и расширить важнейшие вклады психологии самости в психоанализ. Нашими теоретическими рассуждениями мы надеялись сделать шаг в осуществлении цели Кохута по переформулировке психоанализа как эмпатически-интроспективной глубинной психологии человеческой субъективности, способной заключить в себя все богатство и разнообразие опыта, который кристаллизуется в микрокосме психоаналитического диалога.

Глава 3
Перенос: организация опыта
(глава написана в соавторстве с Фрэнком Лачманом)

Среди всех психоаналитических концепций, предложенных Фрейдом для описания человеческой природы, концепция переноса является одной из наиболее полно разработанных. Она занимает центральную позицию во всех разновидностях психоанализа. Перенос обычно описывается как волна из прошлого, захлестывающая настоящее и оставляющая следы, которые невозможно ни с чем спутать. Концепция переноса была призвана объяснить на первый взгляд беспричинные проявления агрессии, болезненные патологические повторения, а также существование нежной и страстной сторон любви и секса. Если первоначально перенос рассматривался лишь как сопротивление пациента психоаналитическому лечению, то впоследствии стало ясно, что он может облегчить задачу аналитика в процессе этого лечения. Несколько поколений психоаналитиков использовали понятие переноса для обсуждения вопроса о показаниях к прохождению анализа. В конечном итоге концепция переноса стала использоваться как аргумент для принижения непсихоаналитических направлений терапии и оправдания неудач психоаналитического лечения.

Первоначально исследователи были гораздо более сдержанны в использовании термина «перенос». Брейер и Фрейд приписывали то, что мы сейчас называем переносом, создаваемой пациентом «ложной связи». Они отмечали, что в некоторых случаях анализа перенос одновременно пугал пациента и в то же время регулярно возникал, когда пациент переносил «на фигуру врача терзающие его идеи, всплывающие из содержания анализа» (Breuer and Freud, 1893–1895, p. 302).

Образ «всплывающего» переноса соответствовал предложенной Фрейдом «археологической» модели, которой имплицитно отмечена большая часть его психоаналитического теоретизирования. В основе этой модели лежало предположение, что пациент знает все то, что имеет для него патогенетическое значение (Bergmann and Hartman, 1976). Позже Фрейд (Freud, 1913) по-прежнему представлял себе психоанализ как технику раскапывания бессознательного и прояснения все более глубоких его уровней: психоанализ для него «представляет собой прослеживание назад от одной психической структуры к другой, ей предшествовавшей, – той, из которой она развилась» (Freud, 1913, p. 183).

Некоторое время археологическая модель оказывала влияние на клиническое понимание переноса в целом. В частности, первоначальное понятие «ложной связи» было основано на представлении о переносе как об «искажении» реальности. Другие объяснения переноса как регрессии, смещении и проекции, хотя и соответствуют динамической точке зрения, все же представляют собой лишь остатки яркой археологической метафоры. Археологическая модель демонстрирует целый ряд недостатков энергетической теории Фрейда, в которой психологическая мотивация и состояния рассматривались так, словно они были конечными осязаемыми сущностями. Основная задача этой главы – рассмотреть влияние археологической модели на наше понимание переноса.

Бергман и Гартман (Bergmann and Hartman, 1976) писали:

Следуя Фрейду, уподобившему психоанализ археологии, психоаналитики стремились рассматривать свою работу в основном как реконструкцию того, что когда-то существовало, а затем было похоронено при помощи вытеснения. Гартман, наоборот, рассматривает интерпретационную работу не как реконструкцию, а скорее как установление новой связи и, следовательно, как новое образование (Bergmann and Hartman, 1976, p. 466).

В противоположность археологической точке зрения акцент на новых связях и новых образованиях внутри терапевтического процесса фокусирует наше внимание на вкладах в этот процесс как пациента, так и аналитика. Акцент на вкладе аналитика в аналитический процесс, который становится очевидным в нашей концептуализации психоаналитической ситуации как интерсубъективной системы, отражает сдвиг в психоанализе и научном мышлении в целом. Метод изучения того или иного явления способен повлиять на само это явление и изменить его.

Теперь обратимся к критическому исследованию формулировок, традиционно используемых для описания и объяснения переноса.

Концептуализация переноса

Перенос как регрессия

Традиционный психоаналитический взгляд на перенос как на регрессию был четко сформулирован Уэлдером: «Можно сказать, что перенос – это попытка пациента оживить и повторно разыграть в аналитической ситуации и в отношениях с аналитиком ситуации и фантазии детства. Следовательно, перенос – это регрессивный процесс» (Waelder, 1956, p. 367).

Обзор использования термина «регрессия» в психоаналитических работах (см. Arlow and Brenner, 1964) отражает целый ряд вариантов его употребления, каждый из которых имеет свои вариации значений и применений. В него включены дискуссии по психосексуальной регрессии, топографической регрессии, структурной регрессии, генетической регрессии и т. д. Все эти термины могут быть соотнесены с двумя основными видами использования этого понятия – регрессии как возвращения предшествующего уровня психологической организации и регрессии как обратного движения во времени. Нет сомнений в том, что архаические способы психологической организации у взрослых связаны с моделями психологической организации, обнаруживаемой у детей.

Однако проявления этих моделей у взрослых не идентичны их проявлениям у маленьких детей. Чтобы свести концепцию регрессии исключительно до уровня структурализации, нужно опереться на несколько неверифицированных предположений. К переносу можно отнести целый ряд одновременно действующих влияний различных способов и уровней организации, отдавая себе отчет в их сложном взаимодействии и не допуская буквальной ретрогрессии во времени.

Существует предположение, что взаимоотношения взрослых людей в их повторяющихся и конфликтных аспектах являются изоморфными повторными отыгрываниями (reenactments) травматических отношений из истории ранних периодов жизни индивида. Это предположение позволяет аналитикам связать текущую психопатологию, ход раннего развития, включая его патологические вариации, с нюансами взаимоотношений пациента и аналитика – переносом. Тщательные наблюдения переносов пациентов послужили материалом для реконструкции специфических генетических последствий и для формулировки эпигенетической теории. Поскольку эти предположения относительно временной регрессии требуют проверки, которая бы подтвердила связи между разными эпохами жизненного цикла, необходимо продемонстрировать, что выводы о детстве, извлеченные из анализа взрослых, являются верными и что характерные для раннего детства способы психической организации в достаточной мере сходны с теми архаическими способами организации, которые возникают в анализе взрослых.

В недавних исследованиях раннего младенчества были обнаружены факты, которые противоречат предположению о том, что взрослая психопатология отражает временную регрессию к инфантильным стадиям развития (Brody, 1982; Stern, 1985). Возрастает очевидность того, что аутизм взрослых шизофренических пациентов не имеет аналогов в детстве. Постулирование аутистической фазы или недифференцированной фазы не подтверждается совокупностью данных. Следовательно, неверно будет описывать взрослую психопатологию как временную регрессию к ранней фазе нормального развития (Silverman, 1986). Кроме того, даже тогда, когда оказывается, что аутистический взрослый человек страдал от подобных состояний в детстве, термин «регрессия» здесь вновь не подходит, поскольку аутистическое состояние, по-видимому, сохранялось и в течение всего предыдущего периода жизни.

Открытия в области детской психологии согласуются с гипотезой о том, что периоды единения ребенка со своей матерью, вытекающие из синхронных паттернов действий, чередуются с периодами невовлеченности (disengagement) (Stern, 1983; Beebe, 1986). Оба паттерна характерны для маленького ребенка. Ни один из них не является ни предшественником, ни условием для другого. Взрослая психопатология, которая характеризуется зависимым прилипанием к материнским фигурам, часто описывается как регрессия к фазе раннего младенчества, например, к симбиотической фазе. Однако длительные и непрерывные стадии симбиоза не типичны и не нормативны для младенца. Таким образом, симбиозоподобные желания или фантазии могут характеризовать мотивацию взрослого человека и могут быть связаны с ранним периодом развития, но то, что воображает взрослый, то, к чему он стремится, не идентично тому, что типично для маленького ребенка.

Идея временной регрессии наиболее часто используется по отношению к психосексуальному развитию. В дискуссиях, в которых психопатология понимается как регрессия к оральной, анальной, фаллической или эдиповой стадиям, предполагается, что доминирующие мотивационные приоритеты пациента идентичны мотивационным приоритетам ребенка на ранних фазах. Здесь присутствуют два спорных предположения. Первое связанное с линейностью психосексуального развития, – идея, что ранние мотивационные приоритеты взрослого человека обычно отвергаются или отодвигаются в угоду последующим. Утверждается, что зрелость требует самоотречения и что оно на самом деле возможно. Следовательно, концепция временной регрессии предполагает неудачу в самоотречении. Второе спорное предположение состоит в том, что взрослый человек, над мотивами которого доминируют психосексуальные желания и конфликты, должен функционировать как ребенок, проходящий соответствующую стадию психосексуального развития.

Сведение концепции регрессии к уровню психологической организации проясняет ее отношение к переносу. Посредством этого аналитики подготовлены к возможности того, что высшие уровни организации, включающие в себя самоэмпатию, перспективу, юмор, мудрость и дифференциацию между собой и другим, потенциально могут быть воскрешены и достигнуты. Кроме того, теперь аналитики также могут лучше оценить, были ли более архаичные организации преждевременно прерваны и отвергнуты – и, следовательно, принять их появление в лечении как достижение развития (Stolorow and Lachmann, 1980) – или они служат для защиты от другого материала. В любом случае аналитическое отношение к появлению архаических способов организации должно обеспечивать их интеграцию с другими, более зрелыми способами, таким образом обогащая психологическое функционирование, а не настаивать на их отвержении или исключении.

В концепцию структурной регрессии включены защитные оживления архаических состояний и появление в лечении задержанных аспектов ранних фаз развития. Ни в одном случае нельзя сказать, что пациент регрессировал к инфантильному периоду. Можно лишь отметить, что переживания пациента, особенно переживания, возникающие в аналитических отношениях, сформированы архаическими организующими принципами, действующими либо в целях защиты, либо в целях возобновления прерванного процесса развития.

Перенос как смещение

Навязчивое повторение и смещение – это две взаимосвязанных концепции, часто используемых для объяснения возникновения переноса. Для Фрейда (Freud, 1920) навязчивое повторение – это биологический атрибут живой материи, дающий объяснение вездесущести феномена переноса. К проблеме повторения мы обратимся позднее. Первоначально термин «смещение» относился к механизму работы сновидений (Freud, 1900) и невротическому симптомообразованию (Freud, 1916–1917). Согласно Нунбергу, пациент «смещает эмоции, относящиеся к бессознательной репрезентации вытесненного объекта, на ментальную репрезентацию объекта во внешнем мире» (Nunberg, 1951, p. 1).

Данная концепция смещения принадлежит экономической теории Фрейда: катексис, запущенный по ассоциативной цепи от идеи значительной эмоциональной интенсивности к более отдаленной идее с меньшей интенсивностью, от того места, где разрядка конфликтна и блокирована, к месту, где разрядка возможна. Например, проистекающая из детства бессознательная враждебность, первоначально направленная на родителя своего пола, может быть направлена на начальника. Предполагаемое в данном примере повторное оживление прошлого в настоящем не улучшает текущую жизнь, не изменяет репрезентаций воспоминаний. Наоборот, считается, что такое оживление прошлого в форме смещения увековечивает архаическую конфигурацию до тех пор, пока она не вовлекается в аналитический перенос и не подвергается интерпретации.

В нашем взгляде на перенос отсутствует представление о перемещении из прошлого на текущую ситуацию. Верно, что организация переноса дает аналитику некоторое представление о детских взаимоотношениях пациента, его стремлениях и опасениях. Однако постижение ранней истории пациента возможно не по причине смещения идеи из прошлого в настоящее, а потому, что организованные в прошлом структуры либо продолжают эффективно функционировать, либо доступны для периодической мобилизации. Иными словами, эти темы либо оставались незатронутыми на протяжении всей жизни пациента вплоть до начала анализа, либо обеспечивали шаткими основаниями ту организацию, которая была выдвинута на передний план аналитическим процессом.

Концепция переноса как смещения увековечила точку зрения, согласно которой переживание пациентом аналитических отношений – в чистом виде продукт прошлого пациента и его психопатологии, не связанный с активностью (или пассивностью) аналитика. Эта точка зрения совпадает с археологической метафорой Фрейда. Отрицание вклада аналитика в перенос содержит определенные ловушки. Предположим, что археолог неосознанно уронил свой инструмент при проведении раскопок. Если считать, что все найденное присутствовало там задолго до начала раскопок, то к каким же выводам можно прийти в таком случае?

Перенос как проекция

Аналитики, которые опираются на теоретические идеи Мелани Кляйн, склонны концептуализировать перенос как манифестацию механизма проекции. Рэкер (Racker, 1954), например, рассматривал перенос как проекцию на аналитика отвергаемых внутренних объектов, посредством чего внутренние конфликты преобразуются во внешние конфликты. Сходным образом Кернберг (Kernberg) приписывает определенные архаические трансферентные реакции действию «проективной идентификации» – примитивной формы проекции, основная задача которой состоит в экстернализации «плохих», агрессивных образов себя и объектов.

Мы определяем проекцию как защитный процесс, в котором часть внутреннего опыта не допускается к осознаванию посредством приписывания ее внешнему объекту, благодаря чему достигается облегчение конфликта и избегание опасности. Рассмотрение феномена переноса исключительно или в основном как защитной экстернализации ограничивает определение переноса единственной функцией (из целого множества возможных функций) и может вести к серьезному отрицанию других измерений и множественных значений переноса. В рамках переноса проекция может возникнуть или не возникнуть в зависимости от ее выраженности в качестве характерного способа защиты против субъективных угроз, переживаемых на данный момент.