Трианонский мирный договор 1920 года: Факты, легенды, домыслы

Теория заговора?

Соблазнительно причислить легенды, окружающие Трианон, к столь популярной категории, как «теория заговора»^[45]. У теорий заговора дурная слава, и даже те, кто их создает, стремится снять с себя обвинения за их распространение. В наши дни считается не «comme il faut» пропагандировать теории заговора или даже утверждать, что заговоры существуют. Не только научная сфера отторгает таких «изгоев», им приписывают политический фанатизм, пропаганду опасных идеологий или просто объявляют городскими сумасшедшими. Фактически, хотя доля правды в этом есть, сторонники не подтвержденных теорий оказываются представителями лево- или правоавторитарных политических взглядов, и, возможно, неспроста. Справедливо и то, что подавляющее большинство современных теорий заговора зародились в США, а не в авторитарной среде. Сторонник левых взглядов Робин Рэмси, главный редактор специализирующегося на заговорах («параполитике») журнала «Lobster Magazine», видит их источник главным образом в среде американских республиканцев. Поставщиком подобных теорий является и массовая культура, от киноиндустрии («Джон Ф. Кеннеди. Выстрелы в Далласе», «Дело о пеликанах», «Три дня Кондора» и др.) до книжного рынка («Код Да Винчи»). Эти теории уже стали частью американского автостереотипа: самостоятельный, ценящий независимость индивид хочет и может высказывать свое мнение вопреки господствующим – даже исходящим от правящих кругов – объяснениям мироустройства. Не случайно, что в типологию теорий заговора в качестве заимствованных из-за океана образцов включаются требующие противодействия попытки правительства или группы лиц незаконными средствами оказывать влияние на общество. Напротив, венгерский политический фольклор до самого последнего времени – несмотря на все традиции независимости – охотнее отдавал предпочтение заговорам внешних, тайных организаций.

Впрочем, заговоры существуют: их профессионально организуют разные секретные службы и политические группировки, даже если целью является не установление контроля над обществом, а достижение менее масштабных, порой незаметных изменений. При этом, если мы сравним различные определения теорий заговора – «не случившийся заговор» (Пайпс), «намерение сделать что-то случайное, не продуманное заранее» (Ааранович), «тайная и преступная деятельность организованной группы, цель которой – установление или поддержание недозволенного контроля над мировым сообществом (или его частью) в целях достижения частных интересов членов группы» (Лакатош), – из всей тематики Трианона мы, в самом благоприятном случае, можем принять за результат теории заговора одну или две легенды.

То, что масоны предрешили судьбу монархии (извне и изнутри), относится к классическим политическим мифам (или, если угодно воспользоваться самым модным словечком первого десятилетия нового тысячелетия, к конспиралогическим теориям). Образ масонского заговора нарисовал в пионерской работе еще Рауль Жирарде^[46]. Возврат к нему и не прекращающаяся дискуссия о масонах говорят о том, что в определенных сегментах венгерского общественного мнения циркулируют мыслительные схемы, зародившиеся в период между двумя мировыми войнами. Возможно, к теориям заговора можно причислить ряд утверждений, связанных с возможностью судоходства по некоторым водным артериям (речь об этом пойдет ниже). Остальные легенды даже не дотягивают до дефиниции – не соответствуют базовым критериям. Сказочный ореол, окружающий Альберта Аппони, имеет скорее признаки создания культа; выводы, сделанные из факта, что в семье Жоржа Клемансо была венгерская родственница, относятся к категории спекуляций, и даже конфузы с местом подписания мирного договора (было ли это в Большом или в Малом трианонском дворце) должны считаться следствием некоей дезинформации. Утверждения о роли экспертов из стран Антанты, хотя часто мало чем отличаются от рассуждений о масонах, но базовым мотивом здесь, скорее всего, оказывается фрустрация. Фальсификации о неких якобы существовавших институтах, протоколах и меморандумах с целью форсирования ревизии – обыкновенное мошенничество.

Считаю очень важным – и, возможно, это далее будет видно из отдельных глав, – что каждая легенда коренится в каких-то фактах. Именно поэтому для названия книги я не стал брать такие слова, как «миф» или «заговор», ведь в легендах, например, повествующих о житиях святых, нет недостатка в фактах или той или иной связи с ними. Даже у самой поразительной теории есть минимальная опора на факты: у Клемансо действительно была сноха-венгерка, масоны в самом деле были врагами Австро-Венгерской монархии и организовали встречу в июне 1917 г. в Париже. Роберт Кернер, и это истинная правда, был чехом по происхождению и в феврале 1919 г. побывал в Кошице. В большинстве случаев эти факты можно объяснить, но это потребует определенных усилий. Сфальсифицированная информация о Трианонском мирном договоре всегда проста, основывается лишь на одном факте, а потому ее легко принять на веру. Дезавуирование всегда сложнее и требует рассмотрения «с одной стороны», потом «с другой стороны», а это может быстро наскучить.

Я считаю, крайне важно понимать, что ошибочные и упрощенные объяснения, когда-то призванные смягчить историческую травму, остаются признаками одновременно избыточного внимания и полного замалчивания проблемы; не говоря уже о том, как часто в Центральной Европе любят показывать пальцем наверх или на другого, мол, «что мы можем поделать, это происходит с нами, нашу судьбу устраивают другие». Легенды становятся объяснением бездействия, самооправдания и продуктом нарциссической картины мира.

Легендариум Аппони

В ряду легенд о Трианоне эта – самая расплывчатая по конфигурации. Главное действующее лицо – Альберт Аппони, на тот момент 73-летний яркий оратор, бывший министр и председатель палаты парламента, глава венгерской делегации на мирных переговорах. Апогеем его карьеры стала речь, произнесенная на трех языках (французском, английском и итальянском) 16 января 1920 г., в которой – так гласит предание – в ответ на неприкрытую враждебность французов он столь блестяще защитил венгерскую позицию, что ему удалось склонить британских и итальянских государственных мужей на свою сторону. В конечном итоге, из-за козней французов планы не получили дальнейшего развития. Такова примерная канва событий, но в исторической публицистике можно найти бесчисленное множество версий этой истории.

Самым же характерным, пожалуй, представляется то, как на фоне бесчисленных брошюр о жизни Аппони написано о нем спустя десять лет после его кончины. В книге, изданной под эгидой управления национальной политики аппарата премьер-министра в серии «Национальная библиотека», о знаменитом выступлении написано следующее: «Они не пошли на уступки. Не помог весь ораторский опыт Альберта Аппони, его знание предмета, убедительные аргументы. Как известно из истории, в конце концов пришлось подписать текст предъявленного документа без каких-либо изменений»^[47]. В брошюре встречаются все топосы, которыми можно охарактеризовать пристрастность западных, прежде всего французских, государственных деятелей. С неизмеримо большим писательским талантом, очень занимательно, но все в том же духе выступление Аппони описал Тибор Череш в романе-бестселлере 1988 г. «Битва при Визакне»^[48]. Как при любой попытке создать легенду, в ответ рождались контристории: многие указывали на то, что речь Аппони была во всех смыслах неуместной, неспособной пробудить сочувствие у Антанты, даже, если верить отдельным исследованиям, между Аппони и Палом Телеки возникла напряженность из-за базового несогласия по представляемому ими венгерскому вопросу^[49]. Якобы Телеки был сторонником более гибкой, учитывавшей реальное положение вещей линии, тогда как Аппони маниакально держался за сохранение территориальной целостности Венгрии. Впрочем, если между ними и была неприязнь, она со всей очевидностью имела личную основу. В Париж оба политика ехали в поезде в одном купе, а про Телеки было широко известно, что он страдал от бессонницы.

Формирование венгерской позиции на переговорах нельзя связывать с именем одного конкретного человека. Экспертные заключения П. Телеки начал готовить уже в октябре 1918 г. в сотрудничестве с Жигмондом Батки, Аурелом Литтке и Кароем Когутовичем. Вызывавшая ожесточенные споры в обществе работа нескольких дюжин картографов, чертежников и статистиков не прекращалась и при буржуазно-демократическом правительстве Михая Каройи^[50]. У нас нет данных о более или менее серьезной подготовке к мирным переговорам в период существования Венгерской советской республики, а в августе 1919 г. работа, которой в статусе министра без портфеля руководил П. Телеки, получила новый импульс. Затем, когда в ноябре был сформирован кабинет Кароя Хусара, председатель мирной конференции Жорж Клемансо 1 декабря призвал венгерское правительство направить уполномоченных лиц в Париж. В связи с приглашением в рядах членов правительства и политиков, поставленных во главе делегации, мнения разделились. Обсуждавшие вопрос на заседании совета министров Аппони, Иштван Бетлен, министр иностранных дел Йожеф Шомшич, военный министр Иштван Фридрих и другие полагали, что нельзя ехать в Париж, потому что изменение системы союзов в мировой политике (США покинули мирную конференцию) и новое соотношение сил на региональном уровне (ожидаемое усиление Белой армии Деникина к весне 1920 г.) заставят Антанту мириться с «силовыми факторами»^[51]. Напротив, их оппоненты, например Миклош Хорти, бывший на тот момент всего лишь главнокомандующим Национальной армией, торопили со скорейшим отъездом в Париж. (Примечательно, что вершители судеб мира в Париже немедленно узнали от чехословацкой разведки о мнениях, высказанных на заседании совета министров 29 декабря в Будапеште^[52]). В самом конце декабря уже и сам Аппони заявил, что венгерская делегация должна ехать на конференцию. 5 января 1920 г. она отправилась в путь на поезде, к составу которого прицепили особый товарный вагон, перевозивший материалы, подготовленные экспертами. Политический вес, практический опыт и, самое главное, ораторские способности главы делегации были непререкаемы: тому же Палу Телеки, который был моложе Аппони на тридцать три года, по статусу не полагалось вступать с ним в споры.

Что касается речи Аппони 16 января: то на самом деле она была произнесена на одном, французском, языке, отдельные положения которой престарелый политик коротко суммировал по-английски, затем в конце, в нескольких предложениях по-итальянски. Это, естественно, лишь уточнение, которое не преуменьшает познаний в языках или ораторских способностей графа^[53]. Не без чувства превосходства Аппони заявил, что через 10 минут почувствовал, что лидеры Антанты «попали под гипноз его аргументов»^[54]. Если так оно и было, то выступление вряд ли можно назвать речью, произнесенной в интересах венгерской властной политики или в защиту территориальной целостности Венгрии^[55]. Руководитель делегации подчеркнул историческое единство Карпатского бассейна и подкрепил свою позицию экономическими, природно-географическими аргументами, затем привел доводы в пользу венгерского культурного превосходства, в конце выступления однозначно дал понять, что венгерское правительство заранее принимает результаты плебисцита, который будет проведен на отторгнутых территориях^[56]. Все это было прекрасно известно государственным мужам Антанты. Чехословацкая делегация – пожалуй, с меньшими, чем у кого бы то ни было основаниями – пускала в ход те же аргументы: историческое право, доводы экономического и стратегического характера^[57]. Ссылаясь на все это, Прага требовала, чтобы через западную Венгрию был создан прямой сухопутный коридор между Чехословакией и Югославией^[58].

Для ссылки на культурное превосходство были некоторые основания: эта теория в качестве неизменного спутника империализма XIX в. стремилась подвести моральные обоснования под колониализм. Однако дипломаты от стран Антанты и будущей Малой Антанты возражали, аргументируя это тем, что венгерское государство угнетало свои национальные меньшинства. Немало критических замечаний, главным образом в левой прессе, вызвал внешний вид венгерской делегации: говорилось, что причудливая национальная одежда лишь подкрепляет предубеждения против Венгрии – реакционной, архаичной, деспотичной и азиатской страны. Между тем, согласно сохранившимся фотографиям, венгерская делегация не была одета ни в праздничные, ни в траурные венгерские национальные костюмы, ни в пути, ни на переговорах в Париже. Более того, согласно сообщению газеты «Pesti Naplо́», делегаты были одеты подчеркнуто просто^[59]. Скорее всего, уже никакие аргументы не имели значения. На самом деле, вопрос о венгерских границах был окончательно решен давно, как минимум, в начале лета 1919 г.

И все-таки робкая надежда на его изменение оставалась. Британский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж еще на январских слушаниях проявил понимание к отдельным венгерским требованиям. Задавая вопросы, он явно хотел переключить внимание Аппони на этнические моменты. Чуть позднее, начиная с февраля 1920 г., в кругу итальянских и британских дипломатов шла речь о том, что венгерские границы все равно придется менять. В марте 1920 г. на заседании совета глав правительств в Лондоне «венгерский вопрос» вновь оказался в центре обсуждения. Несколькими днями позднее на конференции союзников Ллойд Джордж уже высказался однозначно, и в этом его поддержал итальянский премьер-министр Франческо Нитти. Глава британского правительства отметил, что по мирному договору 2 млн 750 тыс. венгров окажутся под властью иностранных государств, и добавил: «Не будет мира в Центральной Европе, если потом обнаружится, что претензии Венгрии справедливы и целые венгерские поселения передадут Чехословакии и Трансильвании (!) как стадо коров, только потому, что конференция отказалась обсуждать венгерский вопрос»^[60]. В книге И. Ромшича высказано предположение, что здесь свою роль сыграл государственный секретарь Ллойд Джорджа Лео Эмери, имевший венгерские корни. Если это так, то не кажется случайным совпадение упомянутого Ллойд Джорджем «стада коров» с «гуртом коров» из январской речи Аппони^[61]. Таким образом, не исключено, что один из меморандумов венгерской делегации, поданный в январе или феврале и составленный с позиций защиты этнических принципов, возымел действие. Как бы то ни было, Совет министров иностранных дел и послов 8 марта 1920 г. в Лондоне вернулся к рассмотрению вопроса о венгерских границах^[62]. В разгоревшемся споре генеральный секретарь французского МИДа Филипп Бертло (второе лицо в ведомстве) жестко возразил против любых изменений, а британский министр иностранных дел лорд Керзон осторожно поддержал позицию своего начальника^[63]. Компромисс, родившийся в конце переговоров по инициативе хозяев, не оставил шансов на изменение границ до подписания мирного договора: в сопроводительном письме к его окончательному тексту предполагалось допустить территориальные отклонения в процессе проведения новых границ. Получается, что это так называемое (сопроводительное) письмо Мильерана было предложено британцами.

Об универсальных методах великодержавной политики красноречиво свидетельствует то обстоятельство, что год спустя, в момент создания территориальных комиссий, Франция уже исключила любые существенные отклонения от демаркационной линии. В одной из записок Министерства иностранных дел подчеркивалось, что сопроводительное письмо нужно было только для того, чтобы «облегчить подписание договора» для Венгрии, иными словами, подсластить пилюлю^[64].

Мария Ормош предположила, что за неожиданным выходом британцев из игры могли стоять обещанные французами территориальные компенсации в других частях света, прежде всего на Ближнем Востоке^[65]. Хотя прямых доказательств нет, в глаза бросается подписание 25 апреля 1920 г. соглашения в Сан-Ремо, по которому Германия лишалась нефтяных доходов на Ближнем Востоке, в Румынии, России и Галиции и участия в переделе рынков, что было исключительно выгодно Великобритании. А прежде две союзные державы вели жаркие споры, пик которых пришелся на дни переговоров в Лондоне^[66]. Месопотамские нефтяные сокровища в конце концов поделили в пропорции 75–25 % Великобритания и Франция (поначалу французы настаивали на соотношении 50–50 %), при этом французское правительство обязалось построить в отнесенной к французскому мандату Сирии нефтепровод в Ирак и передать территорию, по которой он пройдет, британским компаниям, и им не пришлось бы платить за прокачиваемую нефть. Кроме того, Франция должна была предоставить свои территории в Северной Африке (часть из которых управлялась по нормам, действовавшим в метрополии) британско-французским нефтяным компаниям^[67]. Совпадение тем более наводит на серьезные размышления, что итальянская дипломатия как раз намеревалась в Сан-Ремо вновь вернуться к вопросу о венгерских границах, прочерченных без учета позиции венгров^[68]. Но, как уже сказано выше: все это не более чем гипотеза, которую еще только предстоит проверить.

Учитывая все сказанное, становится понятно, что великие державы готовы были выслушать аргументы венгерской делегации. Но против Венгрии работали казавшиеся более весомыми стратегические и экономические соображения. Впрочем, это ни на каплю не смягчило травму, нанесенную венграм.

Преувеличенное восприятие значения речи Аппони – продукт более позднего периода. После 1921 г. премьер-министр Ишван Бетлен был заинтересован в том, чтобы «великий старец» – один из лидеров легитимизма – еще при жизни превратился в памятник и отошел от общественной жизни. Престарелый политик возглавил венгерскую делегацию в Лиге Наций. Как он сам горько заметил: «Похоже, я для своей родины стал лекарством в пузырьке, на котором написано: “Только для наружного применения”»^[69]. До конца 1930-х годов в честь Аппони назвали 11 улиц, три проспекта, пять площадей, в том числе еще при его жизни переименовали площадь Францисканцев (Ferenciek tere) в Будапеште, посвятили бесчисленное множество книг и брошюр, избрали почетным гражданином ряда городов^[70]. Венгерский национальный музей записал голос Аппони на пластинку, в редкой газетной статье его не сравнивали с Лайошем Кошутом^[71]. Газета «Pesti Naplо́» («Пештский дневник») написала: «Он при жизни стал историей»; «живой собор», – вторила ей «Újság» («Газета»); а «Magyarság» («Венгерство») добавила: «Он был живым образцом для всех нас»^[72]. Пожалуй, ближе всех к истине оказался автор пространного некролога в «Le Temps» («Время»): «У него не было ни своей партии, ни сподвижников, тех, кто ему аплодировал, было больше, чем тех, кто за ним следовал», он был словно «столетний дуб, отмечающий путь к кальварии, словно последнее дерево того леса, который уничтожат новая дорога и культура»^[73]. Речь, произнесенная Аппони перед главами стран Антанты, уже в 1933 г. обрела черты мифа: «Это речь, так же как и lex Apponyi, нужно включить в свод законов <…>. Если Трианонский мирный договор по необходимости стал частью Свода венгерских законов, да будет в него включен по желанию и воле всей нации величайший из протестов против него»^[74].