Buch lesen: «НАТАН. Расследование в шести картинах»
Предисловие автора
Меня всегда раздражали авторские предисловия: чего стоит твоя книга, если не говорит сама за себя, а нуждается в комментарии, в предуведомлении, в предварительном разговоре с читателем? Но в данном случае придется объясниться.
Эта книга была закончена и готовилась к изданию в начале 2022 года, но после 24 февраля стало понятно, что в России она выйти не сможет, поскольку написана в предчувствии большой войны, и во многом касается случившейся с нами катастрофы.
Я очень благодарен австрийскому издательству Danzig & Unfried и лично Эрнсту Грабовски, принявшему решение опубликовать книгу на русском языке. Традиции «тамиздата» продолжаются, и это еще один из симптомов почти неправдоподобной болезни, поразившей нас: прошлое вернулось не только в больших сюжетах, но и в мелочах и подробностях. Судя по всему, наше неизбежное путешествие по самым тяжелым его страницам только начинается. Но есть и вселяющие оптимизм отличия: благодаря интернету, пока еще не полностью подконтрольному государству, книга может дойти до читателей в России, чего бы мне, конечно, очень хотелось.
Стоит, наверное, заранее предупредить о законах (или даже беззаконии) этого текста: он весь пронизан абсурдом. Когда два главных героя, Натан и говорящий енот Тугрик, создавали партии, объявляли войны, становились националистами, глобалистами, милитаристами, пацифистами – словом, проходили через все политические и социальные соблазны, – это был настолько увлекающий меня поток гротеска и абсурда, что я уже не смущался тем, как далеко перешагнул границы реального и забрел в область фантастического. А потом жизнь перешагнула эту черту – по крайней мере жизнь российская – и полностью ушла в область кровавого абсурда и мрачной фантастики.
Как это нередко случается, начались совпадения текста с реальностью. А уж когда российские войска, отступая, прихватили с собой енота из херсонского зоопарка и животное стало героем новостей, обрело характер, голос, а потом еще и начало вести какой-то безумный телеграм-канал… Кстати, мой енот, конечно, никогда бы не опустился до ведения z-канала, и здесь я категорически не согласен с сюжетом, предложенным жизнью.
Енот Тугрик, как мне верится, сделал все, чтобы катастрофы не случилось – пусть и в придуманном мире. Усилия говорящего енота и его напарника Натана Эйпельбаума, видимо, пропали даром, как и множество наших усилий. Но это ведь не причина, чтобы не предпринимать их снова?
Тайна исчезающей жизни
Конечно, книги надо издавать вовремя, желательно сразу после того, как они написаны. У авторов бывают прозрения, предчувствия и прогнозы, которые придают произведению почти мистическую окраску.
Герою романа «Натан», попавшему в Кремль и получившему благословение на создание чего-то вроде плана спасения России и ошалевшего от собственного могущества (в результате чего он по ночам бродил по кремлевским коридорам в одеждах исторических персонажей), однажды «непоколебимо захотелось напасть на соседние страны… Тогда он надел фуражку маршала Жукова и завопил с самой высокой кремлевской башни – в ночи, во время грозы, в блеске беснующихся молний: «На Киев! На Прагу! На Варшаву! Покорить! Паа-каааа-риить!».
Сейчас эта «милитаристская эйфория» уже реальность, а два года назад, когда был написан роман, она еще казалась художественным преувеличением, гротеском. Так долгие годы мы думали, что «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» – сатирические фантазии Ильфа и Петрова, а сейчас-то понятно, что это был сугубый реализм.
Мне повезло прочитать «Натана», когда еще, как раньше говорили, чернила не просохли, и первый вопрос, который я задала автору, есть ли у него идея, как и где это издать. Что публиковать книгу надо немедленно, я не сомневалась: роман дышал сегодняшней политической жизнью, страшной и смешной одновременно. Но вот я читаю его сегодня – и он не только не устарел, у него как будто появились более глубокие смыслы. И более понятной и оправданной стала сюжетная рамка, когда группа исследователей по госзаказу изучает феномен, «тайну исчезнувшей жизни» Натана Эйпельбаума, выдающегося авантюриста, «беззаветного служителя хаоса», безумца, охваченного дикими идеями, русского националиста в ермолке, «изумительного еврея» (помните «чудесного грузина»?), объявившего, что «Россия стоит на особом, неведомом даже ей пути». И не осталось, кажется, ни одной сферы жизни, где он, свихнув своими проповедями мозги сограждан, не перевернул бы вверх ногами представления о нормальном.
У меня есть любимая часть в «Натане» – про его приключения в Кремле, куда он попадает интригами своего подельника-енота. Там все вкусно: и разговоры с двоюродным братом Нухемом Эйпельбаумом (он же Иван Петрович Синица), главным наркологом (!) Кремля с обширными и таинственными полномочиями, который смешивал яды в своей лаборатории; и дискуссии с министрами в подземных кремлевских банях; и подслушивающий под дверью «первого лица» начальник администрации, отправляющий в шифровальную записи президентского ворчания, доносящегося из кабинета…
Текст романа насквозь пронизан аллюзиями. Например, Натан создает единую, безбрежную и всеохватывающую партию, возглавляет пропагандистскую цитадель, загоняет в подполье демократическую оппозицию («прикиньтесь безопасными дурачками»), вдохновляет конгресс деятелей культуры («Только около трона мы запретим высказываться и размахивать руками. Около трона надо шептать «ура», а руки держать на обозрении охраны. Все остальное мы вам позволим. Но вот и первый парадокс: трон вездесущ»), раздувает жар милитаризма, садится в тюрьму и даже летит в космос, чтобы не осталось ни одного уголка, не охваченного его параноидальным энтузиазмом.
В романе есть даже любовная лирика, образец литературного творчества Эйпельбаума, «Письмо любимой женщине» – парадоксальная и нежная проза, отсылающая к первому роману Артура Соломонова, «Театральная история», сатирическая пьеса на основе которого успешно шла на московских сценах. Сейчас одна за другой в разных городах и странах идут театральные постановки пьесы Соломонова «Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича». Так что, можно сказать, что автор уверенно заявил о себе как о драматурге. Новая проза появилась неожиданно, и автор долго не пускал ее в люди. Не мне давать ей литературоведческие оценки, я могу лишь радоваться как читатель и приветствовать столь весомый вклад в познание нынешнего русско-российско-советского «коллективного бессознательного», порождающего такие фантазмы, как, например, обсуждаемый властной челядью «закон о запрете будущего». И почему-то мне кажется, что после того, как роман будет издан, кому-нибудь захочется перенести его на сцену. Очень уж хороши диалоги и сюжетные ходы!..
Есть слова, которые в смутные времена надо произносить с подмостков, вслух, в полный голос: «Не смейте ни одно живое существо принуждать ни к чему: это самый большой грех. Не надо лишать его свободы воли и выбора. Ведь каждый из нас пришел, чтобы стать собой за плачевно короткий срок. Хотя бы не мешайте!.. Разве вам мало того, что человек смертен? Вам мало, что он не способен охватить разумом даже собственную жизнь? Что чувства его прерывисты и преходящи, что он ненадежен даже для самого себя в своей божественной, в своей дьявольской переменчивости? Но нет! Вам надо унижать и уничтожать других за ваши иллюзии, лишать свободы и даже жизни за ваши «идеалы»! Неужели вы думаете, что я помогу вам в этом?»
Любовь Цуканова,The New Times (Москва)
Картина первая
Растерянность и упование
Люстра прозрения
Не лучше ли плюнуть?
Так мы, члены редколлегии, спрашивали друг у друга, приступая к созданию сборника, посвященного Натану Эйпельбауму. Не будет ли правильнее, если этот человек канет в лету, не оставив следа? Тем более что его следы коварно запутаны: это следы беглеца, который стремился ускользнуть не только от правосудия и Божьего суда, но и от себя самого. Увы, следы Эйпельбаума разной глубины и наглости оставлены и в душе каждого из нас: многие получили неисцелимые травмы, некоторые одержимы жаждой мести, а кое-кого мы подозреваем в так и не остывшей любви к Натану.
Но прежде всего нами владел долг ученых. Он требовал истины, он влек нас к ней. И мы знали, где она обитала.
В прохладный сентябрьский полдень всей редколлегией мы направились в заброшенный дом Эйпельбаума. Я призвал коллег не обольщаться уютным названием станции метро, возле которой жил Натан – «Бабушкинская». Но никто обольщаться и не думал.
В молчании поднимались мы по скрипучим лестницам дряхлого дома. Квартира Натана находилась на втором этаже, но шли мы так долго, словно взбирались на Эльбрус. Зловеще осыпа́лась на наши головы штукатурка, ступеньки выскрипывали устрашающую мелодию, предостерегающе мигали лампочки. Нас охватил страх; лишь я беспечно насвистывал, стремясь скрыть, что разделяю чувства коллег. Я задался вопросом: «Побеждает ли моя мелодия скрип ступеней?» Обернувшись на трепещущую группу ученых, я понял, что мои усилия по созданию атмосферы беззаботности успехом не увенчались. Я прекратил насвистывать, поскольку заниматься бесперспективными делами не в моих правилах.
Мы остановились у ветхой двери под номером семнадцать. Я достал ключ, выданный мне обществом «Знание», и вставил его в замок. Толкнув дверь и проникнув в квартиру, мы оказались в ловушке, из которой не можем выбраться до сих пор, хотя покинули жилище Эйпельбаума в тот же вечер.
Но обо всем по порядку, ведь упорядочивание – единственная возможность для нас, ученых, противостоять хаосу, беззаветным служителем которого был Эйпельбаум.
Повсюду царил полумрак. На окнах висели рваные занавески, словно кто-то взбирался по ним к потолку, оставляя следы цепкими коготками. Посреди пыльной гостиной стоял гигантский самовар – тот самый, в котором было выращено Натаном самое грандиозное политическое движение наших дней. Профессор политологии приставил к самовару шаткую лестницу, бесстрашно забрался наверх, с тяжким усилием и ржавым скрипом отодвинул крышку и заглянул в самоварову бездну. «Ничего особенного, кроме размеров», – свысока сообщил он нам предварительные результаты исследования. Как только он это произнес, люстра над нашими головами угрожающе закачалась. «Та самая, – прошептал, неловко уворачиваясь и пугающе пошатываясь, политолог. – Люстра прозрения, как он ее называл…» Я предложил поскорее выйти из радиуса поражения люстрой: ведь никто из нас не желает, подобно Натану, получить озарение благодаря «снисхождению люстры на затылок» (так говорил Эйпельбаум, описывая первый мистический катаклизм, с ним случившийся).
Мы коллективно отскочили к могучей куче документов, сваленной на полу. Это был архив Натана. Документы – потрепанные и ламинированные, полуистлевшие и прекрасно сохранившиеся – были собраны объектом нашего исследования в гигантские папки, которые пожелтели от времени и приоткрылись; некоторые документы лежали на полу вперемешку. Судя по всему, папки обозначали периоды жизни Эйпельбаума: «Натан Первый», «Натан Второй», «Натан Третий». На четвертой, самой ветхой и толстой, размашистым почерком было написано: «Разное».
– Вот оно как… – профессор психологии хищно оглядывал архивную гору. – Трех папок, значит, Натану не хватило. Ему еще и «Разное» понадобилось.
– Гордыня! – заявил отец Паисий (тоже член нашей редколлегии) и осуждающе перекрестился.
– Вроде того, – задумчиво отозвался психолог и язвительно добавил: – Натан намекает, что даже трехликость не может выразить его богатый внутренний мир.
– Откуда он вообще достал папки такого размера? Я вот никогда таких не видел, – произнес богослов, и несколько членов нашей редколлегии согласились с ним, а психолог поставил свой первый диагноз Эйпельбауму: «гигантомания».
Архивный Монблан окружали старые стулья, словно кто-то знал о нашем приходе. Молчаливо оглядев призывающую нас мебель, мы расселись вокруг документальной громады – каждый на свой скрипучий стул – и протянули к ней руки. Теперь мы знаем: в ту минуту и произошло инфицирование. Но тогда мы с энтузиазмом начали раскопки, добывая из архива свидетельства и факты, лжесвидетельства и фейки. Нас вдохновляло предчувствие грандиозной научной работы по отделению истины от неправды.
Мы сразу обнаружили многочисленные свидетельства о вступлении в брак: Натан связал себя семейными узами с шестью женщинами в течение трех лет. При этом свидетельств о разводе было всего два, а третий документ гласил: «Натан и Ольга объявляют о временной приостановке брака». К этому бурному брачному периоду относилась и гербовая бумага из Сретенского монастыря, гласящая: «Брат Нафан принят в ряды братии сей святой обители и благословлён на прохождение подвига молчальника и страстотерпца».
Приветственное письмо от тибетского далай-ламы относилось к тому же периоду жизни Эйпельбаума и свидетельствовало: этот всемирно уважаемый человек рад, что Натан принял буддизм и теперь сделает все возможное, чтобы не родиться вновь.
– Славно сформулировал далай-лама, – бормотал богослов, рассматривая в тусклых лучах настольной лампы письмо лидера буддийского мира. – Мол, хорошо бы тебе, брат Натан, больше не рождаться. А вы заметили постскриптум? – он протянул мне письмо. – Лама просит Натана «принять в знак признательности гималайского енота».
Я выхватил из рук богослова письмо далай-ламы и торжественно предъявил его ученому совету. Высокочувствительные профессорские носы почуяли запах научного открытия (сразу хочу заметить, что я ироничен, и не намерен этого скрывать, тем более в процессе столь серьезных исследований).
– Это настоящее сокровище! – ликовал я. – Благодаря письму далай-ламы мы узнали, откуда взялся енот, который сопровождал Эйпельбаума в его полете в космос!
– Полете, оскорбившем всех ученых! – этот возглас принадлежал астрофизику. – Есть вещи неприкосновенные, и Вселенная относится…
– Этого уже не изменить! – мне пришлось прервать возмущенного астрофизика. – Но теперь исток енота нам известен, а для ученых главное – обнаружить корень явления.
– Согласен, это прекрасная находка, – авторитетно отозвался политолог, слегка отстраняясь от астрофизика. – Все мы знаем о невероятном влиянии, которое оказало гималайское четвероногое на политический триумф Эйпельбаума. Это письмо – выдающаяся улика в нашем расследовании…
– Это ниточка, – тихонько произнес богослов, словно боясь вспугнуть начавшую приоткрываться истину. – Потянув за нее, мы размотаем весь клубок… Метафизический клубок, не политический… – как бы вскользь заметил он, даже не глянув на политолога.
Вдохновленные, мы вновь склонились над «клубком». Лишь батюшка не разделял энтузиазм ученых: он смотрел на наше воодушевление скептически, и громко, мешая нам размышлять, называл Натана «пророк без Бога и учитель без учения». Мы не отвечали отцу Паисию: архив гипнотизировал нас.
Награды от правозащитной Хельсинкской группы соседствовали со статуэтками и почетными грамотами от пропагандистских, попирающих все человеческие права, телеканалов.
«Выдающемуся коллеге-путешественнику», – так подписал Тур Хейердал книгу, которую подарил Эйпельбауму. В неё издевательски – явно рукой Натана – было вложено приветствие от журнала «Домосед»: «Человеку, своей жизнью доказавшему, что можно познать мир, не покидая пределов квартиры».
Десятки писем от женщин свидетельствовали, что одним он открыл сферу сексуальных наслаждений и они теперь «безмерно счастливы», других же привел к аскезе, и теперь они «счастливы безмерно».
Мы передавали друг другу воззвания Натана к «народу» и «элите». В первом он обещал бороться за «поруганные права простого человека», во втором возвещал «об окончательной битве за необъятные права элиты».
«Позвольте выразить почтение бесстрашному и стойкому атеисту», – так начиналось послание Натану от английского научного сообщества, и мы удивились наивности британских коллег. «Приветствуем великого борца за христианство», – обращались к Натану три кардинала, и мы подивились наивности католических иерархов.
Заразившись нашим энтузиазмом, отец Паисий присоединился к раскопкам.
– Вот, поглядите на красавца, – скривил он губы под черными усами. – Скачет куда-то! Скачет он!
Батюшка протянул мне вырезки из газет: по русским просторам на вороном коне мчался Эйпельбаум в кипе.
– Ишь, гарцует! – сердился батюшка. – Аж кипа на ветру развевается…
– Так не бывает, отец Паисий, – ласково возразил ему богослов и передал мне другую газету. Черный крупный заголовок вопрошал: «Что делать еврею на коне?» Так озаглавил свою статью главный раввин Москвы, когда решил высказаться по поводу «очередного подвига Эйпельбаума». Я напомнил батюшке и богослову, что чуждые распри не входят в сферу наших научных интересов. Нас занимает другое: как возник и вжился в массовое сознание образ Натана, покорителя русских просторов? Почему, пока Эйпельбаум скакал по России – как на вороном коне, так и, фигурально выражаясь, на коннице самых причудливых идей, – это почти ни у кого не вызвало ни протеста, ни даже недоумения? Не значит ли это, что антисемитизм побежден, и уже одним этим оправдан наш парадоксальный и во многом безнадежный исторический период? В ответ на мое оптимистическое предположение кто-то гнусно хихикнул – увы, я не отследил, кто именно.
Наконец нами были обнаружены секретные дневники Эйпельбаума. Мы прекрасно понимали, что даже тайные записи рассчитаны на аудиторию: мечта о ней, жажда ее проскальзывает в самых интимных текстах. Но перед нами был более сложный случай: создавая эти якобы откровенные дневники, Натан хотел повести потенциальных читателей по ложному следу. Потому коллеги поддержали меня, когда я воскликнул:
– Мы не сделаем самотолкование Натана нашим собственным толкованием!
– Не на тех напал, – согласился отец Паисий, завистливо разглядывая письмо католических кардиналов.
Принимаясь за изучение дневников Эйпельбаума, мы – а в нашем коллективе были выдающиеся филологи и лингвисты – надеялись на главное свойство текста: даже созданный с целью обмана, он неизбежно демонстрирует личность автора.
– Истинный читатель, – сказал доктор филологии, сквозь лупу разглядывая дневники Эйпельбаума, – это неумолимый и зоркий следователь. А текст – преступник на допросе, главная цель которого – увертываться и посылать ложные сигналы. Сердечный ритм всякого текста скрывается и мерцает, и наша задача – сделать «кардиограмму» дневников Эйпельбаума. Мы поставим Натану окончательный, не подлежащий обжалованию филологический диагноз. Мы разоблачим его, то есть разгоним облака, нагнанные им самим. И увидим, какую неприглядную картину осветит освобожденное нами солнце.
Речь филолога была настолько великолепна, что в квартире Натана раздались аплодисменты. Правда, нам показалось, что аплодируем не только мы, но еще кто-то – незримый и хамоватый, бесплотный и беспардонный.
Мы презрели коллективную слуховую галлюцинацию с бесстрашием ученых. Она не могла помешать нам, ведь наши взгляды уже горели исследовательским пылом, тем самым, так любимым мною пылом, который обещает научные открытия. Но, как оказалось, не все мы были одержимы бескорыстным поиском истины. Очаровательный профессор лингвистики, не скрывая дрожи в красивых тонких пальцах, вытянула из архива любовное письмо Эйпельбаума, адресованное неизвестной получательнице, и стала читать его с совершенно ненаучной страстью. Это нас обеспокоило. Дыхание профессора прерывалось, предвещая рыдания, что вскоре и случилось: она заплакала громко и горько. Мы, конечно же, многозначительно переглянулись. Сбылись наши мрачные подозрения: Эйпельбаум успел побывать и в ее спальне. Это было особенно оскорбительно, учитывая, что несколько мужчин с серьезным научным весом пытались обрести счастье в объятиях прекрасной лингвистки, но неизменно получали отказ. Несколько таких мужчин сидели сейчас подле плачущего профессора и угрюмо рассматривали потрескавшийся Натанов ламинат. Только этому бездушному половому покрытию ученые могли доверить, как оскорблены они в своих светлых чувственных надеждах и дерзких эротических мечтах.
Не прекращая плакать, профессор положила письмо в сумочку. Мы резонно заметили, что надпись на конверте «Моей возлюбленной» вовсе не означает, что письмо адресовано именно ей. Это заявление повергло исследовательницу в истерику, и многие из нас пожалели, что когда-то помогли ей получить ученую степень, желая усилить красотой наши в целом неприглядные ряды.
Плотным научным кольцом окружили мы ее, рыдающую, и прислушались к себе: что победит в нас – сострадание к коллеге или исследовательский пыл? Второе без труда одержало верх. Мы были неумолимы: профессору придется допустить научное сообщество к исследованию любовного послания Эйпельбаума.
После непродолжительной борьбы, в которой самое деятельное участие приняли богослов и психолог, письмо было изъято из сумочки и присовокуплено к научным уликам. Сразу же после изъятия письма бывшая любовница Эйпельбаума открытым голосованием была лишена статуса члена редколлегии. Я с улыбкой заметил отцу Паисию, что поднимать две руки излишне. Он среди ученых, мы не попадемся на столь наивную удочку. Да и напрасна она, эта удочка: мы едины в своем намерении исторгнуть пристрастного исследователя из нашего коллектива.
Уходя, лингвистка яростно хлопнула дверью, и на голову астрофизика рухнуло чучело какого-то зверька.
– Это он! Он! – воскликнули мы, опознав гималайского енота по нахальной ухмылке.
Падение енота привело выдающегося богослова к легкому параличу, хотя чучело упало вовсе не на него. Укрыв енота рваным пледом и напоив богослова валерианой, мы приступили к исследованию дневников. (Нас, конечно, насторожило, что валериановые капли оказались рядом с архивом Натана и мы заметили их ровно тогда, когда в них возникла необходимость).
Мы погрузились в чтение. Когда настенные часы медленно и мрачно пробили двенадцать, богослов побледнел.
– Чучело… Только что… – зашептал он, – потребовало нашей капитуляции…
– В каком смысле? – спросил я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно мужественней. Судя по встревоженным лицам коллег, мне это не удалось.
– Послало нас всех на… – увы, богослов употребил абсолютно непечатное слово.
Мы осуждающе посмотрели на теолога и перевели взгляд на чучело: енот ухмылялся, но звуков не издавал. Однако от нас не ускользнуло, что дырявый плед исчез.
– Глядите, – прошептал батюшка, указывая задрожавшей рукой на люстру. Плед – зловеще и сиротливо – свисал теперь с нее.
– Ничего, – увы, и на сей раз мой голос прозвучал нетвердо. – И этому найдется объяснение.
N.B.! Любителей чудес и ценителей сверхъестественного (особенно тех, кто успел попасть под влияние Эйпельбаума) я хочу предупредить: мы собрались не для того, чтобы спасовать перед необъяснимым, а чтобы тайна, как говорил мой великий учитель, «предъявила свои потроха». Я верю, что невероятное будет объяснено, что разум даст бой чуду и выйдет из схватки победителем.
Потому я решительно призвал коллег к трезвомыслию, сейчас нам особенно необходимому, поскольку мы добрались до важнейшей записи в дневниках Эйпельбаума.
Мы считаем необходимым привести ее целиком, хоть она и завершается неожиданным и грубым оскорблением в наш адрес:
«…Истина настигает нас в самые невероятные моменты. На сей раз это случилось со мной в финале бурного застолья, как раз когда подали тирамису. Вкусив черно-белой массы, я осознал, что являюсь живой метафорой Вавилонской башни. Подобно людям с башни Вавилона, я говорю на сотне языков, непонятных даже мне самому. И – круглосуточно, неутомимо – устремляюсь на северо-западный юго-восток.
В отличие от древних вавилонян, я не стал паниковать. Я принял себя таким, какой я есть, а именно – изменяющимся каждое мгновение. Я есть хаос: это мое единственное убеждение. Посмотрел бы я на тех дураков, которые пожелают его опровергнуть!
Потому я заявляю официальный протест против попытки составить мой портрет. Это невозможно! И вас, склонившихся сейчас над этими записями в желании ухватить за хвост хоть какую-то, хоть малюсенькую истину, я объявляю стадом ослов. Загляните в коробочку номер три – для каждого из вас там припрятан колокольчик. Украсьте колокольчиками свои смиренные носы, которые выдают робость ума и хилость духа. И тогда, благодаря колокольному перезвону, встреченные вами люди будут заранее предупреждены, что судьба свела их с парнокопытными».
Мы бестрепетно поместили здесь отрывок из дневников Эйпельбаума, чтобы у читателя была возможность оценить как проницательность его, так и чудовищную наглость.
Заглянув в упомянутую Натаном коробочку, мы обнаружили там девять колокольчиков – ровно по числу членов нашей редколлегии. Каждый из нас взял в руки по колокольчику, и в квартире Эйпельбаума раздался тревожный перезвон.
– Позвольте, – прошептал знаменитый математик, которого мы привлекли к исследованиям, справедливо предполагая, что без вычислений нам не обойтись. – Откуда Натан мог знать, что мы изгоним из ученого совета его любовницу, и нас останется девять?
– А как он мог предвидеть, что мы придем сюда вдесятером? – тихим эхом отозвался богослов, демонстрируя неменьший математический талант.
На эти вопросы научное сообщество ответило тревожным молчанием.
– Прошу прощения, но это какая-то чертовщина, – пролепетал математик. Звеня колокольчиком, он покинул квартиру Эйпельбаума с прытью, которую лучше бы ему проявлять в области мысли.
Нас осталось восемь. Мы снова переглянулись. Тревога усиливалась. Чувствуя, что наша научная работа приближается к метафизической пропасти, я обратился к коллегам, уже готовым пуститься наутек по стопам математика. И хоть сам я был, призна́юсь, сбит с толку и даже слегка напуган, мой голос твердо и властно зазвучал в квартире Эйпельбаума, разгоняя сгустившиеся тучи мистицизма:
– Итак, коллеги: Натан допускает логическую ошибку, а скорее всего, хочет, чтобы ее сделали мы. Возможно, он потерпел крах самопознания. Но значит ли это, что и нас ждет поражение в процессе исследований Натана?
– Да что ж там исследовать?! – возмутился батюшка, но я предпочел не реагировать на антинаучное восклицание.
– Разве это не подлинный научный вызов? Объект ускользает и увертывается, он не желает быть познанным! – бодрил я коллег. – Но мы заставим говорить молчащее. Мы осветим боящееся света. И в итоге сделаем то, что не удалось самому Эйпельбауму.
– А не лучше ли все-таки плюнуть? – проявил малодушие богослов. – Хотите, я найду обоснование такому решению в священных текстах?
– Стыдитесь! – горько воскликнул я. – Понимаю: вы до сих пор под впечатлением атаки енота. Но низвержение чучела – это случайность, мой дорогой. Кроме того, енот упал совсем не на вас, если посмотреть на ситуацию с научной точки зрения. – Увы, мою остроту никто не оценил. – Мы стоим на пороге величайшей загадки, то есть величайшей отгадки, и вы предлагаете отступить?! Вам лучше меня известно, – напоминал я богослову, – что вопрос о канонизации Эйпельбаума обсуждается сейчас в нескольких христианских церквях, а в буддийской Туве намереваются объявить Натана Просветленным.
– Это всего лишь слухи, – неуверенно парировал богослов. – Их распускают религиозные маргиналы, и потому относиться к ним всерьез…
– Весьма крепкие слухи! – перебил я его. – И разве вы, как повсеместно уважаемый теолог, не обязаны предостеречь религиозное сообщество от дискредитирующих решений?
Богослов опустил голову.
– А я, простите, поддерживаю голос богословия, – присоединился к малодушному теологу знаменитый психолог. – Боюсь, мы утонем во всем этом, – он указал на горы документов. – Желая разоблачить Натана, мы только подбросим дров в костер его обожания. Вот чего я опасаюсь.
– Великолепно! – произнес я саркастически. – А напомните мне, уважаемый: чья деятельность как семейного психолога отняла у вас всех клиентов? Не ваши ли коллеги съезжались на научные конференции, чтобы выпустить совместные заявления, дискредитирующие Эйпельбаума? Все было напрасно, не так ли? Он сиял, как единственная звезда, посрамляя ваши тусклые созвездия! Нет желания восстановить поколебленный авторитет вашей науки, разоблачив Натана?
Психолог поступил так же, как богослов: низко опустил голову. Так и стояли они рядом, понурившись, а богослов еще и бормотал что-то о «прощении врагов, тем более покойных». Это заставило нас посмотреть на него столь же подозрительным взглядом, каким совсем недавно и небезосновательно мы смотрели на молодую влюбленную лингвистку, пытавшуюся похитить письмо Эйпельбаума. Богослов забеспокоился – и правильно сделал.
– Так, – я перевел взгляд на астрофизика и произнес с подбадривающей иронией: – Представитель космоса, вам слово!
Астрофизик, слава науке, ринулся в бой.
– Меня до сих пор подташнивает при мысли, что Эйпельбаум проник в космос, использовав свои уникальные связи! Это запредельное – прошу прощения за каламбур – космическое кумовство!
– А кому он кум? – осторожно поинтересовался отец Паисий.
– Слава Богу, уже никому! – астрофизик негодовал так сильно, что капельки возмущенной слюны оседали на одеждах богослова и психолога, имевших несчастье сидеть к нему слишком близко. – Мое мнение неизменно: я считаю полет Эйпельбаума оскорблением космонавтики!
– И осквернением Богом созданной Вселенной! – внес отец Паисий религиозную глубину в научный дискурс.
– Вы даже не догадываетесь, как вы правы! – не прекращая бурлить, поддержал его астрофизик.
– Почему же? – пожал плечами батюшка. – Я догадываюсь.
– И прекрасно! Так что я категорически за бесповоротное разоблачение авантюриста! Припечатать! Припечатать!.. И я не скрываю, – зачем же скрывать всем известное? – что у меня есть личный мотив: он соблазнил моих дочерей. И даже Клавдию… Клавдию Михайловну… Ее-то зачем, Господи?
– Личное! – вскричал я. – Личное оставляем за порогом!
Астрофизик внял, но тоже опустил голову, присоединившись к богослову и психологу.
– След Эйпельбаума в литературе сколь огромен, столь и подозрителен, – вступил в дискуссию седобородый профессор филологии. – Его тексты живут, и живут, и живут, – продолжил профессор с внезапной яростью. – А вот достойны ли они жизни? Этот вопрос стоит очень остро. Я намерен разгадать эту тайну и тем самым покончить с ней.
Представитель журналистского цеха выразил мнение: след Натана в истории журналистики так пленителен и отвратителен, что если оставить его непроанализированным, последствия для профессии могут быть самыми пагубными. Ведь до сих пор неясно: ликующий цинизм и торжествующая продажность Натана-журналиста пробудили совесть в его коллегах, или, напротив, стали для них примером?
