Ещё слышны их крики

Ему стало не по себе от таких слов. Возможность показаться пустым напугала его. Напугала настолько, что он не посмел даже попробовать отстоять свою точку зрения, да он и не знал, как это сделать, потому что точка зрения была поверхностной и не продуманной до корней.

– Ну, скорее, я просто обесценил любовь, как ты сказала. То есть смысл, который я вкладываю в этого слово достаточно примитивен и мелочен, – промямлил Свен.

– Сначала ты сказал, что любви именно не существует, – усмехнулась Кристина, по-прежнему глядя в окно.

– Ну, нет, это я погорячился, наверное.

– В таком случае, ты настроен на никчемную любовь. На любовь, в которой есть место предательству, изменам, может быть и насилию, не так ли? Если ты считаешь это чем-то примитивным и мелочным?

Тут парня вдруг одолело раздражение, поскольку данный разговор показался ему достаточно глупым. Кристина вдруг превратилась из интеллектуальной женщины в замечтавшуюся девочку, которая все еще верит в сказки.

– Знаешь, Кристина, – ответил он уверенно, – ты должна понимать, что мужчины и женщины по-разному смотрят на такие вещи. И, разумеется, ждут от них совершенно разных плодов. То, что я считаю любовь примитивной штукой, вовсе не означает, что я способен на насилие или на измену.

Она резко повернулась к нему, и посмотрела в его глаза с тоской, как показалось Свену, даже с большой долей наигранной тоски.

– Означает, – тихо сказала она. – Именно это и означает. Извини, мне нужно отойти на минутку.

Одетая в короткие шорты красного цвета, по-домашнему гармонировавшие с теплым серым свитером, она обогнула край стола, при этом круто вильнув загорелыми бедрами перед самым лицом Свена. Он обернулся и проводил ее взглядом до дальнего стеллажа, за которым была дверь в туалет. И вновь во всей полноте он ощутил это чувство, которое заставляло его раздражаться. Назойливое чувство нежности. Он вновь попытался представить, как срывает с нее этот свитер, как зубами разрывает эти шорты, как покрывает ее тело звериными поцелуями, а потом со зверской яростью трахает ее до изнеможения на этом самом столе. Он прекрасно знал, что женщинам это нравится. Знал, что в этом нет ничего позорного или унизительного. Но ничего не получалось. Вернее, получалось, но в душе оставался какой-то грязный осадок, словно он еще далек до этого уровня доверия. Вместо этого он понимал, что сейчас ему куда приятнее просто обнять ее и сказать что-то доброе, ласковое. Понимал и гнал эти мысли прочь, поскольку в его нетвердом разуме нежность представлялась исключительно проявлением слабости, и никак иначе. Нет, сильный мужчина ни в коем случае не должен доходить до такой степени сентиментальности! При этом Свен отказывался понимать, что его манера поведения никак не вяжется с понятием силы. Он не хотел понимать, что его бесконечное нытье компрометирует его куда больше, чем невозможность проявить нежность. Он не хотел понимать (и действительно не понимал), что ведет себя совершенно абсурдно, заставляя девушку выслушивать его проблемы – проблемы подростка, но никак не мужчины – и при этом, совершенно не интересуясь ее внутренним миром, ее проблемами. Свен не понимал, что происходить все должно именно противоположно тому, как происходит. Это он должен был быть на месте Кристины, а она на его месте.

Он встал, расправил плечи, быстро прошелся по магазину и вернулся на место. Он не знал, что делать дальше, не знал, как себя вести и на самом деле хотел поскорее убраться отсюда. И хотел, искренне хотел, чтобы ситуация каким-то магическим образом оказалась ему подвластной, чтобы все шло так, как он и представлял. Чтобы он врал, а она слушала, чтобы в ее глазах он видел восхищение и сострадание, чтобы потом, в конце концов, она взяла и поставила точку. Какую точку, и каким именно образом, он не представлял, но поставить хоть какую-нибудь точку сам, он просто не мог.

Когда Кристина вернулась и села на прежнее место, Свену показалось, что она огорчена и словно не настроена на продолжение беседы.

– Все в порядке? – спросил парень.

– Разумеется, – ответила Кристина, улыбнулась и взяла свой бокал. – Я выпью за высокую любовь, а ты как хочешь, – сказала она без усмешки. – Можешь выпить за свою никчемную и мелочную любовь. Можешь пить за что угодно.

– Я не хотел тебя оскорбить своими суждениями, – дрогнувшим голосом ответил парень. – Я даже не знаю…

Кристина сделала два больших глотка и поморщилась.

– О каком оскорблении ты говоришь? Все в порядке. Мы же просто болтаем, делимся размышлениями, вот и все.

– Ты сама хотела откровенного разговора.

– Да, откровения могут действовать по-разному.

Свен торжествовал на фоне страха. Он понимал, что его рассказы оскорбили девушку тем, что он просто не оправдывал ее надежд. Он полагал, что нынешнее огорчение Кристины кроется именно в понимании, что Свен не сможет дать ей то, что она ищет. И вместе с радостью от подтверждения своих догадок насчет ее влюбленности, он испытывал тревогу от возможности ее мгновенного отчуждения. Он вдруг представил, как прямо сейчас она просит его встать и навсегда уйти, и впервые тот самый приступ паники начал подступать к нему в непосредственном обществе этой девушки. Нет, он не мог потерять ее, просто не мог. Она должна быть в его жизни, любой ценой. Творческий участок мозга получил сигнал тревоги и подсказал Свену идею, которая показалась ему весьма подходящей.

– Кристина, пойми, я своими глазами видел во что превратилась эта горячая и возвышенная любовь. Я видел на примере своих родителей, чем обернулась любовь, которой многие завидовали.

Он произнес эту речь с таким трагизмом, что вполне справедливо рассчитывал увидеть слезы на глазах девушки. Однако Кристина не проявила заметного участия. Напротив, она повела головой с оттенком недоверия, поджала губы, а затем устремила на Свена бескомпромиссный взгляд, не суливший ему ничего хорошего.

– Мне правда очень жаль, что так вышло с твоими родителями, – сказала она. – Но ты ведь уже большой мальчик, Свен. Одно дело, если бы такая неприятность открылась, когда ты был в малых, незрелых годах, но она открылась, когда тебе было уже двадцать лет. Неужели к двадцати годам твоя система ценностей была настолько ветхой, что ее разрушили перипетии чужих судеб? Матери и отца – да! Но все же – это чужие судьбы. Они касаются тебя вплотную – да. Но все же! Это чужие судьбы. И если в двадцать лет ты еще не умеешь отделять свою судьбу от чужих судеб, если не умеешь верить в свои идеалы, если готов отдать свою жизнь во власть других людей, это… – она покачала головой. – Это не очень хорошо, Свен. Не хорошо. Ты выглядишь возмущенным, и это твое право, но все же я считаю именно так: пример твоих родителей не может дать ответы на те вопросы, которые как человек умный… ты ведь умен, не так ли? – спросила она прищурившись, и тут же продолжила: – Вопросы, которые, как человек умный, ты просто обязан задавать этой жизни.

Свен действительно был возмущен. Ему хотелось высказаться по полной программе, хотелось назвать Кристину глупой, хотелось обвинить ее в том, что она позволяет себе размышлять о сути вещей, с которыми никогда не сталкивалась.

– Ты ведь считаешь, что я не имею права так рассуждать, потому что не сталкивалась с подобными реалиями? – спросила она.

– Да, я действительно так считаю, – ответил побледневший парень, не найдя в себе смелости для более пылкого ответа. – Ты понятия не имеешь, о чем говоришь.

Кристина нагнулась ближе и с загадочным видом поманила Свена указательным пальцем. Все еще чувствуя злость, он все же придвинулся к девушке, чувствуя, что не может ей сопротивляться.

– Знаешь, что я сделаю со своим будущим мужем, если он изменит мне? – прошептала она и расплылась в очаровательной улыбке. Выдержав небольшую паузу, она объяснила: – Я просто убью его.

Свен прищурился, словно старался рассмотреть что-то в ее глазах, и, похоже, рассмотрев это «что-то» нервно сглотнул. Кристина тут же рассмеялась звонким смехом и откинулась на спинку кресла.

– Шучу! – воскликнула она сквозь смех. – Ты бы видел свое лицо!

– Ты так не шути, – неловко улыбаясь проговорил Свен. – У тебя был жуткий взгляд.

– Хаха! Я просто попыталась прочувствовать эту сцену. Смотрела на тебя и представляла, что ты мой муж, который посмел так поступить со мной.

– И что? Убила бы? – спросил Свен, ощущая приятный холодок, пробежавший по спине.

Кристина склонила голову, поддерживая ее открытой ладонью и сохраняя на лице красивую улыбку.

– А изменил бы? – спросила она, глядя ему в лицо.

Он хотел засмеяться, хотел сказать что-нибудь неопределенное, хотел скрыться за напускной эмоцией, но не смог. Вместо этого он прошептал:

– Никогда.

– Ох, как мило, – протянула Кристина и медленно погасила улыбку.

– Так убила бы? – вновь спросил Свен. и по виду его можно было подумать, что он действительно опасается девушки.

– Да ладно тебе, – успокаивающе сказала она и выпрямила спину. – Я просто хотела разрядить обстановку, потому что разговор о твоих родителях пошел нам не на пользу.

– Да уж, – усмехнулся парень и тоже выпрямился. – Хотя… мне кажется, что ты говорила всерьез. Думаю, ты действительно могла бы убить. Даже не так… довести до смерти.

– Чего это ты? – Кристина нахмурилась.

– Есть в тебе что-то… колдовское. Прямо демоническое. Тебя бы точно на костре сожгли в средние века.

– Вот спасибо, – с некоторым возмущением сказала девушка и жестом попросила налить ей еще.

Свен поспешил опустошить свой бокал и разлил остатки вина. В окно забарабанил вновь возобновившийся дождь.

– Я ведь не хотел тебя оскорбить этими словами, – смущенно сказал он, чувствуя, что вновь сплоховал.

– Я знаю, – Кристина махнула рукой. – Я тебя поняла.

– А вот представить тебя на скамье подсудимых после убийства не могу.

– Я бы там не оказалась, – уверенно сказала девушка. – Я знаю стопроцентный способ избавиться от тела и от всех следов преступления.

– Какой же? – спросил Свен, вновь уловив в оранжевом взгляде что-то совершенно непонятное.

– Не в этот раз.

– Кислота?

– Да ну, придумал. Где бы я взяла столько кислоты? Расскажу тебе в другой раз.

– Я как-то хоронил собаку. Это было единственное тело, от которого мне нужно было избавиться, – Свен засмеялся.

– И как? Весело, что ли? – удивленно спросила Кристина и парень осекся.

– Да я ее и не любил, если честно. Нет, не весело, конечно. Но…

– Ты ее убил?

– Нет, что ты?! – Свен вздрогнул и поежился. – Она старая была. Просто… в самом процессе закапывания было что-то торжественное. Даже не могу объяснить что именно.

– Не пугай меня, пожалуйста, – Кристина потерла ладонями плечи. – Не надо мне про восторги похорон рассказывать.

– Да, извини. Хотя, как мне кажется, в такие моменты люди просто касаются чего-то потустороннего.

– Нет, просто всем без исключения нравится копать ямы для чужих могил.

Свена такой приговор смутил, и в который раз он понял, что его клонит не туда, куда нужно.

– Знаешь, мне правда жаль, что мое мрачное состояние портит тебе праздник. Я пытаюсь отвлечься, но голова все равно болит о собственных проблемах, – попытался оправдаться он.

– Если бы ты портил мне праздник, я бы тебе сказала. Но, поскольку ты тут сидишь, знай, что ты и создаешь этот праздник. Во всяком случае, в немалой степени.

– Приятно это слышать, – сказал польщенный Свен, с облегчением отмечая, что все казавшееся ему неправильным, вполне возможно в глазах Кристины выглядело правильным. – За что выпьем?

– За что бы ты хотел?

– За светлое будущее, – пожал плечами парень.

– Отлично, – подтвердила Кристина, несколько раз утвердительно кивнула и, отпив вина, сказала: – Я уверена в твоем светлом будущем.

– Почему это? – усмехнулся Свен, не разделяя такой уверенности.

– Просто так. Вот знаю и все. Знаю, что ты обретешь многое из того, что еще сейчас тебе кажется недосягаемым. Знаю, что тебе суждено сыграть важную и ответственную роль. И знаешь что? Я хочу, чтобы ты мне поверил. Потому что я в таких вещах не ошибаюсь.

Вознесенный такими речами на вершины блаженства, парень чувствовал, что хочет броситься ей в ноги и покрыть их поцелуями. Хотел молить у нее продолжения этих словесных ласк, которыми она так тешила его неразвитое сознание. Был готов на любую жертву в ее честь, только бы она не переставала говорить ему такие вещи. Только бы это имело продолжение – завтра, послезавтра, через неделю…

О том, каким же образом он сможет добиться обещанных успехов он и не собирался думать.

– Нет, серьезно, – продолжала Кристина, возможно расценив его восторженную улыбку как недоверие. – Взять хотя бы ту девушку. Я видела в ней… как бы это сказать… во всей ее реакции на мир, во всем ее мироощущении видела, что она на пороге рубежа, за которым ее ждет желаемая перемена.

– И что? Твое предсказание сбылось?

– Да какое предсказание, – поморщилась Кристина. – Это не связано с предсказаниями, гаданиями и так далее. Это видимость. Видимость того, что человек на грани срыва, стоит из последних сил, дрожит от самого легкого ветерка, понимаешь? И вот если в этот период времени человек найдет в себе силы выстоять, дальше обязательно все изменится. К лучшему. Обязательно.

– И чего она хотела?

– Что хотела, то и получила, – уклончиво ответила Кристина.

– То есть я тоже на грани?

– Похоже на то.

Свена просто заколотило от восторга. О да! Он страдалец на грани безумия. Он смог внушить ей это. Смог! Ему хотелось просто кричать от восторга! Кричать, что у него уже нет сил, и что он определенно не выстоит, и слышать ее теплые слова поддержки, ее уверения в том, что все получится, что не нужно отчаиваться.

И вот он глядит ей в лицо и тяжело вздыхает.

И он даже не понимает, что он творит.

А она выпивает свой бокал вина и откидывается на спинку кресла, раскидывая по плечам волосы и устремляя в него свой огненный взгляд, преисполненный чем-то, что Свен никак не может распознать. И это «что-то» продолжает его пугать и, тем не менее, заставляет лезть руками в этот огонь.

– Ты мне нравишься, Свен, – спокойно говорит она.

И он чувствует эрекцию. И не может произнести ни слова в ответ. Он боится. Боится, потому что перед ним самое страшное в его жизни искушение. Боится как самый последний трус. И в голове его звучит голос персонажа из одного знаменитого фильма: «Если ты ждал подходящий момент, это был он». Да, Свен ждал. Но он понятия не имел, что делать, когда этот момент наступит. И вот он наступил. И все, чем Свен смог встретить этот момент – это страх.

И он чувствовал, как земля уходит у него из-под ног, как демон в его голове начинает хохотать и кричать: «Ничтожество! Посмотри, какое же ты непутевое ничтожество! Молчи и сгорай от стыда!» И к этому демону подключается отец и рычит ему в лицо: «Ты не Свен Оффер. Ты Жак Простак». И он молил, чтобы она сказала что-нибудь еще, чтобы освободила его от этой пытки. Чтобы сказала что-нибудь так, как умеет только она. Чтобы он вознесся с глубины своей никчемности на вершины своего величия. Скажи же, милая Кристина! Скажи что-нибудь.

– Свен, – прошептала она и усмехнулась.

– Что? – с облегчением прохрипел он.

– Я пьяная, Свен.

– Уже?

– Мне много не надо, я быстро пьянею. И знаешь, я совершенно не умею себя контролировать в этом состоянии.

Все его тело как будто превратилось в горящий шар, стремящийся сжаться в одну точку в своем центре. «О нет, пожалуйста!» – взмолился он.

– Я этим не воспользуюсь, – прошептал парень сухими губами, не помня себя от страха и наслаждения.

– А кто ж тебя будет спрашивать? – засмеялась она и тут же добавила: – Уходи.

О нет. Только не это. Как же он теперь уйдет? Нет, этот страх так привлекателен. Он так зовет. Нет, нужно пережить этот пьянящий страх. Нужно прочувствовать его до конца. Он уже просто не мог представить, как он уйдет, не получив самого главного.

– Не могу, – сказал он.

– Уходи, – повторила Кристина с самой обольстительной улыбкой на губах.

– Там дождь, – усмехнулся Свен.

– Не сахарный, не растаешь.

Еще долгих десять секунд он молча сидел за столом, с отчаянием глядя в окно. Затем допил свое вино и встал, чувствуя стыд и – куда сильнее – безмерное счастье. И наконец совершил действительно правильный поступок – ушел.

Ох, блаженный глупец. Какой же счастливый он в тот вечер шагал домой. Какие же лучистые мечты бередили его слабый ум, преисполнявшийся в такие моменты презрением ко всему сущему. Нет, этот слабый и мелкий человек был неспособен разделить чью-то радость, и был неспособен поделиться с кем-то своей радостью. Он забирал ее себе полностью, и со злорадством посматривал на тех, у кого такой радости не было. С каким же наслаждением он кричал своему отцу: «Смотри, чертов сукин сын! Смотри! Кто тут у нас Жак Простак? А?! Это Жак Простак будет скоро трахать эту бабу?! Это Жак Простак смог свести ее с ума?! Что ты запоешь, когда увидишь меня рядом с ней?! Кто из нас будет ничтожеством?!»

Безумный слепец, одаренный зрячими глазами и не научившийся ими пользоваться. Он не допускал никаких иных мыслей о том, что же происходило в течение этого вечера, кроме тех, которые устраивали его. Кроме тех, которые дарили ему иллюзию победы. Победы, которая при здравом размышлении не давала ему ничего, кроме стыда за собственную трусость. Пожираемый собственными страхами и не научившийся смотреть им в глаза. Убегающий от страхов и бесконечно ими настигаемый. Неспособный выйти за пределы своего придуманного «Я», неспособный жить своим истинным «Я». Каким же счастливым этот горемычный человек засыпал в ту ночь.

Глава V. День десятый

3 апреля 2017

Как это часто и бывает, на деле Гильотина оказался весьма приятным парнем. Да, он должен был убить меня, но при этом на свой страх и риск предоставлял мне отсрочку исполнения приговора. Свое великодушие главный санторийский палач объяснял несколькими причинами. Во-первых, как он говорил, мы были приятелями, и я всегда отлично скрашивал его одинокие будни, когда он не был занят очередной казнью. Во-вторых, его, как палача, не слишком радовала перспектива лишить жизни могильщика – мастера, равного ему по рангу. В-третьих, он намекал, что есть способ и вовсе выбить мне помилование, но для этого придется очень хорошо постараться, в первую очередь – мне самому.

Всю ночь мы провели в ресторане «Жарят черти», как к собственному удовольствию, так и к удовольствию его служащих и посетителей, ибо встретить палача и могильщика одновременно считалось редкой удачей. Стоило нам хоть немного повысить голос в процессе своей беседы, как все окружающие тут же замолкали, чтобы услышать мысль или просьбу, озвученную кем-либо из двух столь уважаемых мастеров, после чего неизменно публика разражалась аплодисментами и одобрительными возгласами. Казалось, что даже простая констатация факта – например, что соль имеет соленый вкус – звучала из наших уст, как глубокое философское умозаключение. На улице также все еще царила оживленная атмосфера, в первую очередь, из-за явно захмелевших молодых людей, которые, хоть и не теряли субординации, но весьма утомляли бесконечными просьбами о фотографии на память или об автографе. Особую рьяность в этом деле проявляли молодые девушки, подставлявшие под наши фломастеры полуобнаженную грудь, и недвусмысленно прижимавшиеся ко мне во время позирования для фото (фотографировать Гильотину, как оказалось, было запрещено законом). Возможно, мы бы и воспользовались компанией некоторых из этих девиц, но обилие еды, а главное, питья, щедро предоставлявшееся нам заведением, возбуждало в нас совсем другие инстинкты. В целом, и я, и Гильотина, старались быть максимально вежливыми и никого не обидеть своим равнодушием, или чего еще хуже заносчивостью, но простая невозможность провести спокойно хотя бы пять минут времени немало раздражала. Когда же, вскоре после полуночи (к тому моменту мы допивали четвертую бутылку рома), к ресторану стали стягиваться журналисты, наше терпение было готово лопнуть, и видя это, владелец ресторана предоставил нам на ночь свой кабинет. Уснули мы уже под утро, проснулись в обед, и не став больше злоупотреблять местным гостеприимством, отправились восстанавливать силы поближе к реке, захватив с собой завтрак, состоявший из двух сандвичей и трех бутылок джина. Я с удовольствием отметил, что благодаря своему общественному положению, мне вовсе не обязательно иметь при себе деньги – по сути, мне все доставалось бесплатно. У меня даже мобильного телефона не было, и я не испытывал в нем ни малейшей необходимости.

На протяжении всей предыдущей ночи, я несколько раз делал попытки завести с палачом серьезный разговор о своей судьбе, будучи уверенным в том, что он определенно сможет мне помочь. Однако Гильотина реагировал на эти попытки неохотно, уверял меня, что не стоит омрачать столь приятный вечер тяжелыми разговорами, и большую часть времени развлекал меня комичными, и к слову, действительно, весьма забавными, случаями из своей профессиональной деятельности. Тем не менее, он пообещал мне, что на следующий день расскажет мне всю правду, в том числе, и причину моей скорой кончины, а потому, когда мы шагали к берегу реки (лопата по-прежнему была со мной), я испытывал жгучее нетерпение услышать предстоящий рассказ.

Небо по-прежнему оставалось серым и тяжелым, период дождей пока не спешил отступать, и на всякий случай, мы устроились под раскидистым дубом, в десяти метрах от берега. Тишину, окружавшую нас, нарушал только едва слышный плеск воды и периодически проезжавшие по набережной Караваджо машины. Прежде чем приступить к беседе, Гильотина настоял на завтраке, и я уступил, сочтя его предложение разумным. Выпив залпом около двухсот граммов джина, я передал бутылку товарищу, и, закусив половинкой сандвича, почувствовал себя готовым к новым приключениям.

– Послушай, Гильотина, для начала, я хотел бы узнать, как произошел государственный переворот. Как это возможно, в конце концов? На дворе двадцать первый век, демократия, международные договоренности и прочее.

– О чем ты говоришь, Жак? – Гильотина раздраженно поморщился и вернул мне бутылку. – Что значит, как это возможно? Система претерпевает изменения. Никакого переворота не было, парламент принял решение о реставрации монархии при полной поддержке народа. Договоренности? Все государства поспешили признать нас королевством и завалили поздравлениями короля! Всем нужна формула «Забвения», понимаешь? Возможно, нас бы уже и прижали к стене открытым военным вмешательством, наплевав на все договоренности, но наши дипломаты тоже знают свою работы и прекрасно кормят обещаниями мировую общественность. Пока что «Забвение» принадлежит только народу Сантории, а народ принадлежит нам. Ты можешь представить себе экстаз черни, когда она узнала, что наши ученые изобрели лекарство от всех болезней? Можешь? Пойми, Жак, люди готовы пойти на все, лишь бы быть уверенными в том, что им не угрожает преждевременная кончина от рака или от других смертельных болезней! Представь на секунду реакцию родителей, у которых ребенок при смерти, и тут им сообщают, что появился препарат, который излечит его, да еще и заставит забыть о пережитых страданиях.

Пока Гильотина говорил, сидя на траве у ствола дерева, с вытянутыми вперед ногами, мне показалось, что все мышцы его тела вошли в резонанс. Его колебания в тот момент выглядели очень органично и необычно, и я заметил, что мне доставляет удовольствие за ними наблюдать.

– Представил? – продолжил он, не позволив мне перебить его. – Отлично. Пойми, на волне всеобщей эйфории, никто и не заметил этой смены власти, ее приняли как должное избавление, как бонус к лучшей жизни. Объявление страны королевством, перенос столицы из Санторина в Санта-Селину, как жест означающий разрыв с республикой – все это второстепенные изменения в стране, которая ныне, в глазах народа ее населяющего, обладает самым мощным оружием – лекарством, побеждающим смерть. А теперь добавь к этому первый принятый парламентом и утвержденный королем закон о сокращении рабочего дня до шести часов! Все, приехали. Будущее Сантории предопределено. План, разработанный спецслужбами десять лет назад сработал, и продолжает работать. Через пару поколений все будет доведено до идеала и власти вернут народ в девятнадцатый век! – тут он пристально посмотрел на меня и добавил: – Не вздумай умываться. Тебе сегодня еще пригодиться подобный внешний вид.

Мне и самому вовсе не хотелось этого делать. Мне было приятно оставаться в грязной одежде, с коркой засохшей грязи на лице, со слипшимися волосами. Этим я словно подчеркивал свою природу, свое состояние души. Я согласно кивнул и, воспользовавшись паузой в его речи, спросил:

– Что значит вернуть народ в девятнадцатый век?

Гильотина устремил вдаль отсутствующий взгляд, и я обратил внимание на едва уловимую рябь, которая пробегала по его ресницам.

– Господи, Жак, – прошептал он, – как же так? Как может быть, что человек, который оказался заключительным аккордом в композиции теоретического будущего страны, совершенно не понимает, что происходит?

– То есть, все-таки это я? – мороз пробежал у меня по коже. – То есть, «Забвение» создал я? Но как?

– Да не ты, идиот, – поморщился Гильотина. – Куда тебе? «Забвение» было создано на основе специфики работы твоего мозга! Твоего пьяного мозга, понимаешь? Черт возьми, Простак, ты мой единственный товарищ, и я испытываю к тебе теплые чувства, но я говорю тебе прямо: твои пьянки обрекли нашу страну! Да что там страну?! Ты весь мир пропил, Простак! Сейчас весь мир мечтает заполучить формулу «Забвения», потому что это неограниченный источник одурачивания черни. Я не удивлюсь войне. За прошлую неделю я отправил на тот свет трех зарубежных агентов и двух предателей. В том числе и твоего друга Морга. Да, не удивляйся, – кивнул он, заметив, что глаза мои готовы вылезти из орбит. – Ты думаешь, он похитил тебя для твоего же блага? Или может быть, ты думаешь, что последние три месяца, действительно пьянствовал со мной?

Тут Гильотина схватил бутылку и сделал три больших глотка, после чего провел руками по лицу и глубоко вздохнул. Я был настолько ошеломлен, что даже не помню, о чем думал в тот момент. Помню только, что прошептал что-то нечленораздельное и тоже потянулся к бутылке.

– Если ты готов слушать, я все расскажу, – тихо произнес Гильотина, вновь глядя на обширные леса по другую сторону реки, уходящие за линию горизонта. – Только два условия: не перебивай меня и не спрашивай моего личного мнения обо всем происходящем. Я часть этой системы, понимаешь, Жак? Впрочем, как и ты. Так уж случилось, что из-за твоего порока ты был изгнан из круга доверия, и сейчас просто доживаешь. А я нет. Я продолжаю работать и быть в строю тех, кто идет в светлое будущее, и ведет чернь в темное прошлое. Мое личное мнение не имеет никакого значения. Мы договорились?

Я лишь молча кивнул, сделал глоток джина и почти не почувствовал горечи.

– Ты могильщик на протяжении трех лет, с тех пор, как выиграл чемпионат страны по выкапыванию могил, и алкоголик с юности. Конченый алкаш, понимаешь? Вот, смотри, вчера мы выпили семь бутылок рома. Из них, я выпил максимум одну. Ты выхлестал шесть. Шесть, Жак! Нормально? – он сделал паузу, многозначительно посмотрел на бутылку джина, которую я продолжал держать в руке, и продолжил: – Ты наверняка знаешь, что любой человек после хорошего веселья, наутро не помнит отдельные фрагменты этого веселья. Два-три часа стираются из памяти, не так ли? Но это в случае с нормальными людьми. В твоем же случае, все куда жестче. Ты бухаешь так, что выйдя из запоя не помнишь вообще ничего! В ноль! Тупо жизнь с чистого листа! Вся информация личного характера покидает твою голову безвозвратно. Полная диссоциативная амнезия. Друг твоей семьи Георг, разумеется, приметил это давно, и план в его голове созрел довольно быстро. Он, как никто, знал, что для реализации их идеи, спецслужбам нужен какой-нибудь опиум для народа. И вот, пожалуйста! Два года назад он начал тебя спаивать, при этом нагло лгал в глаза твоей семье, что это делаю я! Он вытаскивал тебя в город, заводил в какой-нибудь бар, а там с тобой уже можно было делать все, что угодно. Его целью же было удостовериться, что после запоя, твой мозг чист как слеза. Например, два месяца он мог напаивать тебя до беспамятства в каком-нибудь отеле, после чего начинал рассказывать, что тебя похищали инопланетяне, или ты старался совершить очередную революцию в Испании. Поняв, что все в порядке, что ты впитываешь эту информацию и свято в нее веришь, год назад он в очередной раз напоил тебя до полусмерти и сдал ученым. Два месяца они изучали механизм взаимодействия твоего мозга со спиртным, после чего ты был отправлен домой под присмотром Морга, который наплел тебе историю про экспедицию на подводной лодке, а твоей семье, что опять нашел тебя в моей компании. «Забвение» разрабатывалось тщательнейшим образом на протяжении следующих семи месяцев. И когда пришло время тестов, то тестировать решили на тебе – забавно, да? Но на этот раз, Жак, вы отправились не в бар, и не в ресторан, и никто тебя не спаивал, понятно? На этот раз Георг затащил тебя прямиком в клинику, в которой велись работы по проекту «Забвение», и где тебе стерли память уже без помощи алкоголя. Все работало. И на тебе, и на четырех других испытуемых. Вас продержали в клинике десять дней, после чего расселили по нанятым квартирам и предписали наблюдение у врачей. И тут возникла проблема. Через три месяца высшее руководство отдало приказ о ликвидации всех первых подопытных, и тебя в том числе. При этом твоя смерть была поручена мне. А я кто, Жак? Я часть механизма. Однако у Георга к тому времени созрел свой план. На тех четверых людей ему, разумеется, было наплевать, а вот на тебе он решил заработать денег, передав тебя ЦРУ, для которых «Забвение» лакомый кусок, впрочем, как и для спецслужб любой другой ведущей страны. Его предательство быстро всплыло, и последним его доказательством служило твое похищение из якобы твоей квартиры, в ту ночь, когда я должен был убить тебя. ЦРУ готовило ваш трансфер через границу только на следующий день, понимаешь, Жак? У Георга не было столько времени. Я опередил его на одну минуту, и он понял, что все пропало. И когда понял, что план его провалился, постарался скрыться один… но, не успел. Я догнал.

– То есть, – протянул я, когда Гильотина задумался, видимо, вспоминая подробности казни Георга, – в ту ночь… ты бы убил меня? – он коротко посмотрел на меня и усмехнулся. – Но жена говорила, что ты приходил за деньгами за разбитое стекло. Зачем?