А любить никто не хотел

– Вспомнила ведь я, кто такая Анна Юрьевна Бумагина. Долго не могла вспомнить, где слышала, а теперь вспомнила. Она из семьи военных. Отец её служил по всей стране, а потом у нас в отставку вышел да так и остался. Вчерась приходил за молоком ко мне и про сына моего спросил. Я спрашиваю, ему какое дело, а он в ответ, с дочерью его мой сын дружил, а дочь-то и пропала. А менты не искали долго, как положено, понятное дело, а то раз и говорят человеку, умерла дочь его. Вот в этом самом подъезде, где квартирка-то моя, что тебе вот сдаю, и умерла. От передоза. Тут-то я вспомнила, кто такая Бумагина Анна эта. Сына моего мёртвым она же и нашла. Милицию вызвала, а те меня уж потом отыскали. Квартира-то на мне, как им без меня сюда зайти. Подружка сынка это моего беспутного. Вместе они отраву эту себе и кололи. Вот в этой самой квартире. Только сын мой по весне ещё душу свою непонятно кому отдал, а этой идти некуда было, вот она по подъездам тут в округе и кололась. Здесь же её мёртвую и нашли. Опознать, правда, долго не могли, потому что паспорт её у тебя, милая, оказался. Но, гляди-ка, расстарались, опознали как-то. Пойди, разбери ментов этих. Где не надо, упираются, работают, а где надо, так и не дозовёшься их.

Хозяйка снова замолчала и уже наверняка зная, что не ошиблась, выдала то, что было вполне ожидаемым, но, всё равно оказалось, очень неожиданным:

– Так что, милая? Как решим с тобой? Платить будешь, или я милицию зову? Ты, не бойся, я не выдам тебя. Если всё честь по чести, по людски-то промеж нас будет.

Забытый страх вернулся так скоро, что Анна не сразу сообразила, как вести себя и заплатила хозяйке квартиры столько, сколько та и потребовала.

– Ты, милая, меня-то уж тоже не выдавай, если вдруг менты сами как-то на тебя выйдут. Внуки у меня, некому их больше кормить, так неужто им теперь по кривой дорожке идти, как ты вот ходишь. Не выдашь?

Анна не ответила, но хозяйке того, на самом деле, и не надо было. Довольная собой, она ушла, а Анна лишь через несколько часов поняла, нужно бежать. Опять!

Ушла она, как и от контролёра, ночью, только на улице было уже холодно и в воздухе всё отчётливее ощущалось, со дня на день ляжет первый снег. Ключи от квартиры бросила в раскуроченный со следами копоти почтовый ящик…

***

Поминутно перебрав в голове первые три месяца своей нелегальной жизни, Анна окончательно взяла себя в руки и долго принимала душ. Намыливая стройное, миниатюрное тело, она мысленно ругала себя за допущенную панику самыми распоследними грязными словами, которые хорошо выучила за время проживания в Сибири. Там, где судимого за самое различное, люду за край. Гораздо больше, чем на Кавказе или в русской столице.

Сибирь – край каторжан, земля проклятых. Потому здесь всегда и холодно так.

Выйдя из ванной, Анна взглянула на настенный календарь в кухне и нажала кнопку электрочайника. Четырнадцатое июля две тысячи десятого года. Среда. Середина недели и середина месяца. Середина лета. И скоро вновь нужно будет менять квартиру на другую, а потому пора начать просматривать газеты с объявлениями.

Тогда, четыре с половиной года назад, из Томска Анна, подгоняемая неуёмным страхом, пересаживаясь из одной электрички в другую, добралась аж до Иркутска. Там тихо, не привлекая к себе внимания, она пережила зиму в комнате одного из длинных, высоких и, как водится, через чур уж зловонных общежитий с полчищами тараканов. Человек везде, где он только появляется, оставляет после себя лишь грязь и вонь. Но при этом считает себя главным. Странно.

Впрочем, насекомые не волновали столь сильно, как неожиданно поселившиеся по соседству нерусские. Гостарбайтеры. Анна не знала их национальности, откуда они, вообще, взялись и спрашивать о том у них не собиралась. Но она отлично понимала другое, – надо держаться подальше от мусульман, ибо все они друг друга так или иначе знают, а, значит, рано или поздно контролёру станет известно, где прячется отступница.

Запоздало подумав, что так и не полюбовалась красотами Байкала, потому что опять только боялась, Анна уехала в Красноярск, где на последние деньги снова сняла однушку. И, как и в первое время жизни в Томске, выползала из своей норы она лишь в случае крайней необходимости.

Новое пристанище – просторная сталинка с высокими потолками, неподалёку от которой, поговаривали, толи живёт, толи жил в недавнем прошлом сам Хворостовский, оказалось похуже томской квартиры, но сильно лучше комнаты в иркутской общаге. Да и соседи все русские. Кто такой Хворостовский, чтобы его имя и фамилию следовало произносить с обязательным придыханием в тихом восторге, Анна узнала не сразу. Не до того было, – за горло безжалостно удушающей хваткой взял вопрос, на что жить дальше.

Решение нашлось не быстро, а когда новый учебный год ко второму своему месяцу успел порядком надоесть ученикам. Да, и учителям тоже. Но и протянуть до октября Анна, сильно похудевшая, ещё хоть как-то смогла – в музыкальную школу требовался преподаватель фортепиано на полставки, взамен ушедшего своего в декретный отпуск. И Анна осмелилась. На вопрос директора, что закончила и где работала раньше, почти честно ответила:

– Гнесинку, но на работу устроиться не успела.

После окончания поехала жить в Томск к мужу, потому и прописка томская, да тот наркоманом оказался, помер, а его родители её сразу и выгнали. Сама она сирота, Москва дорогущая и возвращаться туда не к кому, и пока скиталась по Сибири в поисках лучшей доли, все документы, кроме паспорта, потеряла. Директор, внимательно выслушав, пообещала помочь с восстановлением документов и на работу Анну взяла.

И ведь помогла – уже в ноябре, когда за окном опять вовсю валил липкий противный снег, на запрос из училища Гнесиных пришёл ответ. Бумагина Анна Юрьевна никогда в их заведении не обучалась. На немой вопрос, Анна сделала глупое лицо, картинно хлопнула себя по лбу, обозвала дурёхой, и выдала, – училась-то она и диплом получала по девичьей своей фамилии. Затем нашла в себе силы рассмеяться, чем заразила и директора.

Ответ на новый запрос был получен аккурат в начале второго полугодия – Савичкина Анна Юрьевна в училище Гнесиных так же никогда не обучалась.

Директор, молча, смотрела в испуганные глаза подчинённой и долго молчала. Анна хотела сию минуту убежать из кабинета и снова умчаться в какой-нибудь другой город, где протянет ещё хоть сколько-то. Но сделать этого не могла. Онемела. Вся, а не только голосом.

Директор, наконец, заговорила и слова её были столь увесисты, что могли легко раздавить любого:

– Зачем врёшь, не знаю, но преподаватель ты хороший, дело своё чётко знаешь. Видно, что где-то музыке училась и точно не во дворе. Да и, как не крути, а дети тебя любят, родители хвалят, а где мне ещё в середине учебного года искать другого такого учителя за те копейки, что тебе платим, ума не приложу. В общем так, дорогуша, Аня ты или не Аня, а ещё кто, Маша какая-нибудь, это я не знаю и знать не хочу. Но дорабатываешь год, а после прощаемся. И чтоб тихо мне. Никто, кроме нас с тобой чтоб. Мне проблемы не нужны, у меня их и без того вагон и ещё вагон. Поняла?

Ответить Анна не смогла, страх сдавил горло с такой силой, что казалось кислород вот – вот закончится, и всё, она, наконец-то, умрёт. И хорошо бы. Но этого не случилось и, кивнув в знак согласия, она пошла работать дальше. Директор обещание сдержала, и в первый день июня Анна также на попутках перебралась в маленький, тихий и спокойный Абакан.

Правда, деньги, выплаченные ей в качестве расчёта, к середине лета уже закончились и вновь пришлось искать работу. Однако в этот раз уже не слишком долго. В частной музыкальной школе к написанным Анной же характеристике и рекомендации, но от имени директора одной из красноярских музыкалок, отнеслись более чем благосклонно. Обещали при случае позвонить бывшему работодателю, так как неоднократно вместе с ней выступали на различных музыкальных конкурсах. Но так и не сделали этого.

И вроде, хорошо же, однако жить в постоянном напряжении от ожидания обещанного звонка было невыносимо и следующие очень с зимой для Анны стали, пожалуй, самыми тяжёлым. Одинокими вечерами она подолгу не могла уснуть. Она боялась.

Не закончив учебный год и всё чаще думая, что никакая она не Анна, а всего лишь беглянка, она, опять на перекладных, перебралась в Барнаул. Новосибирск проезжали глубокой ночью, и беглянка спала. Иначе не выдержала бы того давления, что испытывала всякий раз при упоминании кем-то сибирской столицы.

Зато на новом месте и вовсе без постоянной работы, Анна наверняка могла беззаботно прожить целый год и даже больше. В очень многом себе отказывая, в абаканской частной музыкальной школе, она сумела скопить денег. К тому же, разместив в местной газете объявление, стала давать уроки музыки на арендованной ею квартире с, наверное, ещё дореволюционным, поцарапанном во многих местах, но великолепно звучавшем, пианино. Хоть и в большом, но при том необычайно тихом городе абсолютно всем и на неё, и на то, откуда взялось такое музыкальное дарование, было плевать. Своих дел у каждого в избытке. И если бы только не милиционеры, остановившие её однажды на Павловке, и не иначе как от безделия да скуки.

Проверив названные ею данные по каким-то базам, старший наряда вдруг удивился:

– Вы хоть в курсе, что умерли уже?

Где только Анна нашла силы устроить представление, она и сама не знала, но подумав, что в своё время стоило попробовать силы и поступить в Щепку, легко изобразила сначала недоумение, а затем и возмущение:

– Как это умерла? Вы что? Вы в своём уме?

– Ну, так, два года уже, в Томске, – засомневался страж порядка. – Даже больше.

– Аа, так это муж мой, сволочь такая. Поди, умершей меня признал, чтоб детей наших забрать. Скотина! Не отдам! Он шлюх таскал домой, пьяные кутежи устраивал, думал, никуда не денусь от него. А я взяла и ушла вместе с детьми. Так, везите меня в это ваше отделение, разбираться будем как это я так умерла, когда я вот она, перед вами. Живая.

Милиционеры, сославшись на вечернее время, посоветовали Анне самостоятельно утром прийти в отдел милиции, а им лично некогда с ней возиться, патрулировать надо. Хулиганов, пьяниц и мелких воришек ловить. План у них. Не выполнят, выходных лишат да каких-то там доплат и к без того мизерной зарплате.

Но Анна, продолжая играть спектакль одного актёра, сценарий к которому сама же и написала, долго не отступала и требовала, немедленно во всём разобраться. Милиционерам ничего не оставалось, кроме как быстрым шагом ретироваться, что они и сделали, будучи уверенными, не побежит же она за ними. Не побежала и собой осталась довольна. Однако вместе с тем стало понятно, пришло время снова менять место жительства и новым городом, спрятавшим её от контролёра, стал Горно-Алтайск.

Человек, если раз и навсегда сумеет отречься от своего прошлого, забыть родных, друзей, кто он, где и откуда, имя, данное ему при рождении отцом, да при этом периодически менять место жительства, может довольно-таки успешно скрываться очень долгое время, если и вовсе не всю жизнь.

И, в общем-то, ничего хитрого в том нет, нужно только наплевать на вчерашний день и жить сегодняшним. У Анны проблем с этим никогда не возникало – уже минуло ровно одиннадцать лет, как её семьёй стал только один человек. Но и его тоже давно уже нет. Муж.

И всё, что было до него не в счёт, ибо никогда и не было. Если бы только его не убил тот, кого она любила до него. Впрочем, отбросив все эмоции и подумав трезво, то можно признать, что и муж её – тоже был убийцей. Безжалостным и хитрым, как и все его товарищи. Но рассуждать хладнокровно о муже у Анны не получалось. И выходит, она его, всё-таки, любила, хоть и гонит теперь эти воспоминания.

Саму себя гонит. От себя же.

***

Уже совершенно успокоившись, Анна сидела за столом в небольшой уютной кухоньке, мелкими глоточками пила зелёный чай и неотступно смотрела на нелепые цветочки, коими был украшен календарь. Жёлтые, синие, красные. Много. Но они и впрямь успокаивали и даже вызывали снисходительную улыбку. Чем-то похожи на её воспитанников – малышей из частной музыкальной школы, где она преподавала сольфеджио и музлитературу. Жаль, пришлось и их оставить, да снова бежать. И так из месяца в месяц, из года в год. Иначе нельзя. Убьют её.

В Кемерово она живёт без малого месяц, до этого год провела в Омске, где оказалась окольными путями через Павлодар. Дальше куда? Может, за Урал, – ближе к малой Родине? Нет! Нельзя! Запрещено под страхом смерти! Уж там-то её на каждом углу ждут. Город, где она предала первый раз в своей жизни. И если то её предательство ей, само собой, забыли, научившись жить без неё и, скорее всего, уже давным-давно сочли мёртвой, то второго отступа ей не простят ни за что, ибо это уже совершенно другие люди. Не её семья, хоть она их таковыми и считала.

А, вообще, есть ли у неё семья, коли она сама предала её? И дом предала, и Родину. А интересно вот, как они все эти годы живут? Папа и мама. Ведь они её по-своему любили и желали ей лучшей доли, нежели выпала им. Просто как-то немножко не так любили. Не как обычные родители обычных детей. Самую чуточку иначе. Или же нет, не любили они её и мучились с ней, и это она, её рождение испортили им всю жизнь. Да, теперь-то уж чего? Ладно уж. Нет, а, всё-таки, интересно, как они там? Младший брат как поживает? Человеком, поди, стал. Сколько ему сейчас? Когда она сбегала из дома, ему было десять. Теперь, значит, двадцать один. В институте, поди, учится или техникум какой закончил, женился да детишек воспитывает. Всё, как у людей. Или же спился, как папа, а то и того хуже, занаркоманился? Скорее всего, так и есть. С чего ему в люди выбиваться при таких-то родителях? Чудес не бывает, да и про яблоко от яблоньки, люди напрасно говорить не станут.

Подобные мысли всё чаще посещали Анну в последнее время и она гнала их прочь, всякий раз пытаясь отвлечься или, на худой конец, забыться сном. Но в этот раз, как она ни старалась, у неё не получалось так, как прежде. Что-то неясное, неопределённое тревожило Анну.

В халате и с обмотанной полотенцем мокрой головой, Анна вышла на балкон, с наслаждением вдохнула полной грудью нежную прохладу летней ночи, и впервые за весь день счастливо улыбнулась. Нет, определённо всё будет хорошо. И сегодняшняя гонка за ней, ей причудилась. Это от переутомления. А здравый смысл подсказывает, если за пять лет не нашли, то уже и не найдут. Главное, не отступать от правил, которые она сама когда-то придумала. Август ещё здесь поживёт, а к осени уедет дальше в Сибирь, и перезимует где-нибудь там, снова преподавая в какой-либо частной музшколе. Директора – хапуги особо не проверяют, кто она такая, откуда. Даже не спрашивают рекомендации с прошлых мест работы. Она же не просит высоких зарплат, а капиталистам это самое главное. Поменьше вложиться, побольше загрести. Ей же тех грошей на хлеб хватает и хорошо. Большего не надо. Выжить бы только.

Нехотя вернувшись в комнату, Анна взяла с журнального столика старый, советский ещё, атлас автомобильных дорог с неаккуратно вырванными страницами в нескольких местах, который однажды нашла брошенным и никому ненужным в иркутской общаге. Бегло пролистав толстую книгу в который уже раз за последние несколько лет, она остановилась на странице с городом Чита. Ну, что же, Чита – так Чита. От судьбы не уйдёшь. Анна самодовольно улыбнулась, – когда-то именно так она оказалась в Красноярске, потом в Абакане и Барнауле, затем в Омске. Теперь в Кемерово. Забавно.

Захлопнув атлас, Анна расстелила постель и легла, не снимая халат. Тихонько включила старенькое радио на стене. «Маяк» вновь, как и вчера, передавал симфонию Шостаковича, но это было славно. Музыка – единственное, что не предало её и чего никогда не предавала она.

Стало так легко, так нежно и тепло, что, закрывая уставшие за день глаза, женщина не сразу услышала, осторожный скрежет в дверном замке, а лишь второй или уже третий проворот ключа.

Вскочив на кровати, Анна сначала испуганно вжалась спиной в стену, внезапно ощутив, насколько та ледяная, и это столь жарким летом. Потом выключила радио и прислушалась. Да, так и есть, в её убежище кто-то лезет. И это определённо он – контролёр. Неотступно преследовавший её всюду с той же прытью, с которой и его жажда мести везде бежала за ним, он, всё-таки, нашёл её. Выследил проклятый. И сейчас убьёт её.

Захотелось закричать, чтобы уходил. А не уйдёт сам, так переполошенные в ночной час соседи, прогонят его, и у неё снова появится шанс, ускользнуть. Раствориться в многомиллионной огромной стране, которой отчего-то всю её историю не желают дать покоя. И опять в замке послышалось шебуршание.

Да, именно его она видела месяц назад в Омске, на выпускном концерте детей в музыкалке. Только она не поверила, что он может прийти с детьми, неоткуда им у него взяться. А Анна убедила себя, – гладко выбритый кавказец, улыбающийся тонкими красивыми губами во весь рот, всего лишь похож на контролёра. Её преследователь никогда не расставался с бородой, как и должно ваххабиту, и всюду был хмур, а там, во втором ряду кресел сидел обычный жизнерадостный человек. И, если бы, он не смотрел на неё так пристально, она не ушла бы с праздника столь скоро.

Передав ключи от съёмной однушки соседке и не предупредив хозяина квартиры, что съезжает, Анна помчалась на автовокзал, где не раздумывая, отдала таксисту ту сумму, которую он потребовал за провоз в другой регион. О том, что ехать вновь придётся через Новосибирск, она не подумала, а когда стояли в нескончаемых пробках этого каменного гиганта, убедила себя – здесь ей ничего не угрожает. Контролёра здесь больше нет, он остался в Омске и, досадуя на себя, уже снова ищет её, пребывая в жуткой ярости.

И, всё-таки, теперь, закончившимся уже вечером, её преследовал он. Контролёр. Больше попросту некому. А она, идиотка несусветная, только сейчас сообразила, таксист, так легко согласившийся на дальнюю поездку и привезший её в Кемерово, тоже был кавказцем. И глупо сомневаться, что именно через него контролёр столь быстро нашёл её в другом уже городе. У него везде свои люди, иначе он не был бы тем, кто есть. Ей ли не знать. И об этом говорило уже одно то, что пять лет назад к теракту в незнакомом, чужом Новосибирске, у них всё было готово меньше, чем за полнедели. И только излишняя самоуверенность да обнажённое тело Анны, которое так нравилось её мужу, беспощадно обманули тогда контролёра.

Но больше он промашки не допустит. Пока она жива, ему самому дальше никак нельзя. А потому нынче уже точно всё!

Заорать у не вышло. Огромный спазм беспощадно сдавил горло. И когда женщине, позабывшей обо всех внутренних засовах на входной двери, показалось, что убийца уже зашёл в комнату и она видит его чёрные, полные праведного гнева, глаза, шальной ветерок, играючи ворвался в комнату через балконную дверь и залихватски поманил за собой.

И, прыгая с балкона, Анна уже ни о чём не думала и ничего не боялась. Будь, как будет. И ей снова не было страшно. И никогда уже больше не будет.

И ещё, в самый последний момент, отчего-то подумалось, она же никогда не любила среды. Ещё школьницей и потом студенткой в такие дни обязательно опаздывала на занятия. Ни туда – ни сюда, да и, вообще, не ясно, куда, от этих скверных серединок. Так чему же теперь удивляться? Ей ещё при зачатии уготовано было сдохнуть в среду и не иначе.

Боли Анна не почувствовала. Мягкая, добрая, ласковая земля приняла её, как родную дочку и заботливо укрыла травинками лицо, словно хотела пощекотать, чтобы заставить жить дальше, но только Анна этого не желала и счастливо улыбнулась, когда в больших её красивых от редкого светло-серого цвета глазах померк свет тёплого летнего вечера.

Глава третья. Неприятности

– Ну, чего? Чего ты мне тут болтаешь башкой своей бестолковой, белёсой туды – сюды? – Ковалёв раздражённо посмотрел на игрушечную жизнерадостную собачонку на панели приборов.

Взглянув на себя в зеркало заднего вида, он остался недоволен пуще прежнего, когда час назад, проспав, подскочил с постели, словно боец первой недели службы при команде «Подъём»!

– Соглашаешься со мной? Нет? Осуждаешь, да? Типа, чего ещё можно было ждать при таком раскладе? Типа, она вон какая, а я вон какой. Так, да? Чего молчишь, псина? Молви слово хоть. Кивать головой я и сам могу, нетрудно. А вот сказать, да так чтобы враз до человека дошло…

Сидя за рулём «Мазды» – новой машины и, пожалуй, единственного, что осталось у него от прошлой жизни и оттого безмерно ему дорогого, Ковалёв влип в пробку, отчего сильно злился и не находил себе места.

– Хорош вчерашний сотрудник областного главка. В первый же день на новом месте опоздал на службу, а ведь когда-то других поучал дисциплине. Во, к тому же ещё и говорить сам с собой начал. Всё, дальше некуда.

В отчаянии Ковалёв с силой нажал на гудок. Пробка не шелохнулась. Лишь кто-то из соседей бибикнул в ответ.

– Дразнят, не иначе. Весь город уже знает, кто я такой. Как высоко сидел и как низко грохнулся, – И Николай издевательски щёлкнул пальцами по уже было замершей резиновой мордашке, будто ударил сам себя. – Да, всё, всё, угомонись ты уже. Не болтай, говорю, башкой своей тупой. У меня она такая же.

Ковалёв сделал погромче магнитолу, но вечно шутящий над жизненными неурядицами ведущий «Русского радио» в этот раз не спас. Не помогла и Слава, безнадёжно увещевавшая его, что он, Ковалёв, один такой весь из себя классный да прекрасный.

Ничего классного. Вообще, всё по-дурацки вышло.

Как, когда, а, главное, зачем устроился на службу в милицию, Ковалёв уже и не помнил. Хотя, если быть прямо вот совсем – совсем честным и в первую очередь с самим собой, то помнил, да ещё как. Такое приключение и захочешь, а не забудешь. Такое в жизни, повисшей тогда, много лет назад, буквально на волоске, если раз и бывает, да и то не с каждым. Книжку для слезливых домохозяек можно писать – обрыдаются. И он, пожалуй, ещё напишет, но сейчас не об этом нужно думать. О начале своей службы пока лучше, вообще, никому, ничего и ни за что. Ни единого намёка. Даже себе. Он теперь не в том положении, чтобы суметь защитить себя, если придётся. Нынче он – самый заурядный мент, ничего интересного. Пристукнут и спецзвания не спросят, не говоря уж о фамилии, а любимое начальство сольёт, как водится, разъяснив вездесущим журналюгам, сотрудник уволен ещё позавчера по отрицательным мотивам, спиртным злоупотреблял, ну и снова накатив грамм полтыщи, стал жертвой несчастного случая.

А думать теперь нужно о завершении карьеры милицейской. И найти такой вход из сложившейся ситуации, чтобы не пустым уйти, а хоть что-то поиметь с этой долбанной системы, а то она вон как круто его опустила. А, главное, за что?

Все эти семнадцать лет Ковалёв из кожи вон лез, доказывая, не зря его приняли на службу, спасли буквально от смерти. Он не просто старался быть лучшим, он им и был. И лучший именно в настоящем милицейском деле, а не в решении вопросов. Любую задачу ему поставь, он кровь из носу, а себя замучает, подчинённых до истерики доведёт, но приказ выполнит, и блестяще. Папам – генералам по медальке государственной очередной, прямо вот от батюшки – президента, начальникам управлений по очередной звёздочке большой на погоны, руководителям отделов – премия в приятно тяжёлых конвертах или подарок ценный, а ему, Ковалёву, ещё одна почётная грамота, а то и благодарственное письмо от начальника главка. Но он не роптал и продолжал успешно раскрывать убийства да изнасилования. Схема была обкатанной и как говаривал Глеб товарищ Жеглов: «Всё уже когда-то где-то с кем-то было. На том наш брат, сыщик, и стоит».

И Ковалёв стоял крепко, преследуя одну цель – до генерала дослужиться, ну или до полковника на крайняк, чтобы на пенсию сбежать с хорошим окладом, да обрасти связями нужными и могущими, дабы не остаться с краю по выходу в отставку. А уж он оплатит за оказанное доверие, не подведёт. Воровать не умеет и не хочет, но в работе – зверь.

Ну, а у лучшего в своём деле, как водится, и в остальном всё самое лучшее. Машина, пусть и в кредит, но из знатного салона, того, в который многие и зайти стесняются. Квартира опять. Пусть небольшая и съёмная, и даже не на свои деньги, а частично на подружкины. Зато в самом центре, в соседнем доме с губернатором и на одной лестничной площадке с известным не только в области, но и в стране адвокатом, да первым заместителем прокурора области.

Ну, и котёнок. Мурлычет сладко, а пахнет так, что с ума сойти можно. И ножки. От самой макушки. И что он только не вытворял по ночам с этими ножками. Котёнок. Катя. Сводящая с ума девочка, двадцати пяти годиков от роду. Ненаглядная дочка одного из федеральных судей и восходящая театральная звезда. Сам мэр города со своей женой ни один её спектакль не пропускает.

И главное, к богатству равнодушна, – у неё всё есть, а чего нет, купить не проблема. Ей, главное, чтобы её обожали. И он старался, он обожал. А деньги она и сама заработает. Тоже, как и Ковалёв, трудоголик, постоянно на репетициях пропадает. Скажи кому, не поверят, что вот такими бывают дети высоких боссов. Совсем не чванливые. И Николай тоже не сразу поверил, но Катя сумела его убедить.

В общем, взлетел Коля к своим тридцати семи годикам из грязи если и не в князи, то очень близко к ним. И всё, благодаря усердию и трудолюбию. Отлично вышколенной за годы исполнительской дисциплине. Каблуками щёлк, руку под козырёк, разрешите выполнять, шеф. Подчинённому пред лицом начальствующим должно иметь вид лихой и придурковатый, дабы разумением своим начальства не смущать. Враньё. Именно за разум, за хитрость начальство его и ценило больше всех. Послушных исполнителей воли генеральской много, но таких, чтобы всё сами, без излишних начальственных разъяснений до мельчайших пунктиков, и ещё чтобы не боялись аргументированно возразить шефу, коли обстановка того потребует, это Ковалёв Николай Аркадьевич – один на всю область. Он всегда чувствовал, когда, где, кому и что можно говорить. И только один раз обмишурился. А всё почему? А не владел информацией. Оперу, не владеющему информацией, цена – ломанный пополам рубль, и то много. А он не просто опер, он – начальник лучших оперов в области, потому что только лучшим дозволено раскрывать убийства.

Был начальником. Ещё вчера. И вчера же милейший папаша Котёнка напомнил Ковалёву истину, что всем остальным истинам наиглавнейшая.

Год назад Катя по окончании очередной премьеры познакомила Николая со своим отцом, с которым они, как выяснилось, сидели в партере на соседних креслах и после мэра города, одновременно поспешили с букетами цветов к исполнительнице главной роли в свежей постановке «Анна Каренина» – гордости начинающего режиссёра, вчерашнего выпускника областной академии культуры и искусств.

Когда овации стихли, поклонники разошлись и коротенький фуршет в честь Катеньки и её режиссёра завершился, они втроём неспешно прогулялись от драмтеатра до площади Советов, и отец Кати сказал:

– Понимаете ли, Николай Аркадьевич, мне жалко людей. Они живут на земле две тысячи лет, одно поколение воспитывает другое, то есть, жизненный опыт растёт из века в век, но при всём при том я никак не могу взять в толк одного. Все они, все эти люди, уверены, что их успешные соплеменники, в том числе я, или вот Катенька, и даже вы, все мы достигли своих высот исключительно вылизыванием, простите, чьих-то высокопоставленных задниц либо повальной коррупцией, в общем, чем угодно, но только не бешенным своим трудом. Недавно прочёл их, плебейскую шутку про лошадь, которая работала, работала, но председателем колхоза так и не стала. Отвратительно.

Отец Кати говорил о человечестве, о людях тем тоном, будто сам себя он к ним не причислял, а был чем-то более высшим, но при этом в словах его сквозила неподдельная грусть за них, тех, кто остался внизу и не сделал ничего, чтобы подняться хоть на одну ступень выше.

– Они, все эти люди, Николай Аркадьевич, никак не хотят понять, что для достижения успеха во все времена, при любой власти, мало просто работать в заданных тебе рамках. Нужно не бояться проявлять инициативу, даже под страхом наказания за излишнюю самодеятельность. Нужно быть гибким, мобильным и обязательно выходить за обозначенные тебе кем-то границы. Иначе так никто и не оценит твоих способностей, твоего ума…

– Кто не рискует, тот не пьёт шампанского, – осмелился Николай перебить собеседника.

– Совершенно верно, хоть и слишком пошло, – согласился отец Кати и дружески улыбнулся. – Знаете, Николай Аркадьевич, я ведь давно хотел с вами познакомиться, но только безо всяких этих официозов, ложно боголепского шарканья лакированными туфлями по паркету, а в такой вот неформальной обстановке. И Катенька большая умничка, что организовала нашу встречу, устроив всё так, дабы вы, Николай Аркадьевич абсолютно не были к ней готовы. Я увидел вас таким, какой вы есть и скажу прямо, вы мне очень понравились. Вы не из тех, кто боится, кто покорно сидит в обозначенных ему кем-то коробке и ропщет на всё вокруг. Вы не из тех, кто уверен, что ему обязаны дать. Вы берёте сами, но не подлостью и коварством, не лизоблюдством, ибо знаете, такие люди долго в почёте у начальства не бывают, так, расходный материал, использовали и выбросили. Вы берёте своё трудом и разумом. Вы – бунтарь, я это вижу. И вы, не побоюсь того сравнения, Пушкин, а в мире литературы лично для меня нет ничего выше и значимее Александра Сергеевича. И именно поэтому вы, Николай Аркадьевич, добились своего сегодняшнего положения, что я и ценю в людях. Однако, мало подняться на высокую гору, нужно ещё и не упасть оттуда. Нужно, обязательно нужно соответствовать тому имиджу, вами же и созданному, всегда и везде быть достойным того положения, коего достигли. После того, как Катенька сказала мне, с кем решила связать свою молодую жизнь, я заинтересовался и навёл о вас соответствуюшие справки, позвонил нужным людям, простите уж старика. Я даже особенно придирчиво стал изучать те поступившие в суд уголовные дела, оперативное сопровождение по которым осуществляли вы, Николай Аркадьевич. И я видел ваш стиль работы, я понял, вы из тех, кто не боится. Словом, всё так, как мне Катенька про вас и рассказывала, и когда она сказала мне, что вас назначили начальником убойного отдела, а эта должность, известно, открывает путь в кабинет начальника управления и даже дальше, я искренне за вас порадовался. Не сомневаюсь, придёт время, и вы станете генералом. Вы этого, по-настоящему, достойны, в отличие от многих других. Так что, Николай Аркадьевич, если у вас с моей Катенькой дело движется к свадьбе, то знайте, я всеми руками только за. И супруга моя тоже…