Buch lesen: «Нечаянное зло»

Schriftart:

* * *

Глава 1

Ровно в девятнадцать часов она выключила компьютер: нажала клавишу, подождала несколько мгновений, пока не погас экран, слегка потянулась и пружинисто встала из-за стола. Подошла к одежному шкафу-пеналу, сняла с плечиков норковую шубку и набросила ее на плечи. У двери повернулась и внимательно оглядела кабинет. «Кажется, все», – подумала она и выключила свет.

Быстро шагая по длинному стеклянному коридору, женщина морщила нос. «Поздновато идешь, на тебя не похоже», – обратился к ней молодой человек с дымящейся сигаретой в зубах. С взъерошенными волосами и кофте-толстовке с капюшоном, он скорее походил на уличного хулигана, чем на офисного сотрудника. Она не ответила, только махнула парню рукой на прощание. На выходе сдала ключ и поспешно вышла на свежий воздух.

Сегодня она решила обойтись без такси – хотела прогуляться по городу и полюбоваться зимним пейзажем. Кто знает, когда она увидит их снова? Ее дом был в получасе ходьбы, поэтому незнакомка шла не торопясь, рассеянно скользя глазами по сторонам. А вот встречные прохожие посматривали на нее с любопытством, эффектная и со вкусом одетая женщина обращала на себя внимание. Она не переносила пристальных взглядов, поэтому свернула на другую улицу – потемней и малолюдней.

Женщина поворачивала еще несколько раз, словно запутывала следы или отрывалась от слежки. Дорога ей была хорошо знакома. Сейчас, за углом, покажется остов полуразрушенного двухэтажного дома с типовой табличкой «Памятник архитектуры» на почерневшей от времени стене. А за следующим поворотом откроется панорама широкого проспекта с потоком разномастных автомобилей и огнями неоновой рекламы преуспевающих компаний и банков.

Вот так и в человеческой жизни, подумалось ей: поворот – и ты оказываешься в глухом тупике, где темно и страшно, другой поворот – и выныриваешь на широкий простор, где светло и спокойно. Она всеми фибрами души желала себе спокойствия и беззаботного существования. Да, именно этого, чтобы никуда не спешить и никому не быть обязанной. Наслаждаться каждым днем, дышать полной грудью, смаковать жизнь, а не скакать по ней галопом, как она это всегда делала.

От этой мысли ее окатило теплом, она пошла еще медленнее, чтобы растянуть удовольствие от приятной прогулки. На светофоре перешла на противоположную сторону, снова повернула за угол и оказалась в фешенебельном квартале, где находился ее дом. Крупные снежинки кружились в желтом свете кованых уличных фонарей. От этой красоты незнакомка приостановилась и вновь окунулась в раздумья. Пожалуй, ей хотелось испытать себя в новом литературном жанре. Хорошо бы писать романы. Но не слезливо-сентиментальные, называемые в обиходе «женскими», а глубокие – «философские», которыми бы зачитывались интеллектуалы. А что, стоит попробовать, твердо решила она, крепко сжав кулаки в карманах короткой шубки. Женщина даже улыбнулась: «Обязательно возьмусь за книгу и произведу фурор. И сюжет, кажется, есть».

Пятничный вечер обещал быть веселым. Ближайшие рестораны заполнили гости, оттенками разных огней сверкали украшенные новогодней иллюминацией магазины – повсюду царила атмосфера приближающегося праздника. На чистом от облаков небе взошел месяц, яркое сияние которого еще больше добавило ей настроения. Сколько же осталось до Нового года, прикинула она? Ух ты, всего двадцать дней! Ей показалось символичным войти в новую жизнь вместе с Новым годом. Хорошая примета, – решила она, – на удачу!

Войдя в подъезд, женщина по привычке поднялась по широкой лестнице на свой этаж: лифтом она никогда не пользовалась. Спускавшийся сверху сосед поздоровался, она с улыбкой ответила на приветствие и подошла к своей квартире. Секунду постояла на красивом коврике, доставая из сумки ключи и стряхивая с модных сапог налипший снег, потом повернула ключ в замочной скважине. Вошла, сказав по давно заведенной привычке: «Здравствуй, дом!» – и бесшумно затворила за собой дверь…

Глава 2

Профессор Хабаров испуганно подскочил от крика жены, доносившегося из соседней комнаты. Господи, опять ей приснился кошмар, с раздражением подумал он. Они были женаты много лет, но Кирилл Борисович так и не свыкся с этой странностью супруги.

Был шестой час утра, вставать, конечно, рановато, но сон слетел окончательно. Профессор начал энергично растирать уши и виски, прижимать ладони к устававшим от компьютера глазам. Эти манипуляции, называемые почему-то «тибетской гормональной гимнастикой», он почерпнул из Интернета.

Несмотря на ранний час, Кирилл Борисович включил телевизор. Собираться на работу в полной тишине он так и не научился. На центральных каналах начинались утренние передачи: «Веселое настроение», «Доброе утро», на местном канале – «Бодрое утро», с участием кукольной вороны Каркуши, в задачу которой входило будить несчастных детей. Другие каналы, будто сговорившись, показывали приготовление завтрака. Повар, с татуированными от запястий до локтей руками, жарил яичницу с «бэконом» – так он выговаривал это слово. Другой кулинар, находившийся на улице, готовил говяжьи стейки на барбекю, от которого валил густой дым, кажется застилавший собой все Останкино. Повар с церковного канала выпекал аппетитные оладьи. Уверял, что они постные, но почему-то обильно сдабривал их сливочным маслом.

Хабаров искал сюжет с астрологическим прогнозом. Интересоваться гороскопами его приучила жена, встававшая в одно и то же время, чтобы послушать звездочетов. «Вашему знаку день сулит удачу, только избегайте конфликтов», – проворковал женский голос за кадром. «Чур-чур меня». – Кирилл Борисович в испуге отшатнулся от телевизора. Его рабочий день обещал быть хлопотным. Любой из пунктов насыщенного расписания мог обернуться неприятностями. Но главное, как к ним относиться? Вздохнув, Кирилл Борисович начал собираться:

«Надо работать над собой». – Он мысленно составил десятибалльную шкалу настроения. По внутренним ощущениям оно находилось на уровне пяти-шести баллов, не выше. Чтобы поднять дух, начал напевать маршевые советские песни. В особенности ему помогала «Эй, товарищ! Больше жизни!».

Понажимав по инерции кнопки пульта, профессор наткнулся на программу «Семь с четвертью». Ее ведущий – журналист с говорящей фамилией Шершень, безжалостно жалящий острым словом всех без разбору, анонсировал очередной выпуск: «жуткая авария на кольцевой дороге», «кончина журналистки», «смерть от передозировки», «коммунальный апокалипсис», – перечислял он заголовки новостных тем. От нарочитой артикуляции его щеки то раздувались, то сдувались попеременно, губы сжимались и разжимались, будто выплевывая слова. Кирилл Борисович хотел было сменить канал, но заинтересовался первым репортажем: «Вчера в квартире элитного дома на улице с неподобающе революционным названием Красногвардейская обнаружен труп журналистки Светланы Каретной. Пропажу работницы пера не сразу обнаружили, помогли «энэны» – энергичные энтузиасты из числа соседей, которые во вторник почувствовали неладное, разносящееся не парфюмерными ароматами по вентиляции буржуазного гнездышка. Каретная, прославившаяся авторством криминального чтива, вела замкнутый образ жизни, поэтому правоохранителям для проникновения в квартиру пришлось обращаться к труженикам элитного ЖЭКа. Труп журналистки оказался давнишним, что потребует дотошной экспертизы для установления причин внезапной смерти. По словам коллег трупа у Каретной было немало недоброжелателей, желающих ей скорейшего путешествия в мир иной. Редакция „Семь с четвертью“ соболезнует близким покойной, которых у нее, как говорят, нет».

«Хм… Коллег трупа», – произнес про себя Кирилл Борисович. Шершень то ли сбрендил, то ли «блеснул» очередным неологизмом, на которые он был мастак. Профессор не знал Каретную лично, но имя журналистки было ему знакомо. Он даже читал парочку ее статей. Что-то об уголовных делах из далекого прошлого.

Хабаров начал собираться. Тщательно отглаженные брюки, свежая, светлых тонов рубашка, на которую он аккуратно повязал красивый галстук, плотный пиджак из хорошей шерсти, с вошедшей в моду крупной клеткой – он хотел выглядеть эффектно. Этому его научил один старый профессор: «Когда идете на занятия, надевайте самое лучшее». Сколько лет прошло, а Кирилл Борисович неукоснительно следовал этой установке.

Из своей комнаты появилась заспанная жена.

– Гороскоп уже был? – торопливо проговорила она не поздоровавшись. – Или еще рано?

– Нет, ты его пропустила, – холодно ответил Кирилл Борисович, вспоминая прерванный сон.

– Что у Козерогов? – продолжала выпытывать супруга.

– Не объедайтесь на ночь, – съязвил он в ответ. – Ты опять кричала благим матом.

– Извини, как всегда, испугала тебя. Ты же всего боишься…

– В особенности криков ночной совы…

Первый за этот, едва начинавшийся, день обмен любезностями состоялся. Кирилл Борисович называл это «пикировкой», вычитав в юности понравившееся ему словцо у какого-то французского романиста. Он не мог вспомнить имя автора. Кажется, это был Андре Моруа… Следивший за фигурой Кирилл Борисович легко позавтракал. Поспешив удалиться из дома, он на прощание чмокнул в щеку жену, которая привела себя в порядок.

– Good bye my love. – Хабаров имел обыкновение разбавлять свою речь обиходными иностранными словами.

– Ты целуешь воздух, а не меня, – возмутилась супруга.

– Ну что ты, – с деланым недоумением возразил он и посмотрел на себя в зеркало. Улыбнулся своему отражению и был таков…

Глава 3

На улице было темно. Вторую зиму в их городе светало в одиннадцать утра, и все из-за того, что власти распорядились о смене часовых поясов. Люди изнывали от такой нелепости, жаловались на одолевавшую их депрессию и вспоминали «добрым словом» реформаторов. Журналисты, мучившиеся наравне со всеми, нагоняли жути, дескать, плохо доятся коровы и несутся куры. Написать о неважном самочувствии людей, видимо, побаивались. А может быть, об этом следовало читать между строк…

Хабарова обгоняли спешащие по делам прохожие. Сперва это задевало его, но потом он свыкся. С незаметно подкравшимся возрастом куда-то исчезла былая легкость в движениях, зато, успокаивал себя Кирилл Борисович, он научился правильно дышать при ходьбе: вдыхал носом, выдыхал через рот – ровно и ритмично. В молодости он всегда ускорял шаг, когда его нагоняли, сейчас отдавал предпочтение качеству ходьбы, а не ее скорости. И так во всем: качество собственной жизни стало с недавних пор его кредо.

Хабаров находился в возрастной категории 50+, но в это с трудом верилось. Поджарый, подтянутый, он выглядел моложе своих лет. Да и по факту плюс был всего лишь маленьким плюсиком, который можно было не замечать. Во всяком случае, пока.

Его устраивала профессорская должность на кафедре, поэтому он не искал повышения по службе. Будучи молодым, занимался в университете общественной работой, трудился на разных административных должностях, но желаемого удовлетворения не получал. Обязанности были не то что хлопотными, скорее бестолковыми, к тому же они отнимали много времени от науки, а Кирилл Борисович дорожил ею. Кроме того, у него была большая учебная нагрузка, воз которой он тащил с терпением и выносливостью вьючного животного. В перерывах между бесконечными лекциями и семинарами защитил кандидатскую, а потом и докторскую диссертацию.

Служившие в силовых структурах однокашники периодически привлекали Хабарова консультантом по разным уголовным делам. Однако постоянное напряжение вконец измотало и задергало его. На этом фоне появились признаки болезней. С возникшими проблемами со здоровьем Кирилл Борисович, к счастью, справился, радикально поменяв взгляды на жизнь. Буквально-таки приказал себе не суетиться. Стабильный эмоциональный фон и психологическая устойчивость, которых он осознанно добивался путем нехитрых дыхательных практик и физических тренировок, перестали быть для него отвлеченными абстракциями. Ранние отбой и подъем в одно и то же время, умеренное питание, регулярные пешие прогулки и позитивный настрой, над выработкой которого ему пришлось потрудиться более всего, сделали свое дело. Кирилл Борисович поправился, окреп, обрел второе дыхание.

Полчаса неспешной дороги по свежему воздуху взбодрили профессора, шумно отряхивавшего обувь от снега на ступеньках здания юридического факультета Камского университета, в котором он трудился. После недавнего капитального ремонта оно обрело вполне респектабельный внешний вид. Предъявив пропуск дежурному, Кирилл Борисович поднялся по лестнице на третий этаж. Новые ступеньки, сверкающие перила из нержавейки, ровные стены лестничных маршей – все указывало на качественный ремонт. «Ай, молодец», – одобрительно подумал он о ректоре университета. Тот большую часть своей жизни преподавал диалектический материализм, но, вопреки распространенному мнению о философах как о людях непрактичных и даже со странностями, зарекомендовал себя руководителем крепкой административной и деловой хватки. Он долгое время успешно возглавлял вуз, но теперь на его горизонте замаячили грозовые тучи. Молодое руководство министерства образования – все сплошь выпускники московского инновационного центра «Скопцево» – с подозрением взирало на ректора Камского университета, недавно отметившего свое 65-летие. Это был предельный возраст нахождения в ректорской должности, и потому-то в коллективе упорно гуляли слухи о его предрешенной отставке.

К тому же ректор имел собственное мнение, а по поводу скопцевских управленческих новинок, навязчиво требовавших «внедрения лучших практик стратегического развития вузов», открыто подсмеивался. Трескучий язык свежей поросли министерской бюрократии о «профессиональных компетенциях», «обучающих платформах» и «дискуссионных панелях» его даже не раздражал, а коробил. Может быть, он потому был откровенен в высказываниях, что чувствовал скорый уход на пенсию?

При всем уважении к ректору, Кириллу Борисовичу было ясно, что с такими «взглядами на жизнь» тому не удержаться. Собственное мнение сейчас никого не интересовало, правильным считалось уловить тенденцию, поймать волну или, как выражались скопцевские, – «мэйнстрим». А жаль, ректор мог бы принести еще много пользы, размышлял Хабаров, подходя к кабинету. Правда, осведомленные на факультете люди уверяли, что с ректором обязательно продлят контракт. «Вот увидите», – многозначительно подмигивали они. Дилемма «оставят – не оставят», «продлят – не продлят» стала главной университетской сплетней последних месяцев.

В кабинете кафедры криминалистики Кирилл Борисович нос к носу столкнулся с доцентом Эфировой. Нехорошее начало, молниеносно пронеслось в его голове.

– Доброе утро, профессор, – с долей фривольности поприветствовала она. – Какие новости?

Этот вопрос Дана Васильевна задавала каждому встречному. Кирилл Борисович хорошо понимал его подтекст, означающий желание выудить что-нибудь «горяченькое».

– Какие новости в девять утра?! – кивнув в ответ, сухо заметил он.

К Дане Васильевне он относился ровно, дружбы с ней, однако, не водил, так как едва выносил колючий взгляд ее темных глаз, как ему казалось, прожигающих насквозь. В общении с доцентшей он приспособился смотреть поверх ее испепеляющих очей, глядя на тщательно запудренный эфировский лоб. И только.

Сославшись на занятость, Кирилл Борисович не поддержал разговор. Через пять минут начиналась лекция. Он догадывался, что его ждет полупустая аудитория, так как вольготно чувствовавшие себя старшекурсники, за глаза звавшие его «КэБ», нередко пропускали занятия. А утром и подавно. Одни уже работали, другие спали, третьи опаздывали. Кирилл Борисович решительно вошел в аудиторию и шумно закрыл за собой дверь. Заняв место за кафедрой, буднично поприветствовал лениво привставших со своих мест студентов: «Доброе утро!» В благодушном настроении он порой обращался к ним: «Здравствуйте, мои маленькие друзья!» В минуты раздражения ему хотелось, подражая Остапу Бендеру, громко воскликнуть: «Здравствуй, толстомордая юность!» – но каждый раз благоразумно сдерживался. Шутка была явно грубоватой. Ему, в отличие от «великого комбинатора», ее вряд ли бы простили.

Начал он бодро, но уже через пять минут в дверь постучали. На пороге появилась девушка, спустя некоторое время другая, потом третья. Кирилл Борисович, помня о гороскопе, без комментариев показывал им рукой, мол, проходите. Помимо опоздавших, его злила студентка, сидевшая в середине зала, аккурат напротив него. Девица всякий раз занимала одно и то же место, словно оно было именное. Все бы ничего, но у нее был немигающий, исподлобья взгляд. Полуприкрытые веки делали его особенно тяжелым. Перед студенткой, как обычно, стояла пластиковая бутылка воды «Шишкин лес», из которой она периодически делала медленные глотки: размеренно, не торопясь, напоказ. Надо же, как старательно она соблюдает питьевой режим, ловил себя на мысли вдруг захотевший пить профессор, сколько же в нее входит?

От раздражения и жажды Кирилл Борисович сбился, на мгновение потерял нить рассуждений; взявшись за мел, чтобы нарисовать на доске «дорожку следов», раскрошил его, обсыпав пиджак белой пылью. Вот оно, пронеслось у него голове, сбылось предсказание, не соврали астрологи, черт их подери. Вконец расстроенный, он не помнил, как закончил лекцию.

Глава 4

По пути на кафедру Кирилл Борисович встретил профессора Кораблева – человека столь же пожилого, сколь и уважаемого. Он был факультетским достоянием, чтимым и упоминаемым по любому поводу, ученым с громким в юридической науке именем. За ним, правда, водился один грешок, но кто не без греха? О достоинствах Кораблева свидетельствовали изданные большими тиражами учебники, по которым занимались студенты нескольких поколений, а также многочисленные звания. На его недостаток указывали набрякшие под глазами мешки и красновато-синее разноцветье склеротических прожилок, испещривших профессорскую физиономию. Несмотря на свое пристрастие, Кораблев сохранил ясность ума, отличную память, а по живости характера мог дать фору любому. Как ни странно, сберег он следы и былой внешней импозантности: величавую осанку, густые с проседью волосы.

КэБ ценил Кораблева, в первую очередь, за темперамент, а уж потом за все остальное.

– Здравствуйте, Тимофей Иваныч, – тепло поприветствовал он мэтра. – Как всегда, рад вас видеть.

– Привет, дорогой, – услышал он в ответ. – Почему такой вялый? Может, недоспал?

– И это тоже. – Кирилл Борисович в двух словах поведал о неудачной лекции.

– Это что, – охотно откликнулся Тимофей Иванович, – я сейчас рассказывал о возбуждении уголовного дела.

– И как?

– Слушай, два часа молотил, но так и не возбудил, – громко рассмеялся Кораблев. – Ты, Кирилл, кончай рефлексировать, – заговорил он серьезно. – Молодежь не исправишь. Привыкай.

Коротко взмахнув рукой, Кораблев степенно удалился, напевая себе под нос: «И все-таки море останется морем, и нам никогда не прожить без морей…»

Разговор со старшим товарищем приободрил Хабарова. Действительно, сказал он себе, нашел о чем переживать, выше голову. В конце концов, спокойствие и благополучие, ставшие его кредо, превыше всего.

На кафедре было тихо. Эфирова носилась по кабинетам в поисках новостей, заведующий отбыл на очередное заседание, а недавно устроившаяся лаборантка, забившись в углу, что-то печатала на компьютере. Длинные, накрашенные ногти ярко-синего цвета не давали ей этого делать, поэтому она вооружилась двумя карандашами, которыми ловко отбивала по клавиатуре. Кирилл Борисович с трудом сдержался, чтобы не съязвить по поводу этого ноу-хау.

Он машинально оглядел кабинет. Взгляд остановился на шкафе для корреспонденции с ячейками, подписанными фамилиями членов кафедры. Опытные люди хорошо понимали его значение, поскольку шкаф являлся не просто предметом мебели, а негласным кафедральным табелем о рангах. Чем выше располагалась в нем фамилия сотрудника, тем значимее был его статус. Первым, естественно, шел заведующий, следом за ним он – профессор Кирилл Борисович Хабаров. Доцент Эфирова значилась четвертым номером. Последняя ячейка принадлежала ученику Кирилла Борисовича – Максиму Авдееву – единственному на тот момент аспиранту кафедры криминалистики.

Расположившись за длинным столом, КэБ от нечего делать взялся за оставленную кем-то газету. Это был номер «Вечернего Камска» – официоза городской власти. Судя по гладким, не измятым страницам, ее содержанием до него никто не интересовался. КэБ выписывал газету домой, но этого номера не получал. Опять соседи сперли, решил он.

Как и подобает рупору власти, «Вечерка» подробно освещала ее деятельность. Статью о разъезжающем по закоулкам Камска мэре, который резко активизировался в преддверии выборов, Кирилл Борисович оставил без внимания. Зато вник в детали репортажа из зала заседаний городской думы: депутаты при одном воздержавшемся утвердили городской бюджет, как обычно дефицитный.

Кирилл Борисович хотел было отложить газету, как его взгляд поймал заголовок небольшой заметки: «Смерть журналистки». Он быстро пробежал ее глазами: «В среду, 17 декабря, в собственной квартире обнаружено тело известной камской журналистки Светланы Каретной. Подробности трагедии до сих пор остаются невыясненными, а причины неожиданной смерти молодой женщины устанавливаются». Далее сообщалось, что компетентные органы возбудили уголовное дело – обычная в таких случаях процедура.

Это о ней сегодня жужжал Шершень, вспомнил телевизионные новости КэБ. М-да… Он снова углубился в чтение. Ярко рисовался образ покойной: душа-человек, гордость журналистского сообщества, увы, теперь осиротевшего, талантливое перо, блестящий мастер криминального очерка. «Профессиональная специализация Светланы невольно побуждает ее коллег из информационного агентства „Говорит Камск“ усомниться в естественных причинах ее преждевременной смерти» – такими словами заканчивался этот импровизированный некролог. Под коротким текстом помещалась фотография Каретной. Улыбающаяся, она обнимала светлого окраса собаку. «Последнее фото Светланы», – гласила надпись под снимком миловидной женщины лет не больше тридцати пяти.

Раздался телефонный звонок. Жена… Она имела обыкновение спрашивать супруга среди рабочего дня о чем-то пустячном. Увидев, как навострила уши лаборантка, до того самозабвенно стучавшая по клавишам, Хабаров вышел в коридор. Шли занятия, поэтому было тихо и пустынно. Да… Хорошо… Еще не обедал, односложно отвечал он. Обязательно зайду, какого взять, белого или черного, переспросил он о хлебе, который ему заказали. «Бородинский», с семечками, отрубями, бездрожжевой, он настойчиво уточнял просьбу супруги, измотав ее своими вопросами. «Любой!» – крикнула она в трубку и отключилась. Прерванный на такой ноте разговор служил гарантией, что звонков сегодня больше не поступит.

Кирилл Борисович двинулся обратно на кафедру, но заметил махнувшего ему рукой из другого конца затемненного коридора мужчину. Он приостановился, вгляделся, но сколько ни силился, не мог узнать подававшего ему знаки человека. Незнакомец тем временем приблизился. Им оказался его бывший студент Дымов.

– Здравствуйте, профессор! – в стиле Эфировой поздоровался он. – Вы совсем не изменились с нашей последней встречи. Помните, вы выступали на курсах повышения квалификации следственных работников. Давненько, правда, лет пять назад, – продолжал уточнять Дымов, тряся своими ручищами узкую ладонь Хабарова.

Господи, не оторвал бы руку. Как же его зовут? Не Сергей ли? Нет, Вячеслав. Точно, Слава, вспомнил профессор. Он улыбнулся одной из своих фирменных улыбок – радушно и весело, – хотел, чтобы Дымов немного ослабил хватку.

– Зато вас я узнал с трудом. Вы так возмужали.

Дымов действительно раздался вширь – черное, с воротником-стойкой пальто, хотя и расстегнутое, туго обхватывало его мощные плечи.

– Пройдемте на кафедру, – пригласил он нежданного визитера, – расскажете о себе.

Кирилл Борисович миновал общий зал, где проходили кафедральные заседания, и провел гостя в кабинет заведующего. В отличие от других коллег у него была такая преференция.

– Располагайтесь.

Дымов одним движением скинул пальто, под которым оказался форменный китель сотрудника следственного комитета.

– Ба, да вы уже майор, поздравляю! Мне сразу захотелось обратиться к вам по имениотчеству, – ловко нашелся Кирилл Борисович. – Вячеслав… – начал он.

– Владимирович, – подхватил Дымов. – Для вас просто Слава.

– Ну что вы, – учтиво произнес профессор, – а по должности, должно быть, старший следователь?

– Угадали.

– Ну, почему угадал, совсем нет. Учились вы хорошо, возраста соответствующего… Наверное, около тридцати пяти, – вопрошающе вскинул он брови.

Майор юстиции кивнул в знак согласия, мол, так и есть.

– Энергии и расторопности вам не занимать, это я помню, – продолжил излагать свои умозаключения профессор, – значит, в должностях и званиях растете. Так что, дорогой Вячеслав Владимирович, это не догадки, а логика…

– Сдаюсь, – Дымов вскинул обе руки, – все правильно. Логика безупречная.

– А что вас привело в университет? Боюсь спросить, не служебные ли дела?

– Скажу как на духу: у следствия претензий к alma-mater нет. Просто начальство просило принять участие в совещании по поводу студенческой практики у нас в отделе.

Разговор перешел в плоскость взаимных расспросов. Как нынешние студенты? Что пишете? Когда в отпуск? Оба посетовали на занятость. Дымов пожаловался, что редко видит сына, которому скоро шесть лет, а он и не заметил, как тот вырос.

– С вашей работой вы не заметите, как парню стукнет восемнадцать. А криминала, к сожалению, меньше не становится, – хмуро обронил Кирилл Борисович. И тут он, похлопав себя по карману, мимоходом упомянул о прочитанной газетной заметке.

– Это вы о Каретной? Нет здесь никакого криминала. Знаю точно, поскольку ее дело веду я! – Дымов машинально понизил голос: – Признаков насильственной смерти не обнаружено – ни ушибов, ни ран, ни переломов, вообще ничего подозрительного – есть официальное заключение судебной экспертизы. Это раз. Правда, труп «лежалый», с момента смерти Каретной прошло не менее пяти дней. А в таких случаях ошибки исключать нельзя. Но это так, к слову. Что важнее, на месте происшествия все чисто, осмотр квартиры ничего не дал. Это два. Квартира была закрыта изнутри – это три! – Старший следователь улыбнулся неожиданно вырвавшейся у него рифме. – Что еще сказать? Суицид мы исключили. Предсмертной записки не было, да и какой мотив? Успешная, обеспеченная женщина… Это четыре.

«Э, да он, кажется, подражает Фандорину», – пришло в голову Кириллу Борисовичу. Этот, все еще популярный у читателей герой акунинских книг, имел обыкновение считать, методично перечисляя установленные факты и собранные доказательства. Может быть, Дымов, пытаясь сконцентрироваться, еще и иероглифы пишет, вспомнил профессор о другой фандоринской причуде. Нет, это было бы слишком!

Кирилл Борисович деликатно промолчал о своей догадке, вслух же осторожно обронил:

– Такая молодая. Вот и журналисты сомневаются. Шершень, к примеру, говорит о недоброжелателях, которых у покойной было через край.

– Так это он в погоне за сенсацией. Специально накручивает, злодей, чтобы поднять рейтинг своей программы. Поменьше его слушайте, Кирилл Борисович.

Профессор хотел возразить, дескать, он случайно видел сюжет (в интеллигентских кругах Камска смотреть развязные репортажи Шершня считалось моветоном), но не стал этого делать.

– А потом, – гнул свое Дымов, – инфаркты, инсульты, знаете, как сейчас омолодились? Постоянно об этом говорят. Стрессы, нервы и все такое…

– А кто ее обнаружил? Родственники?

– Нет, она живет одна. Жила, – поправился старший следователь. – Ни мужа, ни детей, родни в Камске вообще нет. Есть «седьмая вода на киселе», но где-то далеко.

– Угу, вспомнил. В передаче упоминались бдительные соседи. Это они вызвали полицию?

– Так и было, тут Шершень не врет. На площадке всего две двери. В квартире напротив никто не живет. На запахи обратили внимание соседи этажом ниже. Они-то и просигнализировали.

– А на работе ее не теряли? Или у нее свободный график?

– У них в агентстве вообще вольница. Когда захотел, тогда и пришел. Материал только сдай вовремя. Творческие люди, свободные художники, так сказать.

– А дальше, – мягко, но настойчиво продолжил расспросы Кирилл Борисович.

– Дальше было так. В среду, 17 декабря, ближе к обеду, приехала полиция. В присутствии соседей и нескольких сотрудников агентства слесарь управляющей компании вскрыл дверь, а там…

– Вы говорите, труп пролежал дней пять? Многовато…

– Ну да. В пятницу 12-го числа Каретная была в офисе, чему много свидетелей. Нашли ее в среду, вот и выходит, что пять дней. Труп начал разлагаться – регулируемые радиаторы работали на всю мощь. Мы подумали, как она выносила такую жару? Духота, кстати, могла спровоцировать внезапный приступ удушья…

– А время смерти установлено?

– Приблизительно. В промежутке между пятничным вечером и утром субботы.

– И ничего подозрительного?

Дымов пожал плечами:

– Скорее странное… Понимаете, никогда не видел таких чисто убранных квартир. Все на своих местах. Повсюду какой-то… – Дымов подыскивал подходящее слово, – тотальный порядок. Немного мебели. Вещи расставлены и разложены по полочкам, ящичкам и шкафчикам. В тумбе письменного стола раздельные папки с документами на квартиру, счета и квитанции сколоты степлером, старые записные книжки сложены в стопку. Идеальная чистота. Холодильник вымыт и почти пуст. Если бы не зубная щетка в ванной и недопитая чашка чая на кухонном столе, я бы подумал, что здесь никто не живет. Определенно, Каретная была аккуратисткой, – закончил свой рассказ майор.

– Чашку на следы ядов проверили?

– Первым делом. Все ОК.

КэБ откинулся на спинку кресла. Он понимал следователя. Однажды ему довелось побывать в таком доме. И хотя в нем проживала семья из трех человек, жилище напоминало музейную экспозицию. Настолько все было прибрано: ни соринки, ни пылинки.

– А собака? – неожиданно спросил профессор.

– Какая собака?

– На газетном фото Каретная обнимает псину, – уточнил Кирилл Борисович. – По-моему, это лабрадор. Был он в квартире? Или что-то с ним связанное? Ну, не знаю, миски там всякие, поводки, ошейник?

– Ничего близко. Говорю же, идеальная чистота.

– А вы, Вячеслав Владимирович, все же уточните в офисе или у соседей. Держала ли Светлана пса?

– Однако какой вы настойчивый, Кирилл Борисович! – Чувствовалось, Дымов пожалел о визите к бывшему преподавателю.