«Что ж, почти недурственное изложение (на троечку) – это самовыражение, – подумал Антон. – Пятьдесят пятый, значит, год. Был сам в растрепанных чувствах. И тогда у меня еще не было друзей – Махалова, Ивашева, Птушкина и других. Но сейчас, признаюсь, я и не смогу столь складно выразиться. Как и в своей живописи ранней видишь порой превосходство и уместность прежнего мазка краски над теперешним мазком и завидуешь тому себе – прежнему в умелости и еще огорчаешься за нынешние неудачи, свою неумелость… И есть хотение все исправить лучше…
Да, сложно так вырывать из чьей-то жизни ее куски и, вырывая их, делать описание ее истинно художественным, втискивать в какие-то надлежащие рамки; в самой-то жизни все намного сложнее, хоть и кажется на вид проще».
Среди исписанных листков были и три тоже давних пожелтелых листка с записью рассказа брюнетки Ирмы, независимо-характерным секретарем-машинисткой кулинарной школы, в которой тогда руководил комсомолками-кулинарами и Кашин, как назначенец райкома комсомола. После службы на флоте. Он пробыл здесь около двух лет.
Ирма, как ему запомнилась, бывала иногда поэтично-резка и недружелюбна-неприемлима в меру и очень добра при проявлении взаимной симпатии к ней. Она, блокадница (попав в нее семнадцатилетней), жила с матерью на улице Марата – близ Коломенской улицы (где проживали и Кашины). Мать ее умерла от голода в марте следующего года, а в апреле она, очень обессиленная, была эвакуирована вместе с другими блокадниками на Большую землю. Их транспортировали, известно, через Ладожское озеро. В кузове полуторки. Полуторка ползла уже по колеса в льдистой жиже – с раскрытыми дверцами кабины. На случай, если грузовик станет тонуть и тогда шофер может успеть выпрыгнуть из кабины. И так спастись.
Затем они доехали до Ярославля. Ирме запомнилась станция Щербаково.
Вскоре она 28 суток добиралась до Краснодара – к тете; как раз тогда, когда сюда приблизились немецкие войска. Вследствие этого она снова эвакуировалась, поехала в тыл; в дороге же попала вольнонаемной в воинскую действующую часть – в прачечный отряд. Ей было девятнадцать лет.
В марте 1943 года советские войска освободили Северный Кавказ. Было затишье, и боевая часть, в которой служили прачки, сидела в плавнях под Керчью шесть месяцев – до начала нового наступления наших войск.
Затем они по 35-50 км передвигались вперед, и каждая прачка между тем успевала в день выстирать по 300-350 пар солдатского белья. Потому их прачечный отряд обычно располагался близ какой-нибудь воды.
Ирму неприятно удивило то, что не все киевляне радовались своему освобождению из неметчины, особенно жители в богатых домах.
В сентябре-октябре 1944 года подразделение, в котором служила Ирма, уже пребывало в Закарпатье – запомнилась ей Княжья Лука. С холмисто-гористой местностью, обсаженной виноградником, кукурузой, с монастырями, со срубами, с сараями – такими же, как и в России. Здесь местные жители жили бедно. Ходили в домотканых холщовых рубашках, брюки носили на голое тело на одной крупной пуговице. В мороз ходили босиком. Обеденный стол грубо сколочен, вместо стульев стояли колобашки деревьевые.
И вот здесь-то бандитствовали бандеровцы. Они убивали наших регулировщиц, медицинских работников, бригадиров, председателей; потому наши военные облаву на банды делали, выловив около 300 бандитов.
Так что по необходимости их вылавливали, а иначе нельзя было жить. Бандеровцы разбоем хотели всем показать, насколько они неукротимые бандиты; они убивали всех, на кого кидали свой косой, недобрый взгляд. У них миссия, видишь, такая сложилась, нацистский бренд, записанный, как гимн для услады мечты на призвание к разбою. Иначе боевикам нечем заняться. Ведь в трудах праведных, обыденных они не способны участвовать. Не приучены в жизни.
Отчего?
Антон, прочитавши это, вновь вспомнил свою давнюю поездку туда, в Закарпатье, во Львов, и не мог понять, анализируя, поступки западенцев, почему же они никак не могут ужиться ни с кем: ни с поляками, ни с венграми, ни с евреями, ни с русскими? Они ни к кому не приросли. Гроздь дикой ветки людской, буйной.
И вот эта зараза по прошествии лет снова ожила.
ХI
День за днем жар ненависти нес черный киевский майдан 2013 – проект евродушек и дерущихся магнатов.
Все всё отчетливей понимали: это не может закончится добром! Западенцы уже вовсю бандерствовали на Украине.
Более подверженная психозу Люба даже сон потеряла после пугающих теленовостей майдановских.
И она еще сильней обеспокоилась после того, как она позвонила знакомым киевлянам Малько и ужаснулась:
– Марина, что у вас мордуется в центре города? Вакханалия абсурда! Мы уже выспаться не можем спокойно после телерепортажей от вас. Это же страшно видеть!
Они познакомились давно в Гурзуфе.
– Ай, Любаш, не бери ты это близко к сердцу, – убежденно отозвалась Марина. – Не переживайте за нас. Мы в центр города не ходим. Пускай перебесятся там западенцы, драчуны – все-все, мы верим, успокоится. Ты же хорошо знаешь нас, упертых хохлов. Мы евреев переплюнем в упертости… Безумию нет предела. У нас, в Раде Верховной, депутаты вечно дерутся, за чубы друг друга таскают – играют в махновщину, в развлекушку… Ну и что из того? Падать в обморок? Еще чего?
Если бы…
Люба поразилась ее спокойствию и откровенной же лени видеть теперь какую-то опасность майдановщины. Она ее резонно предупредила:
– Ой, Мариночка, очнись; не передоверься себе, милая; чуешь, кувырнуться можно.
– Да, чего уж, бузы у нас хватало. Знаем. – Марина с этим согласилась.
Люба тут же созвонилась с другой толковой знакомой – севастополчанкой Надеждой, у которой она в нынешние времена, снимая жилье, обычно проводила летний отдых; но и твердо-решительная Надежда, бывшая юристка, была тоже еще нисколько не напугана смутой в Киеве; она говорила, что ничего еще не ясно и что Киеву покамест до Крыма далеко. И она по-прежнему определенно звала ее погреться под южное солнышко. Отчего было так приятно. Сразу подступало к сердцу человеческое тепло.
Антон по привычке всегда уважительно общался со всеми благоверными, с кем ему доводилось быть и что-то делать. Ему и в голову не приходило делить людей на наших и не наших, как вдруг такое началось у западенцев, на Майдане. Во всем. Беда.
Киевлянка Марина рассказывала, что анекдот, как Антон своеобразно встретил их, незнакомых еще ему Малько, приехавших в Ленинград.
В эту субботу Антон только что настроился в своей графической работе и только что у него в ней все пошло удачно-предвиденно, как к нему и явились непредвиденные киевские гости. Он вышел за двери на звонок и увидел на лестнице молодую пару, одетую нарядно, по-осеннему. Особа, бывшая в красном вязанном костюме, и спросила после того как они, незнакомцы, поздоровались:
– Любу Кашину можно видеть?
– Любу видеть нельзя, но вы заходите, – уверенно-знающе пригласил Антон переглянувшихся меж собой посетителей, пропуская их в комнату и усаживая в кресла, в то время как женщина, смеясь, повторила каламбур:
– Любу видеть нельзя, но вы заходите?
– Да, она сейчас отдыхает в Сестрорецке, – объяснил Антон. – Ее можно видеть там сегодня же.
Гостья представилась Мариной, Никола (усатый) был ее мужем. Два года назад, пояснила Марина, она вместе с Любой была в Крыму, и там они познакомились. В прошлом году в Ленинград приезжал мужнин брат – тоже с усами парень. Любитель сладкого.
– Вы, может быть, помните его? Он тогда привез торт из Киева… – напомнила Марина.
– Ну, что-то связанное с тортом я припоминаю смутно, – признался Антон.
– Теперь вот мы приехали посмотреть на Ленинград.
– Вы впервые здесь?
– Да-да, впервые.
Антон подробно рассказал и расписал маршрут, как им проехать в Сестрорецк к Любе. Вечером же водил их вдоль каналов и что-то рассказывал. На другой день был с ними в Эрмитаже в качестве экскурсовода. И что было примечательно: в то время как Марину интересовали портреты и картины, Никола чаще разглядывал инкрустации и отделку мебели, дверей и чаш. Потом приехала на встречу и Люба и они все вместе отужинали в ресторане. Киевляне приглашали Антона побывать в Киеве, в котором он еще не был в отличии от Любы, гостившей там однажды у дальней маминой родственницы, тети Мары.
Кашины уже много лет подряд выезжали летом в отпуск в поселок Кача и даже обзавелись знакомыми. Как-то здесь на пляже Антон занимался с дочкой Дашей написанием акварелей. И к ним пристали еще две девочки киевлянки, лет тоже одиннадцати, попросившие и их поучить рисованию. Просили об этом и их молодые матери. Девочки-киевлянки посещали изо-кружки. Антон не отказал. Так что на пляже образовалась целая группа юных художниц к удивлению отдыхающих. Они встречались и занимались рисованием.
Вспомнив те годы и дружескую атмосферу, окружавшую людей, и теперешнее напряжение, Антон лишь изрек:
– Бр-р-р! – Ему было непонятно, как руководители завели братскую страну – Украину в тупик. И ведь у них этот измор получился с заморской помощью и ухваткой. Ну, ну!
Да, в нашей величайшей по площади стране, где потеряться и раствориться можно запросто (и не зазорно), куда входили все союзные республики, люди сдружались магнитным образом – на нескончаемой любви, на благорасположении, на добрых чувствах друг к другу, заложенных со дня их рождения, на общих интересах; тогда не выпячивалась меркантильность, а национализмом и не пахло, и масками не пугали, и никто не знал, что это такое, к счастью. Хотя закостенелая русофобость упрямо прививалась с пеленок в Прибалтике.
Вот помог же немцам Горбачев, их лучший немец, вновь воссоединиться, незаконно поглотив независимое государство – ГДР. Только русские такого права на свое воссоединение не смеют иметь – они, рыцари меча, так считают и вопят об этом, как все прочие сумасброды, наши чесоточные недруги. Ведь живут же с такой химерой в мозгах! Да прости ты, всевышний, их ослепляющую ненависть к нам, своим освободителям от нацистов.
XII
Справедливость есть, на миру живет; она дарит радость людям стойким, верным, избранным – совсем не зря. Мы ее дождались. Наконец-то святое, великое торжество триумфально свершилось у нас, на Руси, этой весной 2014 года. Вышло, что на пике шабаша еврозадир против нашей Родины – России сии пустозвоны были подобающе осрамлены в правом и законном деле: по любви Россия вновь воссоединилась с Крымом, городом-бойцом Севастополем – воссоединилась на всеобщее ликование! На зависть политевнухам, ненавистникам всего святого. И пусть нам всегда несказанно везет в любви. От нее мы станем чище и сильней.
Однако неонацистские киевские боевики и гривноподельники колошматят бомбами и снарядами и выжигают собственный народ, восставший в Луганске и в Донбассе, как неблагонадежных славян, русских; это же Сталин некогда включил Новороссию – семь русских областей – с русскими в Украину, и хунта гнобит славян, хочет и дальше держать их, если получится, в узде; они, силовики, намереваются всех непокорных загнать в резервацию. И такая голубая мечта зародилась у неонацистских пособников, которые держат в заложниках своих интересов своих же покровителей – европейских господ.
– Я насмотрелась досыта на свихнувшихся украинцев, бывая в Крыму, общаясь с ними, заезжими сюда, – сказала Люба. – Их Европа поманила к себе – они сопли и распустили, развесили; они, жадные до всего, и от нас-то, русских, захотели манны небесной. Потому как заморочены, майдануты; все претензии выставляют к нам, к России, на то, что мы что-то им должны… Иные украинские бестии обзывают нелюдьми восточников, русских, лишают их родного языка, а сами-то повально все! – лопочат на русском! Не гнушаются ничуть. Завирательствуют.
Так, один хозяйчик Тарас упрямо убеждал нас в том, что бурундук – это же птичка. Именно такая птичка есть! Вот умора!
– Ну, братья-виртуалисты, – согласился Антон. – Что с них, замороченных, оголтелых, взять! И восточники ни за что не примут новонасильственный киевский режим: они-то, русские, униженные властью ни за что, не простят ему истребление соответственников. А с хохляцкой увертливостью я прекрасно знаком. Все-таки немало лет проработал вместе с директором Овчаренко. Достаточно полюбовался на его изворотливость.
– Он еще жив? – Вскинулась Люба. – Ты знаешь?
– Нет, я узнал только недавно: он умер в прошлом году. Мне сообщили.
– Он же твой одногодок?
– Нет, старше на год.
– Сожалею тебе и тем, кто у него еще есть. В живых.
– Меня посвятили в то, как он исхитрился во время перестройки, – то, что я там уже не застал; он вместе с каким-то подозрительным подставным делягой (и он с ним стал потом напрягаться в финансовом споре) провернули приватизацию этого двухэтажного охтинского павильона и гнали приличные, даже бешенные деньги, сдавая помещения в аренду. Мой знакомый – директор одной выставочной фирмы – выругивался матом при упоминании фамилии Овчаренко, касаясь в разговоре этой темы платежей. Вот тебе и партийная тихоня, замухрышка, никогда не лезшая на рожон с начальством! И я-то искренне сочувствовал этому бедолаге-директору, съемщику нужного помещения. Полностью разделял его такое мнение.
– А теперь кому ж Охта достанется?
– Это мне безынтересно, право.
– Какой же ты писатель, если гнушаешься знать что-то компрометирующее о герое? – тотчас упрекнула Люба Антона.
– Вон мои нужные и ненужные исписанные знания в моих бумагах на столах, в которых я, признаюсь, потонул. Хоть секретаря ищи. – Проговорил Антон.
– Тебе нужно записывать на планшет. Очень же практично.
– Непривычно. Чтение с мобильника не дает нужного ощущения – ограничено пространство перед глазами; оно не сэкранизировано, нет полей, как в книге. И бегущая строка лишь утомляет глаза. Пропало блаженство видения того, о чем написано. Нет толковой страницы. Знаки проскакиваешь…
– Да, привычки коренные нас несут…
– Нас дурят духи на пути в рай. На Украине же большой собственностью и большими бабками запахло. Передел! Тут услышал яркое словцо: «Выдерга» – кличку некой страдалицы, выдернутой из почвы горькой жизнью. Похоже катастрофичны судьбы и народов в странах-приживалках у своих хозяев, выскочек на час. Но мир нельзя перемудрить, затерроризировать, переиначить силой под себя, свет не заслонить.
– Эта майдановская хунта еще много напакостит соседям и миру.
XIII
В самое-самое пекло, вдоль полотна железной дороги, прижатой горами к морю, по узкому проходу (вдоль длинной металлической сетки, ограждающей чей-то ведомственный пляж), тек разноликий людской поток отдыхающих с пристани и с автобусной остановки – на дикий пляж. Все тащиились с детьми, с полными сумками, с надувными матрацами, кругами, зонтами, игрушками, с обильной едой; навстречу же – не менее странная кавалькада обходчиков, занятых на полотне каким-то своим делом и тоже, видно, размягченных донельзя палящим зноем. Трое рабочих, держа за рычаги, в равновесии гнали перед собой по рельсу какую-то дребезжащую темную железную коробку; четвертый и пятый шествовали позади, причем последний выстукивал в такт шагам двумя пустыми зелеными бутылками друг о дружку. А сбоку – сначала даже не понять: это он или она? – размашисто вышагивал некто в оранжевой фуражке с зеленой тульей и в оранжевой спецовке, с желтыми флажками в руке. С лицом вроде бы мужчины. Но – в темно-синей юбке, задравшейся на полном голом и загорелом до черноты животе (спецовка распахнута). И виден под ней еще бюстгалтер. И эта столь внушительного вида обходчица, что какое редкое явление среди людей, также несла в другой руке две светлые пустые бутылки. Видимо, подобрала по пути, брошенные здесь отпускниками – зачем же пропадать добру?
Виденное всех забавит-веселит:
– Проверяют они, что ли, путь?
– Ох, хорошая у них начальница. Вы видали?
– Блеск – женщина!
Когда же полуденный зной спал, то в долине – близ Агурского ущелья – можно было видеть и другое занятное зрелище.
Вот партия туристов возвращалась в долину из ущелья – ползла по заросшим известняковым кручам и вспученным на них, словно вены каких-то великанов, узловатым корням величественных буков, ясеней, каштанов и желтоцветущих лип, мимо нависших над горной рекой Агурой трехсотметровых Орлиных скал, с круч которых и срывались вниз глыбы. Однако весь июль не было дождей, и вода из нее ушла куда-то; оттого оголилось начисто ее причудливое каменистое ложе, не низвергались с кручи водопады.
Между тем навстречу спускавшимся туристам вполне самостоятельно двигалась в гору чья-то светленькая девочка – попрыгунья лет четырех, в зеленоватом сарафанчике на голом загорелом тельце, с свеже-ободранным боком, с венком из темно-зеленых листьев лавровишни на голове, увенчанной большими зеленоватыми же бантами, и с неким черенком – наподобие стрелы – в руке, двигалась, крадучись, будто с оглядкой на кого-то. Что она, играла в прятки с кем-нибудь? Вроде не было похоже. Что же, интересно? На нее оглядывались взрослые – таращили глаза.
– Ну, взгляни-ка на нее: точно вождь краснокожих!
– Ой, умора! Весь бок содран, вид воинственный. Чисто зверек.
Да, жары не было, и уже начиналась у отпускников приличная вечерняя жизнь: принаряженные они подъезжали в такси или подходили снизу, с побережья, к огороженным строениям из белого известняка и, заплатив в окошко домика (кассы) за вход, вступали в экзотичные владения соблазнительной «Грузинской сакли», чтобы здесь отведать вкусно дымящийся шашлык, поданный к столу с костра, и так приобщиться душой к колоритной грузинской кухне. Когда еще восхитительней всего, почти сказочно, оттуда выскакала, цокая копытами по камню и играя, двойка лоснящихся гнедых лошадей, запряженных в настоящий старинный черный фаэтон: седой возница-грузин, в каракулевой шапке и в сорочке салатного цвета, привычно вывозил необыкновенно отрапезничавших молодых! Их лики лишь мелькнули за кипарисами. Такой выезд до шоссе обходился недорого – пятьдесят копеек. Зато столько шику! На фоне новеньких, блестящих лаком «Жигулей».
– Мама! Мама! – послышался затем взволнованный звонкий детский голосок. – Я папу привела…
От ущелья скорым шагам шагал, что журавль, к открытой шашлычной рослый, с коричневым загаром, сухоребрый молодец в шортах и с вылинявшим рюкзаком за плечами, в руке нес геологический топорик; рядом с ним поспевала вприпрыжку, мелькая темными ножонками, та воинственная девочка со стрелой, на бегу торопливо лепетала ему что-то. Видно, он был крайне нужен ей зачем-то. Не просто так она ходила за ним. И кто-то проговорил:
– Вот… отца уж заарканила… бесенок!
А спустя четверть часа, когда открытая автомашина с туристами поравнялась с возвращавшимся опять от шоссе фаэтоном, все в ней с невольным восхищением замерли на миг, а потом и загалдели, разглядев за широкой спиной степенного старого кучера уже знакомую золотистоволосую девочку в венком из лавровишневых листьев на голове.
– Ну, скажи на милость, до чего ж она неподражаема! Вся этим живет.
– И попробуй так сыграть – ведь и не получится так ни за что. Штука именно в этом…
Причем кучер был невозмутимо серьезен, точно он молился, а горячие и умные кони прямо-таки гарцевали у него, позванивая вычищенной сбруей, как будто в точности знали, что везли по крайней мере маленькую, но вполне достойную герцогиню. Она грациозно, с той природной грацией, которой нигде и никак нельзя научить никого, возлежала на красном сафьяновом сиденье одной ножкой, а другую полуспустив, не доставая до полу, с неизменной стрелой в левой руке, а в протянутой перед собой или в отведенной, правой небрежно держала – зажатым между указательным и вторым пальцем – бумажный рубль. На виду у всех.
Черный фаэтон уплывал от туристов виденьем на зеленом горном склоне.
XIV
– У человечества – какой-то дебилизм бесконечный. Обнахалились все. – Люба проклинала прущий всюду фетишизм насилия, дурь зарубежных дельцов и их санкций и электронное оглупение людей, отчего люди страдали, а жизнь была очень озабоченно-хлопотна, как и у нее, питерской пенсионерки. Из круга этого не выбраться никак. Да, нынешняя сущность не согласовывалась с великой разумностью, что светилась в литературе русской; ею она вновь зачитывалась, как и отец, перед сном, находила в ней отдушину. Говорила: – Мы-то, старые, уже пожили. А вот молодым-то каково будет жить… На перепутье… Ведь только-только лепимся вновь… Как ты думаешь?
Антон, безусловно, понимал беспокойство своей жены, с которой прожил полвека; он признавал ее правоту даже более, чем собственную. Но чаще в ее недовольстве видел иную причину, а именно – свой огрех плохого мужика, не осчастливевшего ее ничем, занятого искусством, затянутого им, хотя свои заботы и поделки он и не перекладывал ни на кого, тянул все сам, пока были силы.
Он этим по-тихому казнился в душе – так же, как и за другие оплошности в жизни.
Вон на днях показывали на экране одного подписанта за развал Союза. Жив-здоров толстяк. Чувствует себя вольготно. Считает, что они втроем верно поступили, развалив Россию: она все равно сама бы и так развалилась, мол. Устроили сплошное шоу. Теперь только артисты стали героями – других нет. Вот один из них, вытащенный откуда-то из глубинки ни с того, ни с сего стал сквернословить в эфире – нормального русского языка не знал! Это выводило Кашина из равновесия. Он не мог сказать себе: «Это меня не касается!» Отнюдь. В метро трещат мобильники: «Ты где?» – «Я-то тут…» – «Что будем делать?» – «Давай сделаем так». Вагон обклеен яркими рекламными плакатиками – агитками на все: на ботинки, на мобильники, на быструю еду. С нелепыми словами. И это портило настроение. Везде реклама. Всех зовут в рай, и все стремятся попасть туда под могущество доллара. Пьют, чавкают, но ловки, пронырливы; любого ототрут от места, и не будучи профессионалами.
– Скажу: дело в генах у старушки, отчего Европа нам за русскость мстит, хотя мы мирно ищем лад с янками и шалыми соседями, – рассудил Антон. – От рук ее пала шестая часть населения России, в том числе погиб и наш отец, в бойне-геноциде, устроенной с целью полного уничтожения русских. Этого нельзя никогда простить.
Ведь и ныне руководство Германии юлит, как юлило перед сорок первым годом. На благо ее хозяина.
И мир будет шататься до тех пор, как доллар будет гулять по свету.
Это была не просто заурядная схватка на ковре двух борцов – соперников. А смертельная битва в необычной войне, нацеленной немецким генеральным штабом на поголовное истребление евреев, русских, славян. Не зря на наш народ спустили с цепи зверя еще ночью. На дикую охоту. И к этому никто не был готов. И сколь же существенно и мобильно орудовали на территории России вторгшиеся орды солдат союзнических стран гитлеровской Германии и ее добровольцев. Этих непрошенных гостей было, может, пол-Европы, если пересчитать всех. Своеобразный блок НАТО, воинственный, направленный исключительно против России, как и нынешний, как ни крути, ни темни отговорками. Они лишь ужимки темных закройщиков. Дела не лгут.
Так Россия вынужденно, истекая кровью, в одиночку отбивалась от своры насевших на нее врагов, отбивалась не год и не два. Никто своевременно не поспешил ей на помощь, хотя бы малую. Значит, в этом злосчастии нет вины красных командиров – бойцы, как могли, бились и гибли, спасая население и страну от погибели полной.
В схожей ситуации оказалась одна молодая особа. Как-то ныне днем у бензоколонки в людном месте, двое громил-барсеточников попытались выхватить из ее автомашины сумочку с деньгами, а главное, с офисными документами. И она, такая хрупкая девушка, даже не ожидая от себя такой ярости, в драке расцарапала налетчикам руки, долго не сдавалась и отбила сумочку. Налетчики выругались и скрылись. Это видели посетители бензоколонки, но никто не пришел ей на помощь. Даже и в те полчала, когда она, сидя на траве, рыдала от обиды – не могла сразу успокоиться, – никто не подошел к ней и не посочувствовал ей в беде.
Россия выстояла с честью в битве с нацистами, побила их и изгнала вон и, мало того, затем добила их в логове, при участии уже союзников, освободив от гитлеровцев население большей части Европы, нуждавшееся в таком освобождении, чего оно само не могло сделать.
Однако вышло то, чего нынешняя европейская дама вроде бы стесняется тех случившихся обстоятельств, она стесняется это признать или просто хотела бы быть освобожденной другим роскошным кавалером; она охотно льнет в ряды натовцев, ей к лицу быть лишь в претензии к России за то, что не так что-то было сделано и что она уже не помнит, просила ли она об этом.
Политики Запада пошли на конфронтацию с СССР.
Холодную войну придумал не Кремль, она – на совести бульдога Черчилля и желчного Трумэна, предполагавших начать еще более смертоносную атомную бомбардировку городов России, чтобы сдержать ее политическое возвышение в мире. С этой целью и был создан блок НАТО – вертихвостка в руках американцев, великих мастеров инквизиторских зачисток и устранения неугодных режимов и людей. Сей военный блок уже замешан в развале независимой Югославии и бомбардировке непокорной Ливии. А также в травле псевдоевропейским судом жертв агрессии, а не истинных зачинщиков и покровителей.
На ограничении других нельзя жить, можно жить лишь на самоограничении.
После-то краснобойства тракториста и коммунистического лидера Горбачева, после его предательства одних немцев, друзей, перед другими, и своего народа, после-то развала им Советского Союза и позорного бегства за границу… На задворки истории…
Натовцы ополчились на нас, русских, с легкостью устроив украинскую вакханалию для того, чтобы ослабить Россию; но они и сами теперь не знают, как им остановить такой хаос рядом и выбраться самим из-за этого передела не ужасными злодеяниями, а лишь пошалившими ангелами, которые могут себе позволить все в своей компании.
Впрочем их воинственный напор невелик, несмертелен для нас; он несравним по силе с немецко-фашистским зверьем, спущенным на нас с цепи Европой в 1941 году. Но до чего же живуч аналог: уже четверть века эта непорочная рабская вертихвостка содержит еще собственных рабов – русских неграждан и не замечает такого арпатеида в Прибалтике.
А это уже следствие явного заката западной модели сосуществования европейских народов, исповедующих воинственность во всем в пресловутой борьбе за права человека. Трындят и трындят их оракулы купленные.
Мир людской же стремительно летит вместе с планетой, меняется на глазах, и его ничто не остановит. Ни раж натовских борзых, ни новая холодная война англосаксов, враждебных миру, ни даже африканская чума, ни вспышка неонацизма. И ни государственный терроризм.
Однако нам с Европой, дамой неприятной, дальше жить.
Наши судьи непреклонные – моралисты тертые и извращенные, порченые туфтой-капиталом, православие забывшие; они исходят бранью, несусветное несут о том, какие негодяи эти русские: посмели поступить не по их правилам; у них есть на то на все верное решение – оно в пользу евроинтеграции, и все, хоть умри!
Антон Кашин только-только вник в бегущие телеизвестия дурные (их, нормальных теперь не было), как тренькнул слабенько звонок квартирный – будто бы потерянный какой, далекий; да и сейчас же, будто он, художник, ожидал кого-то или же какого-то явления, нисколько не страхуясь, что неосмотрительно, и не взглянув в дверной глазок, и хотя Люба бросала ему всякий раз: «Не беги – никто не умирает там!» поспешил – запор свернул и без раздумий металлическую дверь открыл. По своей привычке, что поделаешь!
Перед ним тут неясно засветился в тоннеле коридора какой-то полузнакомый забородевший и уже немощный (без плоти – видно было) голубоватый странник, вроде б патриарх небесный и заблудившийся пришелец или же какой-то истый богослов из старого фильма. Он глаза вострил, вглядываясь лучше и еще опоминаясь от того, куда его судьба вдруг занесла.
Антон скорее догадался, чем сообразил, что сюда явился для чего-то Анатолий, Любин брат, заметно сдавший физически.
– Это ты, Антон? – вопросил тот, отшатнувшись, словно бы в недоумении великом оттого, что видит именно его вместо чего-то постоянно привычного для глаза – своего предмета или сослуживца-сотрудника. – Слушай, что-то я не понимаю дико, – пролепетал он. – Решал задачку… аксиому… И мне показалось: нужно быть здесь…
– Заблудился, Толя, что ли? – повеселел Антон, – признав шурина. – Ну, входи. Решать нам уже ничего не нужно, либо нужно в противном случае вторую жизнь прожить… А кто ж нам даст… Заблудился, что ли, ты, физик, в аксиоме неразобранной?
XV
Толя колебался – сумрачный, пестрорядинный, ошалевший, в серой вязаной шапочке (по-демократически); он, стоя под пасмурно светившей коридорной лампочкой в колпаке, еще удрученно лепетал:
– Видишь ли, я все никак не вникну…
– Куда тебя смерчем занесло и ты опустился? – Антон веселел. – И с чего такая трансформация в мозгах?
– Да, примерно так… Дырка от бублика… – Толя понял юмор: рассмеялся еще несмело. – Знаешь, извини, и впрямь бывают у меня заскоки. И тогда, когда на кафедре стою… Порой… Во время лекции… Когда хочется понятнее слова выстроить перед физиками молодыми. Не впасть в маразм…
– Ну, заскоки, или задвижки, ты давай входи – то ведь не позорно для заработавшегося ученого – профессора всю жизнь приносить лишь пользу обществу, стране. – И пошла у них игра слов.
– Да бывает так, что заклинивает разум. Мы – не боги. Что-то там, в голове, блуждает, а понять нельзя…
– Ясно, ясно: хочешь круглую игрушечку придумать, а выходит все квадратная, нелепая.
– Во-во, верно.
– Уточню прозаично. Я тебя не просил о приезде к нам. Но раз залетел ты, сокол – я рад, покалякаем. Давно не виделись. Давай!
– Может, вспомню, что и зачем я тут.
– Чтобы вспомнить точно, следует вернуться на то место, откуда начиналась эта мысль. Но какая?
– В любом деле при забывчивости?
– Непременно.
– Это нелегко.
– Может быть, ты виртуалист? Предпочитаешь виртуальную реальность? Вон западные лидеры уже публично с ней играют…
– Слушай: меня какое-то дело привело сюда… А я, рохля, забыл… И вот зашел… То ли к тебе, то ли к сестре Любе. То ли я что напутал…
– Ну, заходи; может, и вспомнишь. Я дверь приткну.
– А Любы дома нет?
– Они с дочкой Дашей уехали. Вернее, улетели. Должны вот-вот возвратиться: они по заграницам шляются.
– А где?
– Где сейчас – не знаю точно.
– Как так?
– Не вели переговоры. Знаю: были на Мальдивах – островах. В Тихом океане. Свои телеса там грели. Люба все ругает Петра Первого за то, что выстроил город в хлипком климате.
– И сколько времени они путевничают?
– Коронные две недели. Кажется, сегодня должны прибыть.