Вторая жизнь Марины Цветаевой: письма к Анне Саакянц 1961 – 1975 годов

Замечательный текст. У Ариадны Сергеевны своеобразный и очень красивый русский язык. Много иронии. Видны детали напряжённой работы, благодаря которой осуществилась публикация трудов её матери, Марины Цветаевой. Благодаря ей мы увидели произведения Марины Ивановны намного раньше, чем могло бы быть. А, возможно, вообще бы не увидели. Спасибо Анне Саакянц за публикацию писем.

В фильме Балабанова — Брат, есть цветаевской силы, эпизод — совершенно небесный, недооценённый. Брат просит Данилу Багрова помочь ему: нужно вместе с двумя бандитами разобраться с одним человеком. Они в чужой квартире. Несчастный связан, но ждут ещё одного: время пошло на минуты. Жизнь — на минуты. Звонок в дверь, словно яркая и острая игла, пронзающая тело мотылька, залетевшего сюда: качнулся свет в окне, как фонарь на безлюдной улочке на окраине ада. Человек просто ошибся дверью. Теперь и он связан и ему грозит смерть. После вчерашнего, голова Данилы, раскалывается. Он сам похож на печального мотылька, бог знает как сюда залетевшего. Снова яркая игла звонка, почти в сердце, пронзает cor-идор квартиры. Данила открывает дверь, держа за дверью — пистолет. На площадке стоит.. его любимый музыкант и поэт: он тоже ошибся дверью. Словно вся грусть его песен, всю жизнь вела его к этой двери.. где страдают люди и нуждаются в прекрасном, как в воздухе. Теперь он на грани жизни и смерти… но вот, поэта окликают откуда-то сверху, из-за голубых плечей лестницы. Через минуту, Данила поднимается по лестнице: так лёгкая и прекрасная душа отлетает от тела и морока жизни. Как и полагается, дверь наверху, в рай, только прикрыта, прищурена. Но почему-то никто туда не приходит.. Данила пришёл. А в раю над комнатой, где умирают люди - поэзия и музыка. Уютный круг друзей.. Данила с грустной улыбкой спрашивает у одного ангела: можно я здесь чуточку побуду? Очень хорошо тут у вас..

Нечто подобное ощутил я, открыв словно дверь, книгу писем дочери Цветаевой к Анне Саакянц: молодой девушке, занимающейся творчеством Марины, спасая её от забвения. Эта бежевая книга писем с цветами сирени на обложке и мотыльком — словно комната-рай надо мной. Я не Данила Багров, но в моей грустной комнате жизни, тоже творится что-то безумное: перепутав когда-то дверь, теперь душа на полу и связана. Тёмные тени ходят над ней… Игла звонка пронзает сердце: я не хочу никого убивать. Подхожу.. В руке моей — пистолет, правда, условный, с той грустной поправкой, что я на днях хотел убить человека... себя. А тут такая книга. У Цветаевой в дневниках есть удивительная запись. Марина накупила чудесных книг, разложила их на столике, как пасьянс в раю, и, прижав руки к груди, с улыбкой промолвила: ну как я могу умереть, когда такая красота передо мной! Сколько ещё мне нужно прочитать! Марина словно бы приподняла и рассматривала на свет возле окна, чудесное, райское платье. Она тогда не хотела умирать. Я — хотел. Перед Мариной было книг 15. Чудесный вес жизни.. вес маленького и нежного человечка, быть может, ребёнка. Передо мной — всего одна книга: дочки Цветаевой. Мне кажется… столько весит моя грустная жизнь.

И всё же, как сладостно было подняться по бежево зарябившему пространству — лестнице страниц, в комнату-рай, в которой нет сводящего меня с ума быта и жизни, а есть мои милые друзья, обсуждающие с улыбками поэзию Марины Цветаевой. Кажется, Марина тоже сидит в уголке комнаты на диване и слушает, прикрыв глаза и улыбаясь: натянула к плечам уютную тишину, словно плед.. Когда Але было 3 года, Марина написала для неё чудесный стих: Маленький домашний дух.

И вот, теперь она сама стала духом, живущем у дочки. Это не патетика и мистика: пока мы помним умерших — они живы. Пока поэт и читатель смотрят на звезду в окошке страницы, умершую 200 лет назад — она жива и продолжает светить, и на страницу стиха со звездой может даже сесть мотылёк: свет этой звезды продолжается в наших чувствах.

В одном из писем Ариадна пишет, как до такой степени тоскует рядом с живыми людьми и суетой жизни, что уходит в лес и там плачет и разговаривает с Мариной, Пастернаком… с теми, кого уже нет. А потом приходит домой и долго молчит… с живыми, словно их нет. Знакомое чувство, кто хоть раз терял близких: вернуться домой, сесть в кресло, закрыть глаза и помолчать, дабы не расплескать всю эту тишину разговора с любимыми. Закрываю глаза и я. Книга Али у меня на коленях: нежный вес кошки, которая жила с ней. Я мысленно разговариваю с Алей и Мариной. Улыбаюсь… вспоминая дневниковые записи Марины: Аля только родилась, и Марина смотрит на неё, лежащую на странице стола, как на чудо и стих. С какой любовью Марина описывает младенца! Её рука не столько скользит по листку дневника, сколько гладит тёплую красоту ребёнка: смешно оттопыренные ушки, длинная шея, длинные пальчики на руках, узкие ступни… красавица! А глазки! Огромные! Синие, неземные! Одна её подруга скажет: Что за глаза! Девочка просто приделана к ним! Марина снова любовно гладит дочку: чудесные глазки, светлые бровки, губы… но не мои. Нос, и, — увы, — форма рук, мои. Так кошка облизывает полуслепого котёнка, ласкающегося к тёплой и заботливой темноте, как Марина описывает дочку. В 65 г., Аля чудесно и грустно закончит письмо:

чудесный котишка, с пузиком и красивой рожицей. Я его облизываю не меньше матери. А дальше?

Боже! от этого — «а дальше», хочется плакать. Марина, милая Марина, знала ли ты, гладя маленькие ручки и ножки Али, пророча ей чудесную жизнь: «ты будешь невинной, тонкой, прелестной и всем чужой… ты будешь царицей бала.. пленительной госпожой»

Но будешь ли ты — кто знает?-  Смертельно виски сжимать, Как их вот сейчас сжимает Твоя молодая мать?

Будет, Марина, будет Аля сжимать виски в одинокой своей комнатке. По её стройным и обнажённым ножкам, прямо по ступням, нквдисты будут жестоко бить палками, выбивая показания на отца. После этого у её судьбы будет походка Русалочки: любимого расстреляют, здоровье изнасилуют в лагерях. Детей не будет. Душа опустошена и всем чужая, словно бы судьба и небо расслышали лишь краешек вашего стиха Але: всем чужой..

Ариадна стала похожа на изнасилованную музу из стиха Марины «Муза». После долгих лет лагерей, она вернулась на родину матери — в Тарусу (любопытная мистика цифр: Марины находилась в эмиграции 16 лет, и 16 лет Аля была в лагерях). Вернулась в тихий бред и вскрик русалочки во сне: дом, где жили Цветаевы, разрушили, и на его месте устроили танцплащадку: интересно, знали ли люди, где они танцуют? Так и кажется, что одна девушка в синем платьице, безнадёжно влюблённая, танцевала там в кругу счастливых женщин и парней, но в какой-то миг, её танец стал странным, с надрывом. Слёзы заблестели у неё на лице.. Некоторые замечают это. То тут, то там, замерли танцующие парочки.. платья пёстрые — кувшинки на тёмной воде. Вдруг, девушка вскрикивает, падает на колени и закрывает руками лицо, повторяя слышанную где-то строчку Цветаевой: Мой милый, что тебе я сделала!

Сводная сестра Марины — Валерия, выделила на своём участке маленькое место для домика, Ариадне, где она и поселилась со своей лагерной подругой — Адой. К слову, это почти тот самый домик из стиха Марины, по которому она так мечтала: Пошли мне сад, на старость лет.. за этот ад, за этот бред" Много пронзительных строк в письмах уделено этой замечательной женщине.

Как сама Аля, словно нежный ангел, закутанный в рубище судьбы и крыльев, дабы не выдать себя, была послана Марине, чтобы она не задохнулась от быта, так Ада была послана в ад быта Ариадны, помогая ей и скрашивая её одиночество. Словно изморозь морока чешской и французской жизни Марины и Али, вновь проступала на стенах быта спустя года, и как тогда, уставшая Аля, укрывалась в своей постели с томиком романа, но уже седеющая, с подорванным здоровьем. Из окон дует. Сквознячки времени.. Единая, голубая ниточка сквознячка в 1923 г. в прохладной и сумеречной комнате рядом с Мариной, и в 1963: потяни за эту ниточку тут — окно в 1923 г.ю, откроется. Седеющая, бесконечно уставшая Аля, садится на свою койку, и, с грустной улыбкой, поджимает ноги под попу для тепла и вдохновения, и переводит несчастного Тирсу де Молину, переводит словно слепого, через дорогу, на которой нет Марины и даже людей в целом городе: для кого переводит? Зачем это нужно? Эта бессмысленная, танталова работа отнимает у неё все силы, уводит от матери в пустоту жизни.

Похоже на чистилище поэтов: переводить чужие стихи, предавая и изменяя своей музе, накрыв её словно мотылька, бокалом, выдохнув под него сигаретный дымок. Кто-то может сказать, что переводы не страшны и что в то мёртвое для поэзии время, многие поэты ушли в переводы, как в подполье, чтобы выжить. Но люди все разные. Вы можете себе представить Толстого, стоящего за рабочим станком с утра до вечера? Толстой однажды посетил такой завод, взглянул, как люди, словно проклятые лунатики, с зацикленной мимикой обречённых в аду, смутно пытающихся что-то припомнить, выполняют одну и ту же бессмысленную работу, какие-то железки… жутко и не менее бессмысленно множащиеся, как пауки из сна Свидригайлова в баньке на том свете. Толстой тогда в ужасе ушёл, выбежал из завода, сказав, что сошёл бы с ума, если бы это делал.

Пронзает до слёз, как Аля, словно бы шла по стопам ада своей матери: фотографический негатив мифа о Персефоне и Деметре. После возвращения в Россию, Марина занималась переводами. Пастернак ей выговаривал: ты слишком медленно переводишь, Марина! А Марина чуть не плакала. Она не может иначе, она не машина. Для неё поэзия и строка — как любовь и душа: нельзя спешить… иначе это уже не любовь, а изнасилование музы. У Марины, механизм работы над строкой и любовью, был одинаков: могла днями и неделями вынашивать строку, образ, как ребёнка, годами рождать то самое чувство.. А тут.. требуют, стоят за плечами, как стражники в аду. Это… похоже на мучительный выкидыш души. И если одни не замечают этого ужаса и их душа в поисках строки и чувства проходит лишь 100 условных миль, то для таких как Марина, Аля, — душа на кончике пера проходит за день… тысячи миль, до луны проходит и обратно. Больше чем сизифов труд: отправиться босиком до луны за ничтожной, ненужной былинкой, оглядываясь с грустью, как другие срывают эту былинку возле дома.

Во время беременности, Марину посещали тёмные мысли: рожать или нет, но она сказала себе: ребёнок во мне, как строка. Я не могу от него отречься, это.. больше чем убийство. Теперь представьте, что каждодневно чувствовала Аля, с подорванным напрочь, здоровьем, раздавленной душой, принужденная с утра до вечера, как в аду, рожать… мёртвые слова от насильника, а у неё самой между тем, нет детей и не будет, а ей нужно заниматься Мариной, вынашивая память о ней, как ребёнка, на которого нет времени: в России о ней почти забыли, сослав в какие-то Соловки забвения, ада. Зная всё это, тяжело читать чудесные переводы Ариадны: Бодлер, Рембо, Верлен… на всех этих строчках — плачь по Марине и разлука с ней.

Ах, если бы не милая Ада Федерольф в этом аду! Она взяла на себя весь быт… может, она тоже, ангел? Интересно, у ангелов бывают, ангелы? Оба ангела прошли лагеря.. Ариадна однажды сказала:

если бы я была с мамой, она бы не умерла. Как всю нашу жизнь, я бы несла часть её креста, и он не раздавил бы её.

В русской литературе есть странные, ангелоподобные образы слуг, помогающих своим хозяевам, когда они смертельно больны: смерть Ивана Ильича, например. Кажется, что Ада была именно такой… нет, не слугой — сестрой, при Але. Я плохо разбираюсь в мистике и реинкарнации, но мне хочется верить, что часть души Марины, словно бездомный ангел, нашла свой приют в сердце этой милой женщины. И теперь душа Марины, расплачиваясь за свою любовь и грехи, не в аду, но — в Аде, своей недоговорённой любовью участвовала в заботе над своей повзрослевшей дочерью. Похоже на зачарованный островок сна: две женщины, два ангела, с обожжёнными крыльями, живут в маленьком домике с кошкой и призраком Марины..

Не знаю, как это объяснить.. кто любит, тот поймёт. Читая эти письма, словно бы чуточку смотришь глазами Марины за Алей: переживая её горестям и радуясь её редким улыбкам. Отрадно за такие книги: их не возьмёт случайный читатель, не поставит плохую оценку (всё равно что сидит девушка на лавочке с другом и плачет, а мимо проходит человек, останавливается и говорит вслух: моя оценка вам — 3). Не возможно без слёз читать, как Ада, со своим сложным характером, кротко следит за Алей, с не менее тяжёлым характером.  Аля заболела: холецистит, камни, астма и бог знает что ещё. Милая Ада, в прямом смысле, до туалета украдкой следит за ней. Бытие оставляет — Але, а быт, словно зверь, набрасывается на неё, и вот уже у неё отнимается рука.. отказывает палец. Словно в комнате сна, гаснут крылья, как лампочки, и становится темнее. Ариадна и Ада похоронены рядом и эпитафией на их могилах мог быть стих Перси Шелли

Два друга здесь лежат, чьи жизни слиты были, Да не разделится их память никогда, Пусть будет дружен сон — земной их смертной пыли. При жизни — их сердца сливалися всегда.

В эту комнату сна, однажды ворвался лучик света: Анна Саакянц. Уже через несколько писем, Ариадна начинала свои письма так: милая Анечка! Милый рыжик!

И чудесный юмор, чисто цветаевский: Аля пишет ей, что ходила в лес за...- pardon -, рыжиками. Это была чудесная молодая девушка, по папе - армянка, по маме — русская: Але, как и Марине, импонировала эта нежная рифма смешения кровей. Вместе, они задумали трудное: воскресить творчество Марины. Они обе следовали двум излюбленным мыслям Марины: любовь есть действие. Дружба — есть действие. В одном из писем Аля писала:

мама бы очень любила вас, больше того, именно в вас она нуждалась. Откуда я знаю? Да дело в том, что (без всякой мистики, я к этому не склонна) она мне многое в жизни говорит, может быть, больше, чем при жизни. Горько, что вы с ней не встретились; хорошо, что встретились со мной.  Я многое вам расскажу и доверю.

У Андрея Платонова есть мрачнейший и пронзительный эпизод в одной повести: у маленькой девочки, в сумрачном и холодном сарае, умерла мама, и девочка не отходила от неё днями, ночами. Она спала рядом с ней. Когда было очень страшно в темноте от завывания ветра и всполохов осенней листвы, она прижималась ещё сильнее, обнимала мёртвое тело и шептала: мамочка! Днём она забиралась на грудь мамы и играла с её синей, как небо, пуговичкой. Именно этот образ описывает отношение Али и Марины в Тарусе. С одним отличием: у девочки… появилась подруга в её горе. Словно в мрачной сказке, две девочки познакомились вечером, среди цветов, и одна из девочек, в грязном платьице, пригласила другую, к себе в гости, к маме.. Шок девочки: простёртое тело женщины посреди комнаты мира, ибо стены нет: соседи — звёзды, грустный шум листвы.. Девочка понимает, что происходит, и, дабы своим ужасом не пробудить в дочке женщины осознание кошмара, в котором она живёт, с тихой улыбкой подходит к телу женщины, наклоняется и гладит голубую, как небо, пуговичку на груди.

Такие письма, как Ариадны к Анне, похожи чем-то на стихи Марины: их не поймёт, не оценит «прохожий». В них нужно упасть душой, отдаться им, чтобы весь трагизм судьбы Марины и Али, прошли тёмным холодком вдоль позвоночника. Боже мой, каких нечеловеческих сил Але и Анне стоило собрать стихи Марины, развеянных по разным концам света, вплоть до далёкой Бразилии! У Марины есть чудесный стих: Так плыли голова и лира… Стих об Орфее, чьё тело, нимфы растерзали на сотни частей, и вот, по реке плывёт то, что от него осталось: лира время от времени касается уст.. уже толком не ясно, кто истекает кровью: голова? Лира?

Где осиянные останки? Волна соленая — ответь! Простоволосой лесбиянки Быть может вытянула сеть? —

Стихи Марины — словно растерзанное тело Орфея: нет, уже не он сошёл в ад к любимой.. Это похоже на экзистенциальный апокриф мифа: дочь Эвридики, родившаяся в аду (быть может на её крик оглянулся Орфей? Или же.. само её рождение и было — оглядом Орфея?), вышла за своим отцом (в случае с Алей — буквально, вслед за отцом, вернулась в Россию). Но отец умер, расстрелян, растерзан. И вот, одинокая, истерзанная жизнью, дочь, с лирой, возвращается.. обратно, к матери: новый огляд Орфея, всей кровью своей и душой.

Декорации меняются. Плачь дочери по матери, плавно переходит в Плачь Ярославны. Ещё маленькой, Аля сделала в Чехии поразительное открытие, читая под деревом, Слово о полку Игореве. «Растекаться мыслью по древу..» Аля тогда подумала, что мысль — это белка (на чешском - мысливец, это охотник на белок). И всё встало на места: белкой по древу, орлом в небесах.. И на небе и на земле, Аля искала душу Марины — её стихи. Между искусством и жизнью, стёрлись границы: главный редактор первого сборника Марины — Орлов. С ним боролись Аля и Анна, боролись за каждую строчку. Есть в этом что-то апокалиптическое: страна уже почти забыла Марину. Мир почти забыл. И этот сборник — как воскрешение человека. Важен каждый стих. Иная рифма — как морщинка, а строка — как складочка платья в молодости. Какими мы предстанем перед богом? Думали вы? У каждого из нас, есть моменты и чувства, прекрасные и грешные, как стихи Марины. Где та грань, которая отразила бы нас, именно нас, а не что-то случайное в нас?

До мурашек пронзает момент в письме, где Аля хочет ехать с сестрой Марины, Анастасией, на поиски… её могилы в Елабуге. Ариадна с грустью размышляет, что вот, они откроют гроб. И что? Как они, две несчастные женщины, одна — седеющая, другая — седая, поймут, что этот скелет — Марина? Что это вообще — женский скелет? Андрогинная душа Марины, быть может, была бы чуточку пленена этой растерянностью. Но боже мой! Какой это трагичнейший кадр в русской литературе! Словно бы самым мрачным, чудовищным образом сбылся стих Марины — Голос из под земли: Прохожий, остановись! Словно Марина, что-то предчувствуя, обращалась не к кому-то, а напрямую, к своей дочери! Любопытно, но в письмах уже Анастасии Цветаевой, есть упоминание о том, что рядом с предполагаемой могилкой Марины, росла не «земляника» из стиха, а рябина, уже из другого стиха Марины.

Невоплотившийся кадр жизни: две женщины, в ком течёт одна кровь, стоят, взявшись за руки, у раскрытой могилы. Накрапывает мелкий дождь, словно небо зарастает голубой травой грусти. Весь мир, зарастает травой.. Две седые женщины, похожие на крылья, замершие над бездной могилы и таким беззащитным, ранимым даже, скелетом женщины, лежащего под дождём. Нарыдался я с этой книгой.. Аля, Алечка.. такая чудесная девочка была, вундеркинд, носившая письма от робеющей Марины — к Блоку. В молодости была одной из самых красивых и жизнерадостных девушек в литературной жизни России, и.. удар, как кнутом, по крыльям ангела.

Внешность испорчена: болезни, поникшие глаза, зубы выпадают.. душа раздавлена. Живёт — онегинской строкой:

что день грядущий мне готовит?

Ещё болезнь? Новый стих Марины? Грибочек под кустом? Всё хорошо, всё приемлю.. Какое-то бунинское, добуддическое восприятие мира.

Радовался с Алей, как ребёнок, когда в своём почти кафкианском аду, с книгой Кафки на коленях — нет начала романа, и конца, зато есть начало другого, влезшего, как призрак… похоже на жизнь Али, — и слушая по радио какой-то социалистический, радостный бред, она пишет Ане, что получила посылкой апельсины, конфеты и сигареты, треску для кошки… томик Бунина. Посылка а Аид.. И словно голос самой Марины, сквозь косой, как дождь, голубой почерк:

В Москву я не поеду. Заботится о хлебе насущном не буду. Бог подаст. А не подаст.. значит его и вправду, нет.

И всё же, сквозь грусть писем, так часто пробивается, такая родная и до боли знакомая, жизнерадостность и улыбка Марины. В 1961 году, 12 апреля, у любимой кошки — Шуши, родился прелестный тёмный котёнок. Аля пишет: стартовал вместе с Гагариным! Она назвала его — Космос.

Тема чудесной кошки Шуши, сквозная в письмах. Аля в одном из писем обмолвилась, что с удовольствием перечитывает Мастера и Маргариту: я так не ждал на страницах романа появления кота Бегемота, как ждал эту милую кошку Шушу на страницах писем!

Тотчас по приезде, Шуша вышла на панель, и только мы её и видели. Одичала совершенно.

И милейший тургеневский надлом через страницу:

Шуша разочаровалась в мужчинах, несёт свой крест с большей грацией, нежели м-ме Богатырёва младшая.

Юмор у Али чудесный, но грустно от всего этого: Марина называла себя ведьмой. Дочка, изувеченная жизнью, читает в одиночестве Мастера и Маргариту: её любовник, Мастер, расстрелян. Её саму, злые языки называют ведьмой.. Письма последних лет, пронзают бунинским ощущением щемящей красоты, от ускользания жизни и одновременно, тихой радости, как бы привставшей на цыпочки.. по-русалочьи... вот-вот она станет пеной морскою, попыткой воздуха: вот вот мать обнимает свою настрадавшуюся дочь.

В дневниках Марины есть любопытное воспоминание, с чудной материнской гордостью: Однажды, в Париже, на вечеринке, уже старый Бунин, но с прежней искоркой в глазах и в сердце, подошёл к очаровательной молодой девушке. Флиртовал. Получил нежный отказ. Минуту спустя, подошла Цветаева, улыбаясь: Бунин флиртовал с Ариадной, не зная, кто она. Прошли года. Ариадна в возрасте Бунина, с его томиком на коленях: она влюблена в него. И с бунинской силой звучат последние страницы её жизни, даже в ощущении природы:

По утрам у нас — тяжёлый, влажный туман, осенние паутины цепляются за лицо. Ливни сменяются мелкими дождями, последние — истерическими просветами ненадёжной синевы.

Внимательный читатель… нет, к чёрту всю эту литературщину: чуткий человек, человек, наблюдающий за последними годами Али, глазами Марины, заметит, как эта.. трагическая синева с цветаевским надломом, появится вновь через несколько лет, незадолго до смерти:

Всё в больнице было очень странно, такое изобилие смертей, бок-о-бок, в такие мирные и солнечные дни, и такие сплошные страдания. Все эти сутки просидела на койке — ложиться не могла из-за удушья и поэтому почти не спала; есть не могла, глушимая медикаментами. Но всё ещё что-то виделось, думалось и почти бредилось. Устала от истеричночти собственного дыхания и от болевых вспышек.

Поразительная строчка, весящая, как вся жизнь Али после гибели Марины: что то виделось и думалось и почти бредилось.. Не каждый роман или стих Марины, буквально выбивает слёзы, но последние письма Али… когда она, 31 августа, в день гибели Марины, в одиночестве ждала приезда Ани.. выходя из дома под шумящую синевой и солнцем — листву, словно бы становясь ближе к Ане и её приезду. Но Аня не приехала. И уже в последний год жизни, вся перемолотая жизнью, болезнями, Аля робко просит, как мать молила бы дочку, приехать.. стесняясь своих болезней, как мать-старушка, стыдится своей нищеты и своего грязного платья: Если вам не противно… приезжайте, покупаемся, погуляем, грибков покушаем.. Несколько раз за переписку, Аля словно проговаривается, называя Аню — «моё полурыжее дитё» и радуясь «материнской радостью» новому письму «Анечки».

Закрываю глаза. Рука закрывает книгу. Улыбка на лице прикрывает мою грусть: солнечные зайчики писем: милая Анечка! Милый рыжик! Рыжеповастенький мой! Слеза на щеке. Мысленно спускаюсь по лестнице страниц.. возвращаюсь в свою грустную комнату, где у стены лежит, связанная душа, в синеватых цветах обоев.