Buch lesen: «Шмель»
© Аня Гетьман, 2024
© Издание, оформление. ООО «Поляндрия Ноу Эйдж», 2025
1
На улице что-то выло. Я тупо смотрела на витрины супермаркета. Нужно было выбрать продукты и гигиенические товары. Нужно было выбрать масло, творог, хорошие овощи, туалетную бумагу. Двухслойная, трехслойная, ультрамягкая, эко, премиум, ультратонкая, для женщин в затянувшихся отношениях, для женщин в конфетно-букетном, для замужних, для женщин в разводе, для женщин, не определяющих свою идентичность через мужчину. Я, наверное, совсем себя не чувствую, если не отличаю одну от другой.
От покупательницы с румяными щеками пахнуло материнским холодом. Она захихикала и сказала: «Смотри, ну-ка, ничего подозрительного на ценниках?» Ее мужчина захихикал тоже. Он погладил большим пальцем ценник под бумажными полотенцами и кинул делюкс-пачку в корзину. Эти полотенца как тряпки, ими можно и кровь вытирать, не размокнут. «Жизнь испортила себе и всей семье». Я поняла, о ком они говорят, и машинально вытащила телефон. Просят пустить врача. Просят перевести на домашний. Мир меняется, когда я свайпаю, поэтому я свайпаю еще. Получилось добиться специального питания. Свайпаю. Призывают писать письма. Свайпаю. Просят подписать петицию. Свайпаю. Статья: «Как выбрать безопасную туалетную бумагу. Лайфхаки». Получается, бывает опасная. Я взяла с енотом. Выложила ее на кассовую ленту и подумала: никто здесь не знает, что у меня это впервые. Я впервые в жизни покупаю туалетную бумагу только для себя.
Сначала я была страшно влюблена в Кирилла. Он забрал меня со второго курса филфака, прямо из школьных отношений – почти тридцатилетний, в модных широких штанах из магазина, где все пустое и белое, он монтировал сериалы про женщин, попадающих в Москву из провинции, мечтал снимать «что-то в духе Бергмана» и не показывал лицо на фотографиях в Инстаграме1. Он был другим. Он писал: «Котенок, я на смене, напишу позже», и я бочком поворачивалась к одногруппнице, сидящей рядом, чтобы она увидела. Он ругался с кем-то по телефону, пока я голая лежала на раскладном диване: «Это ни хуя не задача для постпродакшна, так не делается», и я совсем переставала сомневаться в нем. Человек, читающий Фромма, выбрал меня. Случайность – мама забыла про сдачу. Нужно затаиться, не звенеть карманами, и тогда никто не заметит, тогда все пойдет по плану. И я затаилась. У Кирилла всегда были деньги. Однажды он открыл банковское приложение, а я заглянула через плечо – на счету было больше ста тысяч. Я, живущая на десятку, которую присылали из Сибири родители, никогда такого не видела, это было чужой жизнью, которая незаслуженно становилась моей. Хотелось присвоить ее поскорее.
Я отчислилась и стала работать. Я видела его ровесниц рядом – с круглыми бедрами, прямым каре, длинными ногтями и фотографиями в зеркало после тренировки по вогу, – я покрасилась в розовый, проколола нос и стала покрывать ногти, чтобы не грызть их в кровь. Я научилась не улыбаться на фотографиях. Я научилась кататься на лонгборде. Я научилась разбираться в подшипниках. Я скачала программу для монтажа. Кирилл свозил меня на концерт Massive Attack в Москву, и я ничего не поняла, но добавила в плейлист все их альбомы – теперь я слушала музыку только альбомами и всем об этом говорила, повторяя слова Кирилла: «Это цельное высказывание, вы же читаете книгу от начала до конца, а не отдельными страницами». Он показал мне Куросаву, и я ничего не поняла, но стала называть его любимым режиссером. Я молчала, чтобы понравиться друзьям Кирилла – музыкантам и шеф-поварам. Они цитировали «С широко закрытыми глазами», а я внимательно слушала, разве что не записывала, и очень хотела, чтобы они всему меня научили.
Через год он сказал: «Давай станем семьей». Он спросил: «Ты понимаешь, о чем я?» Я кивнула как могла, потому что лежала на спине – мы только что занимались спокойным, молчаливым сексом. Когда мы познакомились, я пообещала себе: если дойдет до секса, сразу скажу как есть, всю правду, чтобы в этих отношениях все было хорошо и по-настоящему, он – другой, не сырой, как предыдущий мальчишка, он опытный и по-родительски понимающий. До секса дошло, и, на всякий случай выждав пятнадцать минут, я остановила его и сказала: «Кстати, от проникновения я не кончаю». Во мне была вся смелость мира, я ликовала и гордилась, но он ответил: «Как это грустно», и лицо его стало по-настоящему печальным и растерянным, будто он долго ехал по указателям и уперся в бетонную стену, а объездных дорог на карте не было. Через пару раз я не выдержала: застонала, как нужно было, затряслась и сказала, что это со мной впервые. Кирилл сжал меня, нежно потерся щекой и поцеловал в ухо, он сказал: «Я так и знал, что все получится. Я подумал тогда: бедная девочка, переживал прямо». Я уговорила себя: не такой уж это и обман. Плюс совершенно не утомительно. В сексе должно быть хорошо обоим. Если ему хорошо только так – пусть будет так. Главное – это процесс, главное – разговор.
Поэтому через год я кивнула, не до конца понимая, что он имеет в виду, и что-то снова зажужжало во мне после затишья. Я знала, что будет дальше: сейчас жужжит только в груди и внизу живота, там же, где Кирилл, потом начнет покалывать кисти и ступни, они будут вечно холодные, мокрые, потом голова завибрирует и постоянно будет гудеть, издавать звуки старого телевизора, к которому поднесли звонящий телефон. Слово «семья» звучало совсем уж фантазийно, что-то вроде заклинания из сказки, и я не верила, что оно на меня подействует, смешно было думать, что такое может со мной случиться, я брала их всех на слабо – время, Кирилла, систему ЗАГСа. Я чувствовала то же, что в детстве, когда умоляла маму не выдергивать компьютерный шнур из розетки и дать поиграть еще пять минут: просто чтобы заглянуть на следующий уровень, убедиться, что он существует. Я нажимала кнопку на «Госуслугах» и не верила, что она сработает, покупала фиолетовую юбку-пачку в «Этажах» и не верила, что мне ее продадут. Мне было смешно надевать серебряное кольцо и видеть свою фамилию на бланке с гербом.
Теперь нужно было нажать на кнопку, которая подтвердит расторжение брака. В углу письма – видимо, чтобы разрядить обстановку, – векторная иллюстрация: мужчина и женщина повернулись друг к другу спинами. Круто, что все теперь можно вот так, кнопками и через интернет, только я не помню пароль. И код от калитки я тоже не помню и, наверное, запомню месяца через два. Я открыла чат с Юлианной, нашла код, нажала на пуш: «Ежедневный отчет британской…», я прочитала: резервы, транспортировка пехоты, эшелон, мощная автопушка, я подумала, что последний раз смотрела «Могучих рейнджеров» лет пятнадцать назад и не могу вспомнить, кто мне нравится больше, розовый или желтый, я еще раз открыла чат с Юлианной и нашла код. Тяжелый пакет впивался в запястье. Парадная не была красивой, чистой или грязной, она просто была, и мне это ужасно нравилось: это теперь моя парадная. Я постаралась зайти в квартиру по-свойски, свободно, но на самом деле проверила, как и куда Юлианна ставит обувь, чтобы правильно поставить свою, и не стала бросать шопер в коридоре, как делала раньше. На две пустые полки в холодильнике я выложила пачку ветчины, сыр, несколько глазированных сырков со сгущенкой, кефир, огурцы и помидоры. Я зависла над хлебом – Кирилл всегда хранил его в холодильнике, но мне не нравился холодный хлеб. Открылась дверь кабинета. Женщина низким заплаканным голосом сказала: «Спасибо, тогда я напишу, как что-то пойму…» Мне стало интересно, почему она плачет и что собирается понять. Когда женщина ушла, Юлианна заглянула на кухню. Она всегда улыбалась, но всегда – без зубов, и я не могла рассмотреть, искренняя это улыбка или гостеприимная, она улыбается, потому что хочет, чтобы мне было лучше, или потому что ей хочется мне улыбаться. Такая улыбка уже случалась со мной. Чтобы прогнать эти мысли, я стала думать про холодильник. Казалось, Юлианна меня сканирует. Тоже ждет, пока я решу, куда положить этот хлеб, чтобы сказать себе: «Теперь все ясно, случай классический». Вместо этого она сказала вслух:
Тут есть хлебница, ты тоже можешь пользоваться, только следи, чтобы вода туда не попадала, плесень будет.
Я поставила галочку – нужно вытирать за собой пол в ванной, Кирилл всегда говорил, что я оставляю целое озеро, когда выхожу из душа.
Я положила тебе чистое постельное, у тебя, наверное, есть, но на всякий случай, сказала Юлианна.
У нее были очень низкие и очень белые носки, и я подумала, что она часто моет пол, а еще подумала, что у меня нет своего постельного и нужно будет его купить, нужно погуглить, на каком лучше спать, и нужно будет помыть все кеды, чтобы не пылить, когда прихожу. Когда я смотрела комнату, Юлианна объяснила, что у нее для меня три правила: никогда не заходить в кабинет, не шуметь, когда у нее клиенты, и пользоваться своими расходниками, типа туалетной бумаги и средства для мытья посуды. Комната выходила окнами на Фонтанку и стоила в два раза дешевле, чем любая такая же по соседству, и до меня здесь, судя по всему, никто не жил, но я не стала спрашивать, почему Юлианна вообще решила ее сдавать, зачем ей чужие в квартире, психотерапевт она все-таки или психоаналитик, что она делает, когда с клиентом скучно, будет ли она определять мой тип личности по тому, как я вытаскиваю серединку из перца, я совершенно ничего не спросила, а только кивнула, когда Юлианна сказала: «Здесь оживленно, но тихо», и не стала говорить, что на самом деле за окном что-то воет, а ответила, что мне все очень подходит и я готова заехать завтра же. Нужно было деньгами перегородить путь назад, перед тем как разговаривать с Кириллом. Юлианна сразу отдала мне ключи, я шла по Некрасова, перебирала их в кармане джинсов и думала, что она очень похожа на человека, который проводит эксперименты, что стена в моей новой комнате, может быть, прозрачная со стороны коридора, что за обоями спрятаны микрофончики, а по тому, что они за мной запишут, она защитит прорывную диссертацию, но передумать было нельзя, и это успокаивало.
Теперь у меня был большой коричневый письменный стол, и я сразу представила, как буду писать за ним. Я обязательно буду за ним писать – каждое утро и каждый вечер, или даже ночью, я никогда не писала ночью, но кто знает, когда я теперь, одна, захочу спать. У меня было большое зеркало, кровать и шкаф. Я представила, как аккуратно развешаю и разложу вещи, как буду распахивать шкаф в начале дня и выбирать, что бы мне надеть сегодня. Я открыла чемодан – в нем была скомканная одежда на первое время, потом заберу у Кирилла остальное: обувь, книги и что-то по мелочи. Я подошла к зеркалу, подняла волосы справа, рассмотрела линию роста и потянула себя за корни у виска. Мне казалось, что в последние дни волосы выпадают больше, чем обычно. Бывает же такое от стресса, а у меня как раз стресс. Я посчитала – раз, два, пять волосков. Нужно было провести рукой по обоям за зеркалом, потрогать, нет ли там подозрительных бугорков, не спрятано ли чего-нибудь, и я это сделала, но очень быстро, совсем невнимательно, мне все равно, даже если Юлианна подслушивает – пусть слышит мою новую, самостоятельную, счастливую жизнь.
У меня не было тетради или блокнота, поэтому я вырвала из единственной книжки, которую забрала с собой, пустой первый лист и написала на нем:
ОБЕЩАНИЯ НА ПОЛГОДА
1. Быть одной, никаких отношений.
2. Написать и опубликовать два рассказа.
3. Начать зарабатывать чем-то настоящим.
4. Правильно питаться.
5…
Было что-то пятое, но я не придумала, а потом позвонила мама, и я не стала сбрасывать, потому что хотела так подписаться под обещаниями и отпраздновать новую жизнь. Мама спрашивала: «Как дела у Кирюши?» Я отвечала: «Хорошо, сидит рядом, много работает». Мама спрашивала: «Как здоровье?» Я отвечала: «Отлично». Мама говорила: «Попей травяные чаи, будет спокойнее, хорошо для щитовидки». Недавно маме вырезали щитовидку, и теперь она оберегала чужие. Мама задала все вопросы и начала наконец рассказывать, а я слушала ее и свайпала. Мама скоро поедет в Москву учиться массажу лица, запрет на полеты в южные аэропорты продлили, как вернется, откроет собственный массажный кабинет и заживет, Светлана Лобода приехала в родной город, на обучение, правда, пришлось взять кредит, но не первый же это кредит в ее жизни, глава объявил о переломе битвы, а у меня, кстати, по фотографиям видно, что лобная кость опускается, для этого надо массировать… Мама говорила про сосцевидную мышцу, а я думала о том, что закончится раньше – кредит или ее новое увлечение.
Мама выполняла огромную работу по начинанию всего подряд. Книга «Секрет» появилась у нее задолго до того, как придумали Инстаграм2. Там писали: «Если вам что-то нужно, просто правильно формулируйте желания, и Вселенная услышит. Это физика». Маме было очень нужно. Она хотела волшебства и любила формулы, ей нравилось, что к магии можно подобраться c логической стороны и с гарантией результата. Когда мне было одиннадцать, мы вместе клеили карту желаний. Мама долго готовилась, носила домой журналы: Космополитен, Гламур, Лиза, что-то рекламное, брошюры о здоровье. Мама аккуратно, большими портновскими ножницами вырезала машину, дом, горсть дорогой косметики, переплетенные взрослые руки, белодеревянные интерьеры, младенца в голубом свертке, крупную связку ключей, море и мужчину, обнимающего мерцающую женщину с острыми скулами.
Скоро ватман желаний отклеился от стены, полежал свернутой трубкой в углу и исчез. Никто не стал приклеивать его обратно. Как не доклеили плинтусы в углу коридора, не поменяли ручки на кухонном гарнитуре, не повесили в ванной полку. Дизайн-проект был важнее, чем сам ремонт.
Мама искала, во что бы еще поверить. Она с листочком и ручкой подкрадывалась к отцу вечером, пока он ел. Она рисовала схемы: видишь, тут я, и когда я приведу двух человек, они приведут еще четверых, а те – еще восемь, и с каждого мне будет капать денежка. Мама никогда не говорила «деньги». Это слишком телесно, конкретно. Денежка – да кто знает, сколько там ее, денежки? Есть ли она вообще? Денежка – это процесс, перспектива. Отец закатывал глаза, а мама с добрым высокомерием вздыхала: он просто не умеет мечтать.
Мама всегда оставляет в чашке один глоток. Она маленькая и худая, не занимает много места и не говорит громко, не теряет очки и не носит яркие вещи. Спокойно, неторопливо, у всех за спиной, спрашивая мнения о каждом своем шаге, но никогда его не учитывая, она бросала старое и начинала новое.
Мама продавала полисы пенсионного страхования. Ездила в соседний город на съезды лидеров. Созванивалась. Встречалась. Вела блокнот. Считала и убеждала: «Вы знаете, что, если вы начнете откладывать всего десять процентов от нынешнего заработка, ваша пенсия через тридцать лет будет целых…» Мама рисовала клиентам мечту: они минута в минуту выходят на пенсию, забирают накопления и уезжают на журнальное море пить гранатовый сок, потому что он полезнее апельсинового, и в этом мама тоже хорошо разбирается. Денег не было, и она брала у отца «в долг». Потом в страховой компании обидели маму – кажется, кто-то из тех, кого она рисовала в схематичных пирамидках выше себя, – и она уволилась. Через пару месяцев мама пришла домой с большой прозрачной сумкой на молнии. На ней был короткий бежевый пиджак, и в сумке тоже было что-то пухлое и бежевое. Она спросила: «Ты знаешь, что верблюды греют бедуинов ночами в пустыне?» Она сказала: «Верблюжья шерсть устраняет токсины, дает правильное сухое тепло и даже слегка массирует лицо, чтобы на коже не оставалось заломов. Попробуй, Верун. Ну и что, что колется? Привыкнешь. Зато как полезно. И совсем не колется, совсем, мягкое, как пух, смотри». Мама прижималась щекой к меховой подушке, которая слегка пахла собакой, и с наслаждением мычала. Она поздно просыпалась, долго красилась, укладывала каре, брала свою большую сумку и шла проводить презентацию. Иногда мама возвращалась довольная и задумчивая: кто-то купил одеяло. Иногда – бодрая и оптимистичная: продаж нет, но нескольким нужно перезвонить через неделю. На презентациях был фуршет, и она всегда приносила что-нибудь вкусное – нарезку колбасы, сыр, виноград. Поэтому я расстроилась, когда верблюжий этап резко закончился. Кажется, компания разорилась.
Она разрезала большие листы визиток. Расклеивала объявления. Продавала устройства для омагничивания воды. Носила на родительские собрания каталоги «Орифлейм». Регистрировалась на фриланс-биржах. Расшифровывала аудиозаписи кол-центров: она печатала медленно и не укладывалась в сроки, ее пальцы болели и опухали, однажды я видела, как она плачет над клавиатурой.
Я пообещала по пять минут в день двигать скальп, чтобы он не прирастал к черепу, передала привет от Кирилла, положила трубку и высунулась в окно. На улице гудело, но июньский Питер пах июньским Питером. Он пах утром, в которое мне не нужно будет ни с кем разговаривать, жизнью, в которой, если у меня закончатся деньги, мне не у кого будет их попросить, он пах ужасом и свободой, а еще одиночеством и временем. Я глубоко вдохнула, достала пачку индюшачьей ветчины и съела ее прямо так, без всего, сидя на подоконнике.
2
Юлианна рано ложилась, и по ночам дома было смертельно тихо. Я открывала окно – иногда по набережной проходили пьяные компании, или кто-то разговаривал по телефону и всхлипывал, или с прогулочных корабликов вопили «Руки вверх». Этого было недостаточно, и я стала включать видео со звуками дождя, но как только я засыпала, видео заканчивалось и на полную громкость включалось японское кулинарное шоу и политические дебаты. Так я узнала, что существуют десятичасовые версии таких видео. Я слушала подкасты, где люди рассказывали о плюсах и минусах жизни в Польше, и смотрела порно, которое становилось отвратительным сразу после того, как возбуждение спадало, ела орехи и хлеб, пила «Колу» и в конце концов вырубалась около шести, лежа поверх одеяла, которое скомкалось в пододеяльнике. В детстве я старалась уснуть, пока у родителей за стеной еще бормочет телевизор или пока бабушка перемывает кухню. Мне было спокойно, когда они ходили мимо комнаты, что-то роняли, гремели, открывали и закрывали двери, включали краны, жили. Что-то происходило, и я продолжала быть частью этого, даже лежа в кровати.
По утрам Юлианна распахивала дверь своей комнаты, включала восточную музыку и делала йогу. Потом она обязательно пила кофе и читала книгу, всегда нон-фикшн и всегда, я засекала, ровно сорок минут. Она всегда ходила дома в полосатых штанах с низкой мотней, и мне неловко было, как обычно, носить футболку и трусы, я обошла пять магазинов белья, чтобы найти похожие штаны, но в итоге купила простые большие фиолетовые треники. Мне нравилось, что рядом со мной появился человек, полный ритуалов. Однажды Юлианна постучалась и спросила, не нужны ли мне блэкаут-шторы. «В эти белые ночи, наверное, невозможно спать», – сказала она и улыбнулась. Я соврала, что сплю в маске.
Я выбиралась из дома к двенадцати и шла одним и тем же маршрутом – по набережной, мимо Обуховской больницы, в честь которой психиатрические клиники начали называть желтыми домами, мимо Сенного рынка, мимо маленькой кофейни с вкусным бамблом, по перекресткам мимо красных протестных граффити, которые уже трижды закрашивали, в «Подписные издания». Там я созванивалась с единственной своей клиенткой – добрая мясистая Лидия продавала картины изо мха и всю свою жизнь строила вокруг него. Когда она говорила про мох, казалось, будто кто-то задышал после года на искусственной вентиляции. Я думала, что это наверняка понравилось бы моей матери, в этом есть поэзия и деньги. Лидия сказала: «За мхом нужно ухаживать, как за животным». Я предложила снять об этом смешное видео. Лидия расхохоталась, и мы попрощались. Двое женщин и мужчина за соседним столиком обсуждали чье-то поступление в магистратуру в Италии: аелтс придется сдавать в Казахстане, со счетами еще нужно будет разобраться, зато ВНЖ сразу на четыре года, а потом и паспорт. Женщина чавкала маффином и говорила: «Я рада, что она сдалась в итоге, быстро это все не закончится». Мужчина разворачивал и заворачивал рукав рубашки: «Будет только хуже». Он говорил о закрытых границах и всеобщей мобилизации, о срочниках и повестках, а я слушала жадно, как трукрайм-подкаст, и изо всех сил боялась, что в конце услышу что-нибудь ободряющее, мне хотелось, чтобы он продолжал, пока я не разрешу ему остановиться.
Когда все началось, я проснулась от гула – и что-то в этом гуле было непривычным. Голова была тяжелой и мягкой – гудело не только во мне. Их было много: они орали – голосами женскими, мужскими, детскими, голосами чаек и ослов, пищали как мыши и лаяли как лисы. Я села на кровати и ничего не увидела: даже после рассвета во дворе-колодце, куда выходили окна спальни в квартире Кирилла, не было солнца. Светился только экран телефона. Я закрыла глаза и надавила на них, чтобы увидеть цветные разводы. Я легла и накрылась одеялом с головой. Рука протащила телефон под одеяло. Я свайпала. Кирилл был уже на смене, я написала ему: «Ты видел?» – хотя знала, что он недоступен. Я свайпала. Я вдруг поняла, что у меня нет друзей – и никому, кроме Кирилла, я сейчас не могу написать: «Ты видел?» – чтобы это не выглядело странным. Я надела красный свитер, красную шапку и вышла на улицу. Негде было укрыться от крика, но я чувствовала себя так, будто залезла в теплую губку для мытья посуды, меня комфортно подоткнули со всех сторон, я была дома, и дом этот был кошмарным, но очень понятным, я могла бы перемещаться по нему вслепую. Все, что я носила в себе, развернулось теперь на мир, стало общим. Сердце стучало сильнее, чем обычно, и я чувствовала это в висках. Мусоровоз огромной клешней переворачивал баки и с грохотом вываливал в себя содержимое.
Я вызвала такси и зачем-то поехала в «Шоколадницу» на другом конце Невского. Мы с водителем одинаково внимательно слушали радио, и, кажется, нам одинаково сильно хотелось поговорить. Все прохожие смотрели в телефоны, и я подумала: «Теперь мы заодно». Я заказала большой капучино и села рядом с женщиной в красном шарфе, перед ней стояла большая тарелка «Цезаря», она натыкала лист на вилку, подносила ее ко рту, клала обратно, отодвигала салат, сидела неподвижно несколько минут, снова пододвигала тарелку и брала вилку, а глаза у нее были опухшие и блестящие. Я написала на салфетке: «Знаю, что вы чувствуете, если захотите поговорить об этом, вы можете мне написать». Я сложила салфетку в треугольник и десять раз представила, как именно положу ее на стол, когда буду выходить. Салфетку я унесла с собой и выбросила в мусорку на Гостином дворе. Рядом стояла полицейская машина с открытыми дверями – из нее на полную громкость звучала «Любэ».
Мужчина сказал: «Вы знаете, девчонки, все циклично». Я взяла случайную книгу с выкладки у окна – Тове Дитлевсен, ее я еще не читала. Я погуглила: первую повесть она издала в 1941-м, а родилась в 1917-м, если вычесть на калькуляторе одно из другого, получаются мои двадцать четыре. Я заерзала. Нужно было что-то делать. Увольняться, перестать тратить время. Или уезжать. Зачем уезжать? Покалывало в подушечках пальцев. Я взяла третий кофе и открыла пустую заметку. У меня нет ни одной идеи. Я не понимаю, где люди их берут, как они просто придумывают что-то, не мучаясь, что наврали в первую очередь себе, что присваивают чужой опыт. Нужно документировать. Я написала: «Не знаю, о ком написать». Я снова прислушалась к компании за соседним столиком, теперь они обсуждали нового Пелевина. Я написала: «Человек всю жизнь изучал снежинки, но переехал в тропическую страну». Это смешно, такое уже тысячу раз было. Я взяла телефон, открыла Инстаграм3 и свайпнула. Свежее лицо Яны рассказывало, что теперь есть специальный телеграм-канал, где она распродает свои вещи – все очень дешево, потому что срочно. Я открыла наш диалог – в последний раз мы списывались пару месяцев назад.
Я писала: «Это просто пиздец, я очень хочу уехать, я тут задыхаюсь, но у Кирилла работа. А я без него не поеду же. Вы как?»
Яна отвечала: «У нас такая же ситуация, Олегработу не бросит, а порознь стремно, да и какойсмысл. У меня тоже ощущение, что все на светеуехали и только мы остались, так что ты меня очень успокоила. Мы тоже тут будем».
Я писала: «ДА!!»
Яна лайкнула сообщение.
Теперь она продавала тарелки, которые лепила сама, кривую разноцветную вазу, старые кошачьи лотки, ковер, держатели для плакатов и очиститель воздуха. Я написала, что могу зайти за вазой прямо сейчас, потому что мне по пути, потом написала большое сообщение с вопросами о том, куда они едут и как так вышло, но стерла – подумала, что не хочу ничего знать, зато, наверное, захочет Яна – этого я боялась. И Яна хотела. Когда мы встретились, она взяла меня теплой рукой чуть выше локтя и спросила, не передумали ли мы оставаться, и я собиралась ответить, что «мы» больше нет, а про отъезд я совсем ничего не знаю, у меня нет финансовой подушки, планов и реального повода уезжать, я теперь живу в квартире психолога, а если выяснится, что Кирилл сейчас, после нашего расставания, решил уехать, я высунусь из окна и буду кричать три часа. Вместо этого я сказала: «Думаю все-таки бакалавриат получить, выбираю между Францией и Италией. В Италии дешевле, но французский мне больше нравится». Яна выдохнула: «Ну слава богу, я так переживаю за всех, кто остается». Мне захотелось дать ей пощечину, но я пообещала, что к лету мы пересечемся где-нибудь в Европе, – они уезжали в Мальмё, Олег получил офер и не задумываясь бросил работу, которую ни за что не хотел бросать. Я взяла вазу, которая в реальности оказалась намного больше и шершавее, чем на фото, и ушла, чувствуя спиной Янин взгляд, а за углом остановилась и погуглила: «визы во Францию», но все это выглядело сложно и дорого, а главное, совершенно непонятно, зачем мне это нужно и могу ли я хотя бы представить себя одну в другой стране.
По пути домой я пыталась посмотреть на Питер взглядом человека, который вот-вот уедет. Не будет обшарпанной стены, не будет рыжего кота во дворе музея Ахматовой, не будет этого долгого светофора и приятного чувства, что жара вот-вот спадет, а темнее не станет – наступит вторая, ночная смена дня, свежая и хулиганская. Тосковала бы я, если бы, как Яна, распродавала сейчас свои вещи? Я не знаю. Я как будто вообще ни к чему не привязана – тоска по Кириллу исчерпалась задолго до того, как я от него съехала, я не скучаю по маме, отцу и Сибири, я, возможно, немного скучаю по чистому пышному снегу, но и это так, просто чтобы саму себя успокоить. Это должно пугать меня, но я не знаю, что чувствую. Я не знаю, что чувствую.
В коридоре обувался тоненький парень с большими коровьими глазами и длинными ногтями. Он в упор посмотрел снизу вверх на меня, на вазу и сказал: «Вау, какая красота!» Мне захотелось подарить ему вазу, удивить его, быть таким человеком – тем, кто не раздумывая дарит вазу незнакомцу, но я представила, как неловко это будет, и подумала, что его, наверное, сильно травили в школе и теперь он рассказывает об этом Юлианне, плавает в этом, а потом весь чешется с ног до головы, но наслаждается зудом. Мне захотелось узнать подробности. Юлианна пошутила: «Скоро со всеми моими клиентами подружишься», я ответила, что у нее с каждого, наверное, материала на целую книгу, а Юлианна непонятно улыбнулась, легко похлопала себя по щекам, видимо переключаясь после сессии, и стала разливать зеленый чай из дорогого глиняного чайника. Вазу я поставила на коричневый письменный стол в своей комнате, который уже зарос чеками, монетами, проводами и грязными тарелками. Я включила подкаст про скулшутинг, положила телефон на полку с шампунями и встала с головой под горячий душ. Возможно, у меня и есть повод уехать – набраться опыта, посмотреть мир, пережить что-нибудь очень одинокое и безвыходное, не такое, как здесь, – по-настоящему одинокое. Только в чем тогда будет честность, если я сделала это специально. Возможно, не надо торопиться писать, нужно настояться, созреть. Набоков, например, написал «Машеньку» в двадцать шесть, это значит, у меня еще целых два года.
3
По вторникам Юлианна читала час вместо сорока минут, потом надевала кроссовки, брала непромокаемую ветровку, клала в поясную сумку книгу и бутылку с водой и шла в парк смотреть на птиц. Ее не было до самого вечера. Я продержалась один вторник. Во второй я выждала полчаса и зашла в ее комнату. На икеевском комоде стояли керамический будда и благовония, на книжной полке были Лакан и Булгаков, какие-то книги по саморазвитию и планированию, учебники по психиатрии. На столе лежал маленький черный блокнот. Все было чистым. Я зачем-то легла на кровать и тут же вскочила – открылась дверь, Юлианна зашла быстро, видимо, что-то забыла, мы столкнулись прямо в проходе, и она только секунду не улыбалась, а потом улыбнулась, как обычно, а я сказала, что хотела закрыть окно, потому что прочитала, что будет дождь, и она протиснулась мимо меня и ответила: «Хорошо, Вера», а меня затошнило.
Я прислушалась. В квартире никого не было. Я поправила одеяло. Когда ключ в двери, ее невозможно открыть снаружи, поэтому я вставила его в скважину и зашла в кабинет. На полу лежал ковер, в углах стояли два кресла, перед одним – прозрачный журнальный столик, а на нем коробка платочков и кувшин с водой. Я села в кресло со стороны платочков, здесь, наверное, сидят клиенты. Юлианна сидела передо мной с маленьким черным блокнотом и уже что-то записывала, хотя я ничего еще не сказала.
Мне нужно знать, что вы пишете обо мне в блокнотике.
Просто отмечаю некоторые ваши фразы и состояния, чтобы ничего не упустить, ответила Юлианна и снова что-то записала.
Кирилл мне написывает все эти дни, говорит, нужно подтвердить заявление на «Госуслугах», оно сгорает за сутки и ему приходится создавать новые, он не понимает, хочу я разводиться или нет, ему тяжело и он ничего не понимает, а я не могу вспомнить пароль, его нужно восстановить, но я почему-то не могу этого сделать.
Вы передумали разводиться?
Юлианна хотела залезть мне в голову, но все это было плохо и неправильно, потому что это я должна была залезть в ее. Я подумала о том, сколько людей на этом месте признаются, что не любят партнеров, не хотят общаться с родителями, ненавидят работу, ничего не чувствуют к детям. Я забралась на кресло с ногами.
