Buch lesen: «На высоте десять тысяч метров»

Schriftart:

…все, что я думаю на этот счет,
очень мало значит в сравнении с тем,
что должно быть на самом деле,
нравится это вам или не нравится.
Хулио Кортасар.
Игра в классики

ISBN 978-5-4498-0803-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Я нашел на антресолях картонную коробку. Внутри были старые журналы по психологии, газетные вырезки, платежные квитанции. Зачем нужны газетные вырезки? Ворох квитанций еще можно объяснить, но хранить их резона нет. Я засовываю руку в это бумажное море и достигаю кистью дна картона. Подушечками пальцев нащупываю стопку листов и вынимаю их на поверхность. Что это? Неужели мои записи? Им, верно, лет десять… Отодвигаю коробку в сторону ногой и прохожу несколько шагов по коридору. Теперь можно сесть на краешек тумбы для обуви и рассмотреть записи поближе.

На высоте десять тысяч метров все остальное несущественно. Ровные геометрические линии полей и лесов, серебристые змейки рек, зеркала озер. Мир, простирающийся внизу, бесконечно красив и загадочен. Я смотрю сквозь стекло иллюминатора на землю, и она у моих ног, скорее даже под ногами, под моим телом. А я не один. Со мной жена и маленький сын. И еще под сердцем супруги лежит крохотный человечек – наша дочь. А значит, нас четверо, и мы летим в гости к папе, в Краснодар.

– Когда мусор соберешь? Что сел, выноси…

– Да подожди ты…

Вот моя жена всегда появляется в самый «нужный» момент. Внутри нее существует некая странная форма интуиции, доставшаяся женщине с самых незапамятных времен. Тогда это помогало им быть не съеденными хищниками. Сейчас они просто наслаждаются даром, ставшим бесполезным в наше простое время. Я смотрю на нее. Одетая по-простецки, она будто вся в движении. Даже сейчас, в миг, когда она остановилась, чтобы пожурить меня, подтолкнуть к активному действию, все ее тело словно пульсировало, стремясь тронуться с места и помчаться на скоростях. И я покоряюсь. Сворачиваю найденные листки в трубочку и сую их в сумку. Затем беру два пакета с мусором, прихватываю ловким движением картонную коробку с ворохом квитанций и старыми журналами по психологии, вставляю ноги в старые шлепанцы и выхожу на свежий воздух.

На улице хорошо. Самый разгар лета. Шлепаю по дороге, свободный и слегка озадаченный. Я думаю о рукописи, найденной на антресоли. «На высоте десять тысяч метров все остальное несущественно…» Пожалуй, здесь не поспоришь. Нет назойливых кредиторов, стареющих одноклассников, грустных соседей. Зато рядом был сын и была беременная жена. Мы смотрели в проем иллюминатора, вниз, на нашу бренную землю и были, возможно, счастливы в это самое время. Я думал о предстоящей встрече с отцом, а жена плакала. Загорелая, в легком белом платьице, она роняла слезы, и они текли по ее щекам. Светлые волосы были собраны в легкий пучок, пряди выбивались и причудливо вились. Солнце светило в салон сквозь стекло иллюминатора и, задерживаясь в непокорных прядях, создавало вокруг загадочное свечение. Это было неожиданно трогательно. Так эта тихая женщина оплакивала расставание с домом. Хотелось ее понять. Сын мельком взглянул на застывшую слезинку на щеке матери и продолжил движение по нашим креслам. Стюарды пристально следили за ним. Энергии сына хватило на весь полет. Только перед самой посадкой он задержался у иллюминатора. Самолет выплыл из серой ваты облаков и оказался над изумрудной гладью моря. Снижение происходило стремительно и бесповоротно. Мне казалось, что я видел лица отдыхающих, заходящих в море. Затем самолет пролетел над железной дорогой, крышами частных домов, дорогой, затем еще одной дорогой, а потом сел на взлетную полосу, взявшуюся неизвестно откуда.

Примерно так все и было. Приземление впечатлило меня чрезвычайно. Я видел Сочи как на ладони, но этот быстрый пролет большого самолета не позволил охватить мелочи, как это было бы возможно при проезде в люльке канатной дороги над улицами курорта. Тогда бы я смотрел на каждый частный дворик и видел, как пьют вино отдыхающие, удобно расположившись в шезлонгах под сенью деревьев. Как бабушки торгуют семечками у входа магазина. Видел бы вальяжных курортников, спящих на деревянных лежаках у самой кромки моря.

В зале аэропорта мы стояли около транспортной ленты в надежде поймать свой чемодан, а сынишка все носился, охваченный прекрасным мигом путешествия. Я повернул голову, следя за его бегом, и увидел отца. Он стоял в череде встречающих и смотрел на нас сквозь роговую оправу очков. Высокий и подтянутый шестидесятилетний мужчина в белой рубашке наблюдал бег внука. А я, будучи сыном, разглядывал папу. Мне стало грустно, но я утешал себя мыслью, что все обойдется, отпуск пройдет ладно и мы вернемся назад. А что нам помешает вернуться назад? Я беру с ленты чемодан, и мы идем в сторону встречающих.

Вблизи мусорных баков я притормаживаю. Надо же, как разыгрались мои воспоминания о поездке к морю восьмилетней давности. А ведь было – словно вчера. Я отвожу руку с пакетами чуть в сторону, а затем быстро выкидываю ее в сторону бака. Пакеты по нормальной траектории летят, тесно прижавшись друг к другу, словно не желая расстаться, и грохаются на дно, отскочив от стенки бака. Вполне сносный двухочковый бросок. Затем я наклоняюсь и ставлю коробку на асфальт рядом с баком. Бросаю на коробку прощальный взгляд и отправляюсь в обратный путь.

Папа мой всегда был человеком серьезным. Поэтому наши с ним взаимоотношения можно было бы охарактеризовать как никчемные. Он как человек послевоенного поколения достигал всего сам. Школа, институт, работа. Он строил дороги и занимался этим всю жизнь. Главной своей заслугой он считал то, что не вступил в партию. И был беспартийным все время, до самого конца эпохи советской власти. Меня он считал бездельником. По правде сказать, я и был им. А что делать? Мой инфантилизм завел меня столь далеко, что однажды я потерял все, оставив себе только душу. Какое-то время это было моим вызовом отцу, местью каверзной и страшной. Я отторгал этот мир с отчаяньем нонконформиста, а по сути просто трусил. Я был обыкновенным бомжом.

– Ты где был?

Жена внезапно появляется из-за угла коридора.

– Мусор выносил… Ты же видела меня с пакетами…

– Пиво пил?

Подходит почти вплотную. Теперь она похожа на сотрудника ГАИ, пытающегося поймать нерасторопного водителя на предмет наличия алкоголя. Даже нет, не алкоголя, а наличия самого запаха. Водит носом, явно принюхиваясь. Я смело шагаю ей навстречу.

– Это допрос?

Хочется поиграть с ней, устроить словесную перепалку и победить легко и иронично.

– Надо съездить за продуктами…

Она резко меняет направление разговора. Опять в стиле сотрудника ГАИ. Именно они задают внешне не связанные между собой блоки вопросов, сбивая с толку. Прекрасный психологический прием.

– Я же пива выпил…

Жена, почти уже убаюканная будущими покупками, застывает в растерянности. Но интуиция вновь приходит на помощь женщине.

– Значит, поедешь в магазин на автобусе…

Она разворачивается и исчезает за поворотом. Начинает работать двигатель пылесоса. Плоская шутка неожиданно даровала мне еще несколько часов свободы и возможности побыть наедине с собой. Я получаю спустя десять минут список продуктов, нацарапанный на помятом тетрадном листке, и вновь выхожу на улицу. Рядом, за забором, стоит наш семейный автомобиль марки «Рено». Я открываю дверцу, сажусь за руль и поворачиваю ключ зажигания. Двигатель начинает работать. В это время из-за угла дома выбегают мои детки. Сын и дочка. Они несутся к машине, и улыбками светлы их замечательные лица.

– Папа, ты куда?

– Я в магазин…

– Купи чего-нибудь вкусненького…

– А можно с тобой?

– Друзья мои, играйте у дома, хорошо? Я скоро буду…

Теперь они уже несутся обратно, а за занавесками виден застывший абрис лица жены.

Мой папа всегда обладал большим даром выражать свою точку зрения и делал это горячо, вкладывая голос и эмоцию. За это его и боялись люди близкие. Он был тираном, только тирания его была особого свойства. Папа настолько привык к существующему положению, что громкий окрик его могли вызвать любое слово, мысль, просьба, неверные с папиной точки зрения. Он был цензором, а порой и цербером, стоящим на страже своих идей. Эмоционально отстояв свои позиции, отец успокаивался, и жизнь текла в обычном ритме. В быту он был неприхотлив. Но все семейные знали о его тиранских замашках и научились преодолевать взрывы пароксизма силой своей привязанности к папе. Они решили, что так тому и быть. Дескать, в этом большом мире все происходит с некой целесообразностью и крик есть одно из этих проявлений, как и плач, смех и молчание. И еще неизвестно, что бывает хуже.

– Привет!

Отец жмет мне руку и улыбается идущей следом жене. Сын пробегает совсем рядом, и я, расцепив рукопожатие, опускаю руку на хрупкое плечо сорванца. Это останавливает его, но тут он замечает перед собой лицо, казавшееся ему до боли знакомым.

– Вот, – говорю, – дедушка за нами приехал…

Отец секунду разглядывает внука, а затем наклоняется, аккуратно захватывает его руками и поднимает. Теперь внук разглядывает деда буквально вблизи. Они смотрят друг на друга, и я невольно думаю об эстафете поколений. Своеобразное клише оказывается как никогда кстати. А в это время сын начинает стремиться с рук вниз, на землю, и дедушка исполняет его желание. Мы выходим из громадного здания аэропорта и оказываемся окутанными горячим воздухом. Этот воздух плывет прозрачной массой, проникает под одежду, вызывает жажду и потоотделение. А ведь мы еще не вышли из-под козырька аэровокзала.

В магазине я беру тележку и начинаю брести вдоль торговых витрин. Приходится лавировать между других обладателей торговых тележек. Сделав несколько удачных маневров, я достаю из кармана послание жены с перечнем продуктов. Что там у нас первым? Корень имбиря. Жена его очень любит. Она натирает его на терке, заваривает в чайнике и пьет. Я вспомнил, как на юге одни знакомые хлопцы приглашали меня пойти в лес за корнем мандрагоры. Я засомневался в целесообразности и отказался, так как читал, что корень этот вырастал в том месте, где висел покойник. Прямо под ним. И по форме напоминал человека. А когда корень пытались достать из земли, он стонал, словно умирающий страдалец. Знакомые ребята с интересом прослушали мою мини-лекцию, посмеялись и пошли в лес сами. Моя мистика сыграла со мной плохую шутку. А ведь я бы мог прикоснуться к тайне корня. Хотя корень имбиря тоже смахивает на маленького человечка. И я могу взять его в руки. Что я и делаю.

Отец всегда любил красиво одеваться. Но был неразборчив в марках и брендах. Больше предпочитал полагаться на цвет и фасон, находя подходящую одежду на рынке. А на рынке всегда был дешевый ширпотреб, сшитый в подпольных цехах. Так было в девяностых, когда любая вещь была снабжена модным лейблом. Так и теперь, в новом веке, внезапно наступившем уже семнадцать лет назад. На папе были белая рубашка, светло-кремовые штаны и песочного цвета танкетки. Вкупе с тяжелыми темными в роговой оправе очками и белым автомобилем он выглядел вполне органично. Вот только я испытывал тревогу, и в этом у нас с супругой было полное соответствие, некая тайная связь. Жена смирилась с потерей родной земли и теперь искала в себе силы обрести новую. К сожалению, процесс ее искания затянулся надолго. Можно сказать, что она вздохнула спокойно, лишь возвратившись домой. Солнце было в зените. Жара стояла неимоверная. Так мне показалось тогда. Лишь оказавшись в салоне автомобиля, когда папа завел двигатель и включил систему кондиционирования, я почувствовал облегчение от южного лета.

Свекла, лук, филе курицы… Я уже волочу тележку, держа ее одной рукой. Значит, жена хочет сварить борщ. Постепенно тележка наполняется искомым товаром. Невдалеке я замечаю такого же бедолагу с тележкой. Он теребит в руках бумажку со списком продуктов, пытаясь читать. У его подруги явно плохой почерк. Женщина с плохим почерком не подарок. Школьная усидчивость девочек общеизвестна. Именно симметрией почерка шлифуется будущее семейное благополучие. Приятные округлости гласных идеально сочетаются с горизонтальными линиями глухих согласных. Я наклоняюсь к листку в своих руках, ища подтверждения мыслей о каллиграфии и ее роли в жизни людей. К моему ужасу, слова, написанные рукой моей жены, понимались мной с трудом. Теперь любая моя ошибка в прочтении может завершиться скандалом на пороге дома. Неужели простая детская неусидчивость на продленке запустила процесс нонконформизма моей жены? Да нет, нормальный почерк, я зря грешу. Все хорошо. Я расплачиваюсь на кассе и в миг, когда засовываю сдачу в кошелек, вижу, как смятый клочок бумаги падает из тележки на серую плитку магазина.

Город Сочи проносится за окном. Папа включает магнитолу, и салон наполняется голосом Вертинского. На дисплее высвечивается список песен, и я замечаю, что все они исполняются Александром Вертинским.

Папа улавливает мое недоумение.

– В последнее время увлекся русской песней. Решил собрать записи Лемешева, Вертинского, Шаляпина. Вот это кто поет?

– Вертинский?

– Правильно. Вертинский… А у него ведь судьба нелегкая была. Он же эмигрировал после Революции. Помыкался-помыкался на чужбине и вернулся. Сталин его вроде не трогал, но приходилось давать по двадцать концертов в месяц. Еле сводил концы с концами. У него дочки стали актрисами известными. Умер после концерта, в гостинице. Сердце не выдержало.

Отец рассказывает историю певца Вертинского и ведет автомобиль, закладывая крутые виражи на узкой горной дороге. Со стороны пассажирского сиденья нависает нескончаемый горный склон, а с другой стороны – лазурь моря, уходящего за горизонт.

– Папа! – дочка слышит, как я открываю входную дверь, бежит ко мне и обнимает за ноги.

Из полуоткрытой двери комнаты выглядывает сын:

– Ты что-нибудь купил?

Этот сакраментальный вопрос является частью нашей тайной игры. Я приношу из внешнего мира маленькие подарки, обычно сладости, и мои детки спрашивают меня, а затем получают эти сладости и с удовольствием поедают. Можно назвать это ритуалом, шутейным, естественно, ненастоящим. Всем известно, что сладкое вредно. Я достаю из пакета две блестящие конфеты и вкладываю их в протянутые руки. Дети убегают, шурша на ходу обертками. Когда я выпрямляюсь, то оказываюсь лицом к лицу с супругой. Она разглядывает меня с явным неудовольствием.

– Ты пьяным сел за руль? Хоть бы тебя гаишник оштрафовал…

Затем переключается на пакет с продуктами. Для начала заглядывает внутрь, распрямив верхнюю часть пластика для удобства. Затем засовывает внутрь руку и сдвигает в сторону продукты, лежащие наверху, чтобы увидеть находящиеся под ними. Такая своеобразная инспекция тоже претендует на ритуал. Здесь весь дом пропитан ритуалами.

– А зачем ты два масла взял?

– Я ведь не пил пива…

– Что?

У нас явное недопонимание в семье, и у этого явления давние традиции. Боюсь сказать слово «ритуал», так как злоупотребляю этим словом по разным поводам. Сакральные слова и действия меня уже утомили неимоверно, и самое лучшее, что я могу сейчас сделать, – это включиться в процесс уборки дома.

Машина движется по серпантину горной дороги. Теперь мир вокруг воспринимается через свет горящих фар. Из темноты появляются населенные пункты, ютящиеся по обе стороны дороги. Поселки кажутся пустынными. Только свет в некоторых окнах говорит о наличии жизни. Темнота на побережье наступает сразу же после захода солнца. Так выключают свет в комнате. Постепенно зрение привыкает к темноте, и приходится косить глазами, пытаясь поймать очертания предметов. Сторону моря можно угадать, а крутые склоны гор освещаются светом фар, словно мощным фонариком. Свет скользит по основанию гор, и я вижу сплошной строй деревьев, уходящих далеко вверх.

Иногда я бросаю украдкой взгляд на своего папу. Он сосредоточенно ведет машину в полной тишине. Все темы для разговора плавно сошли на нет. Сын спит в кресле, жена тоже прикрыла глаза, явно уставшая от долгого переезда. А я смотрю на своего отца и вижу его профиль. Отец внимательно смотрит на дорогу, понимая меру ответственности за жизнь близких людей. Рот слегка приоткрыт. Роговая оправа очков кажется излишне громоздкой на его бледном лице. Насколько мы близки с ним? Всегда хочется думать, что внешняя скудность проявления эмоций говорит о силе характера, скромности и неприхотливости. Как у героя Клинта Иствуда в американском вестерне. Каменность лица подчеркивается легким прищуром глаз, играющих роль объектива для восприятия внешнего мира, кишащего бандитами и лицемерами. А как быть, когда нет никого вокруг, и ты стоишь, как перст, один на столбовой дороге, и прищур не сходит с твоего лица? Кто этот человек для меня кроме того, что он поучаствовал в появлении на свет? Все эти вопросы многие годы не дают мне покоя. Я волнуюсь и теряюсь перед этим человеком. Мне проще уйти далеко прочь, чем…

Можно долго перечислять преимущества семейной жизни, но главным из них я бы назвал сон в своей постели. После всех мирских дел и треволнений, ссор с любимой женой и примирений, выполнения просьб и приказов неизвестного характера накапливается усталость. Еще немного времени на игру с детьми. Затем укладывание детей в их кровати, ох как я завидую им тогда. Если они устали, то процесс засыпания наступает почти мгновенно. А если нет, то надо читать сказки или сочинять их на ходу. Это дело непростое, но подвластное мне. Последним препятствием перед вожделенной кроватью встает жена. Но я не отчаиваюсь, а смело бросаюсь в бой за свое право уснуть в своей постели. Прохождение лабиринтов женского разума является, по сути, неким духовным испытанием. Да, это тяжелый труд, и даже логические парадоксы сократиков становятся чем-то легким, почти невесомым, из школьной программы первого класса. Но в этом и прелесть. Жена думает, что я грубый и недостойный человек. Я не дарю ей того тепла, которого она достойна. С этим я согласен. Ну зачем рвать волосы на призрачной голове и предаваться экзальтации в столь позднее время? Не лучше ли найти примирение в кровати? Именно этот простой риторический прием возымел воздействие, и жена моя идет принимать ванну, а я отправляюсь в постель. Лишь только голова моя касается прохладной поверхности подушки, я впадаю в дремоту.

– Ты что, спишь?

Жена забирается под одеяло и склоняется надо мной, касаясь влажными прядями волос моего лица.

– Нет… Я жду, когда ты придешь…

– Пришла…

– Хорошо…

Я обнимаю ее.

Идиллия всегда рисуется оптимистично. Скромные шероховатости приобретают вид одного из достоинств, а глупое молчание выдается за скрытый ум, наличествующий у собеседника. Иногда приходится дорисовывать и такие прекрасные сюжетные повороты. Только лишь то и правда, что супружеское ложе становится болезненной возможностью обрести перемирие и покой. Чего не хватает нам в этой короткой жизни, в этом миге земного существования, спрашиваю я себя и не получаю ответа. Неужто все так плохо, спрашиваю я себя. И как все изменить? Голова моя забита мыслями до отказа. Выходит, я плохо обучаем, раз не могу справиться с задачей и обрести такую малость, как семейное счастье. Тогда есть смысл домечтать этот мир. Сделать его ярче, пожертвовав действительностью в угоду странной фантазии. В этих мечтах персонажи податливы, скорее угодливы главному герою. Все движение подчинено личной гармонии эгоиста. Его фигура монументально возвышается над окружающей местностью и парит, обласканная всеобщим ликованием второстепенных персонажей.

Сын – это моя радость. Однажды посреди зимы, больше похожей на осень, жена родила его, проведя в борьбе с акушерками и с собой полчаса. Я все это время ходил по крохотной комнатке провинциальной больницы, расположенной на первом этаже, и мысли мой были скудны и нелепы. Над головой, где-то из глубины больничных палат, шел смутный шум, и я связывал это в единую ниточку, взалкав жене помощи свыше. Потом все прекратилось, за дверью зашаркали шаги, ключ щелкнул пару раз, и на пороге возникла заспанная медсестра.

– Что стоишь? Иди домой… Сын родился…

Что испытывает мужчина, узнав вдруг о том, что он стал отцом? Наверное, радость и душевный подъем, желание петь и плясать, полностью отдавшись охватившему внезапно порыву, – так джигит танцует зажигательную лезгинку, являя собой высший пример такого рода проявления чувств. Я закурил, и мне захотелось спать. Неужели это все? Задавшись этим вопросом, я вышел на ночную улицу и увидел, как ветер беспощадно гнет деревья и раскачивает фонари, заставляя свет плясать по асфальту и замерзшей траве. Зима, похожая на осень, шумела волнами где-то там, на берегу, и звезды были застланы рваными облаками, несущимися в ночном небе. Сама природа будто отплясывала безумный и удалой горский танец, захватив меня в свою круговерть и толкая то в спину, то в плечо, заставляла двигаться, словно в танце.

– Сын родился! – крикнул я рабочему заправки, пробегая, подгоняемый ветром.

– Поздравляю… – ответил мне то ли голос, то ли шум моря, едва уловимый за спиной.

Танец длился и длился, не ведая усталости. Я, находясь в центре этого круга, вдруг вспомнил жену, оставшуюся где-то там, вдалеке. Я явственно представил ее лежащей на неудобной больничной койке в полутемной серой палате, и в руках она держит только что родившегося сына. И крохотный сын пьет из ее груди молоко… Остановилось случайное такси.

– Сын родился!

Сейчас это был мой пароль, ключ ко всему внешнему миру, пролетающему за стеклом автомобиля.

– Поздравляю. У меня двое… – говорит таксист и уносится в темноту.

На пороге теща, ссутулившаяся, в длинной ночной рубашке.

– Сын, – говорю я ей и бреду спать.

Рождение сына стало первой невидимой нитью, связавшей мою душу и душу моей жены между собой. После нескольких лет, проведенных на дне жизни, я обрел женщину, а женщина подарила мне сына. В середине декабря, примерно в один час ночи, я вышел на улицу из комнаты ожидания районной больницы. Дул сильный ветер, и в этом буйстве я видел истинный тайный знак языческого единения человека и природы. Я был вымотан и опустошен, но на дне моей уставшей души растекалась тихая радость. Моя жизнь продолжается. Так говорил я себе и шел, обдуваемый всеми ветрами, по сухой и мерзлой земле. Я просто брел, и мысли почти исчезли из моей головы. Мне показалось, что я вот так, как путешественник Конюхов, обойду всю землю, если меня не остановить. А потом я устал и жутко захотел спать. Дома в полудреме мне привиделась моя жена с сыном на руках. И я уснул.

В какой-то момент ночь поглотила все вокруг. Мы мчались по горной дороге, и только фары автомобиля делали этот мир материальным. Я несколько раз ловил себя на мысли, что предательски дремлю и оставляю отца в одиночестве. А ведь он еще ехал в аэропорт и, значит, устал более того, чем мы. Но он был бодр и крепко держался за руль, слегка наклонившись вперед. Наверное, это говорило о концентрации и напряжении. Я вновь прикрыл глаза лишь на секунду, а когда открыл, то увидел, что машина стоит перед железными воротами. Ворота начинают откатываться в сторону. Мигает лампочка, установленная на вершине стойки. Машина въезжает на территорию и останавливается под большим кирпичным навесом, соединенным с двухэтажным домом общей стеной. От долгого сидения ноги стали непослушными, и я пытался размять их, вышагивая на небольшом пятачке у машины. Было тепло, даже скорее душно вокруг, и в воздухе витал аромат неизвестных мне цветов. Скрипнула дверь за спиной, и на пороге появилась женщина в простом цветастом халате.

– С приездом…

Иллюзия моей новой жизни началась вполне оптимистично. Бездомность, наступившая после продажи квартиры, была для меня чем-то вроде штампа в паспорте, который фиксировал утрату прописки. Более сложной процедурой была раздача имущества, нажитого мамой за прежнее время жизни. Шкаф, диван, холодильник, стулья и посуда. А еще книги. Я раздавал вещи, словно человек, получивший вид на жительство где-нибудь в США. Приходили знакомые, и я встречал их на пороге. Затем проводил в комнату и предлагал взять ту или иную вещь. Отдавал безвозмездно, словно щенков в хорошие руки. «Чемоданное» настроение позволяло не думать о будущем, которое наступило уже сегодня, и пить винцо, засыпая и просыпаясь по велению организма. Так я прожил в проданной квартире еще несколько недель, а затем погрузил остатки утвари на машину друга и переехал к другу на дачу. Перед отъездом я последний раз зашел в пустую квартиру. Две комнаты и небольшая кухня показались мне вдруг незнакомыми. Все это время они были наполнены мебелью, коврами, занавесками на окнах. Большой телевизор в углу, и столик на колесиках посреди комнаты. Дом наполняли предметы, а теперь, когда предметы вынесли, я стоял в пустом замкнутом пространстве стен и мне было бесконечно грустно. Захотелось заплакать от бессилия и глупости, но на дворе уже начиналась весна, дарующая надежду на лучшее.

Жизнь в дачном поселке сулила спокойствие и едва уловимый душевный покой, совпавший со вселенским пробуждением природы от холода и серости зимы. Оторвавшись от привычного мира, я с радостью взирал на проклевывающиеся из клейких бусинок почек листочки, нежно-зеленую траву под ногами, вдыхал чистый, едва согретый ранним солнцем воздух. Дача являла собой крепкое двухэтажное строение с несколькими комнатами и камином в зале. Колодец во дворе, с десяток фруктовых деревьев и деревянный клозет были обнесены забором. В центре возвышался каменный мангал, а в глубине торчал остов незаконченной бани. По утрам я умывался из ведра, кушал и отправлялся к морю, прихватив книгу и сунув в карман пачку сигарет. Дачный поселок был не просто большим, он был огромным, вытянувшимся вдоль моря на несколько километров клочком земли, поделенным и застроенным счастливыми обладателями шести соток. Когда-то участки раздавала советская власть, награждая достойных трудящихся и провинциальную интеллигенцию.

Домики, построенные во времена этой власти, были видны и узнаваемы с первого взгляда. Их отличали скромность и лапидарность. Это были одно-, двухэтажные строения, созданные своими руками. Примерно так строил дядюшка Тыква в итальянской сказке. Где-то доставался кирпич, затем шифер или доски. Все зависело от фантазии дачника и его возможностей. Основным посылом к стройке был именно дачный интерес. Место хранения садового инвентаря. Необходимо было создать дом, а затем вскопать землю и посадить в нее картошку и лук. По периметру высаживались фруктовые деревья, и все это окружалось деревянным забором. В советское время дача была экзотична и вполне утилитарна. Но все изменилось с приходом капитализма. Земля стала стоить дорого, ведь море буквально плескалось за дачным забором. Теперь дома строились с эпохальным размахом. Это были уже дома для комфортного проживания. Богатые люди потянулись на побережье коротать свободное время. Теперь это можно было делать круглый год. В результате дачный поселок разросся до гигантских размеров.

– С приездом…

Я оглянулся на тихий голос и увидел простоволосую женщину в легком халате, стоящую в проеме двери. Это была жена моего отца. Мы знакомы с ней с момента моего первого приезда – двенадцать лет. Она почти не изменилась. Пусть это будет моим мысленным комплиментом, обращенным к ней. Она делает несколько шагов вниз по ступенькам, и мы неловко обнимаемся. Я человек высокого роста, и она поднимает вверх голову, чтобы посмотреть мне в лицо. Так мы стоим некоторое время, а затем расцепляем руки.

Сын крепко спит на заднем сиденье автомобиля, и я осторожно беру его на руки, вношу в дом и поднимаюсь по лестнице на второй этаж. Впереди идет жена отца, она указывает мне дорогу. Позади меня идут отец с чемоданом в руке и моя жена с дорожной сумкой через плечо. Процессия движется в полной тишине. На часах два ночи.

Летом рано светает, поэтому вставать с постели легко. Примерно в половине шестого утра я поднимаюсь, быстро надеваю спортивные трусы, толстовку с капюшоном, кроссовки на босу ногу и выхожу на улицу. Еще со времен своего спортивного детства я всегда бегал. Бегал на тренировках и на соревнованиях. Бегал босиком по песку вдоль кромки прибоя и по извилистым лесным тропинкам. Еще я бегал в сапогах. Это было в армии. Именно там надо было бегать каждое утро, в течение двух лет. Основной особенностью бега того периода были портянки. Как бы ты их ни наматывал на ногу, все равно они сползали со ступни вниз, в район пальцев ног, оголяя пятки и создавая дискомфорт в момент бега. В городе Несвиже зимой была температура минус двадцать, и ранним утром наша рота выстраивалась по взводам и мы бежали, держа строй по заснеженной дороге, вокруг замка Радзивиллов. Было так холодно, что воздух сиял от белоснежного инея, висящего в воздухе, словно туман. В такие моменты физического напряжения моя армейская душа содрогалась от масштаба происходящего и его неотвратимости. Я был домашним мальчиком, и бег зимней порой остался тяжелым испытанием в моей закаленной душе. Теперь каждую зиму я мечтаю о наступлении лета, времени, когда я надену кроссовки и побегу неспешной трусцой ранним июльским утром. В это время природа еще не проснулась. Легкий туман висит над землей. Солнце только начинает свой путь по видимой части горизонта. И птицы щебечут, спрятавшись в кронах деревьев. И я бегу один-одинешенек, скорее даже не бегу, а трушу по асфальтовой дорожке навстречу рассвету.

Я шел на встречу с морем, уверовав в необходимость встреч, словно ища утешения у воды, видя ее силу и напор. Мне казалось, что море тоже одиноко. Наверное, я искал оправдания своей слабости. Среди песчаных дюн и соснового леса было хорошо, а шум прибоя отдавался в моей душе тихой музыкой. Я ощущал себя одним из героев произведений Кнута Гамсуна, непонятым и покинутым. Я бродил у воды, собирая камушки, курил, опустившись на прохладный песок, и смотрел вдаль. Однажды приехал друг по колледжу и привез немного денег. Мы пошли к морю. Был жаркий день, и пляж был полон людей.

Он сказал:

– Хочу, чтобы ты выпил водочки. Я не могу – за рулем.

Прохладный алкоголь подействовал положительно, и я разговорился, наверное, устав от долгого молчания. Я вдруг стал рассказывать о Сергее Довлатове, книги которого «поразили меня просто в сердце», но друг лишь улыбнулся моей сентиментальности, признавшись, что читает совсем мало, времени нет. Я понял, что он не читает вообще. Это не говорило о его глупости и неведении, просто так сложилось. Он был бандитом, и я гордился дружбой с сильным человеком. Мы купались, загорали, вспоминали учебу. Было хорошо, и я напивался вполне пристойно, в меру блистая красноречием и шутя безобидно, по-доброму. Море спокойно плескалось у наших ног.