Buch lesen: «Когда молчит море. Наследная Царевна»

Schriftart:

Пролог
О мире триедином

Широка сторона, от вершинки до дна
В ней порядок царит, ох, ярилом горит
И от малой былинки до буйного моря
Как падет тот закон, расплескается горе…

Бескрайни земли мира триединого. От владений царя Еремея, что справедливо правит в Яви Царством-Государством, через знойные степи воинственных тугар да золотые барханы великой Пу́стыни простираются они до самого Дивен-Града – драгоценной жемчужины Востока. Через коварные болота Камнетопи и Ка́линов мост, что над рекою Сморо́диной перекинут, лежит дорога в мрачное Темнолесье да саму Навь – Тридевятое царство мертвых, куда вход сторожит сама Баба-яга, а живым путь заказан. Ходят из белокаменного порта Лукоморья челны в далекое Заморское царство, где собрал царь Гвидон все чудеса, что есть на свете. А под толщею синею Моря-Окияна, сокрытый буйными его водами на глубинах придонных Прави, восседает во Хрустальном дворце вечный Володыка – властитель всех вод мирских. Да с дочерьми своими – царевной Марьей Моревной по правую руку да Варварой-красой по левую. Многолики земли триединые, от затерянного средь туманов Кита-рыбы-острова до студеных ветрами просторов Степь-Тайги, да испокон веков порядок в них заведен. Было так, да впредь будет. Покуда не найдется тот, кто хрупкое равновесие то разрушит…

Сказ первый
Вороновая тень да в ясный день

Вороновая тень украдет ясный день.
Проснешься с утра, а в доме – беда!
Поплачем посля, дорога длинна.
Долг в путь коль зовет, так ступай за порог…

Глава первая
Про уговор да дела давние

За две дюжины лет до дней нынешних

Царство-Государство

Светало. Солнце, бледное, белесое, точно козий сыр, едва показалось из-под затянутого дымкой горизонта, и в тусклом свете его на пустынный брег с мерною ленцой накатывали студеные ранней осенью волны Моря-Окияна. Ворошили тяжелой дланью песок да мелкие камни, пели с резкими порывами ветра да растекались по гальке хлопьями рыхлой пены.

С окрестных скал за ленивой игрой вод наблюдали вечно голодные чайки. Всякий раз, как волны отступали, принимались они оглашать окрестности громкими, ворчливыми с тоскою, криками. Ибо вновь и вновь не оправдывало Море их чаяний и не оставляло после себя ни единой рыбешки на поживу. Впрочем, настырные пернатые все ж не улетали, продолжая всматриваться в пустые, мокрые камни. И даже пришедший с моря дождь не смог согнать их с насиженных мест.

Одинокий всадник, что вдруг явился на брег, конечно, не мог не привлечь к себе птичье внимание. Сгорбленный, усталый, укутанный в потрепанный алый плащ да с воздетым на главу помятым остроконечным шлемом, что давно уж не сверкал под солнцем, он явно прибыл сюда издалека. И проскакал без остановки не один день. Завидев чужака, чайки беспокойно заголосили, закричали гневно, иные даже поднялись на крыло, да только чужак и не взглянул на них. Не поднимая главы, довел коня до самой воды, замер на миг, огляделся и тяжело спешился, не страшась замочить ноги белой пеною. Затем тяжело вздохнул, развязал да отбросил прочь ножны с добротным мечом, на кромке которого запеклась бурая кровь, и, не снимая сапог, побрел в море. То и дело оскальзываясь на камнях, пошатываясь под ударами волн, остановился он, лишь когда забились они о латный круг его нагрудника. Вновь замер, задышал неровно, позволяя обжигающе холодной воде пропитать свои одежды, смыть с них кровь и грязь едва отгремевшей битвы. Остудить натруженные, усталые члены. А затем, приложив ладони к лицу, крикнул дважды:

– Во-ло-ды-ка! Во-ло-ды-ы-ка-а!

Клич его, зычный, глубокий, тут же подхватил ветер. Понес далеко, растрепал, развеял над волнами. И ответом зовущему стал лишь равнодушный гул утреннего моря.

«Нешто не явится?»

Витязь неспешно отнял длани от губ и, прищурившись от разгорающегося солнца, вгляделся в горизонт.

«Да нет. Нет. Быть того не может».

Не могла судьба сотворить с ним такую злую шутку. Не для того выстоял он, молодой царь, плечом к плечу с братьями-витязями в стольких кровопролитных битвах с ордами треклятых тугар. Степняками, что жили лишь кочевьем да набегами, и тревожили земли Царства-Государства еще при его, Еремея, прадедах.

Не для того, заклиная¹, клятвенное дал слово он воеводе своему, Переславу Никитичу, что с подмогою великою воротится. Такой, что раз и навсегда врага лютого в бегство обратит. Да, морской Володыка для Царства-Государства был крайней надеждою. А значит, готов был молодой Еремей звать его столько, сколь надобно. А значит – должен был тот явиться на зов непременно.

Дернув пряжку, царь уронил с плеч ставший слишком тяжелым плащ, зачерпнул в ладони студеную воду и отер ею с силой лицо. После чего крикнул снова. Яростнее, громче, отчаяннее:

– Во-о-ло-о-ды-ы-ка-а!

И на сей раз море ему ответило.

– Зачем зовешь меня, царь?

За спиной Еремея раздался вдруг спокойный, глубокий голос. Слышались в нем одним разом будто и гул Окияна, и отдаленные раскаты грома, и шипение проливного дождя со звонкою песней молодых ручейков, что рождаются и умирают одним-единственным днем.

– Приветствую тебя, Володыка Придонный, хозяин всех морей и вод земных.

Еремей с поклоном обернулся, точно зная, что глас тот лишь одному во всех землях триединых принадлежать может.

– Желаю я подмоги твоей.

– Подмоги?

Володыка обвел взором спокойную гладь Окияна. Закованный в диковинную, подернутую патиной да тиной броню, что сработана была то ли из камня, то ли из раковин невиданных жемчужниц, он возвышался над Еремеем на целую голову. И ветер трепал его длинные, белоснежные бороду и волосы, а солнце сверкало на острых гранях зубастой, точно щука, короны.

– И в чем же желаешь, чтобы я тебе подсобил?

– Помоги тугар отбить. Сил больше нет от их набегов, – Еремей невольно оскалился. – Поля жгут, деревни громят. Людей в неволю уводят! А кого… так и вовсе режут, точно скотину какую.

– На то и война… – Володыка равнодушно пожал плечами, а после, чуть помолчав, задумчиво молвил: – Да и почем мне о бедах твоих заботиться? До людских свар морю дела нет.

– То верно, – Еремей кивнул. – Да вот только не могу я своими силами войска Тугарина обрат до степей бросить. Оттого и пришел, что выбора нет.

Царь замолчал и дернул недовольно щекою.

– А коль подсобишь мне в том, чтобы землю мою спасти, так и проси чего хочешь.

– Чего хочу, говоришь?

В голосе Володыки впервые послышался интерес.

– А уверен ль ты, царь, что готов мне ту цену дать, что я запрошу?

Морской правитель пронзил земного взором глубоких, темных, точно колодезные провалы, глаз, запрятанных под кустистые, седые брови.

– Уверен.

Еремей ответил твердо, спокойно выдержав взгляд Володыки.

– Кабы не уверен был, так и к тебе б и не пришел. Да и… – он вздохнул тяжко, – нету у меня иного выбора.

– Что ж, раз так, то слушай мое слово…

Морской Володыка степенно кивнул, сжимая в могучей длани острогу.

– Выделю я тебе, царь Еремей, свою дружину морскую, Черномора и его богатырей. Тридцать три молодца. Нет на свете воинства, что их одолеть сможет, будь уверен. И седмицы² не пройдет, как не останется ни одного степняка на твоей земле. Как, любо тебе мое предложение?

– Любо… – Еремей напряженно кивнул. – А взамен что?

– А взамен… выдашь своего первенца, того, что жена под сердцем носит, за дочь мою. Ту, что сам я выберу. Ровно через две дюжины лет. Уговор?

Володыка свысока взглянул на человека.

– Уговор…

Еремей ответил после долгого молчания, с тяжким усталым выдохом.

– Вот и славно.

Морской царь, довольно прищурившись, полной грудью вдохнул соленый морской ветер, а после добавил задумчиво:

– Но смотри, царь, коли слово не сдержишь…

Невысказанная угроза повисла в воздухе, но Еремей от того лишь нахмурился:

– Не бойся, Володыка. Сдержу. Царское слово на то и царское, что гранита тверже. Высылай свою дружину…

Не прощаясь, царь побрел прочь, а вослед ему глядело лишь наконец оторвавшееся от воды солнце. Вскоре брег опустел. И об уговоре, что здесь стался, напоминал лишь безмолвный свидетель – плащ, что лениво раскачивался на перине свинцовых волн. Изодранный, кроваво-алый, так напоминающий сорванный с поверженной крепости стяг³.

Дни нынешние

Царство-Государство

По лесной дороге, накатанной крестьянскими телегами, неспешно ехали всадники. Две дюжины витязей, в кольчугах да островерхих, сверкающих багровым огнем умирающего солнца шлемах. Вооруженные пиками и мечами, с притороченными к седлам каплевидными щитами, на каждом из коих гордо красовался всадник с воздетым над змием мечом – знак победителей, что одолели Тугаровы орды. То были особливые витязи царя Еремея, его личная, почетная стража.

Сам государь был здесь же. Облаченный под стать своим витязям, по-военному строго восседая на гнедом жеребце, он ехал чуть поодаль. И лишь массивный золотой перстень да простая корона, обручем перехватывающая лоб, выдавали в нем властителя всех окрестных земель.

Годы, прошедшие со дня памятного разговора с Володыкой, оставили на челе царя свой след. Тронула виски с бородою седина, избороздили кожу глубокие морщины. Но серые глаза, как прежде, глядели цепко и спокойно. И по-прежнему тверда была длань, державшая поводья коня да родного Государства.

– Отчего ж ты так невесел, а, Царь-батюшка?

Молодец, ехавший по правую руку от Государя на серой в яблоках кобылке, панибратски усмехнулся.

– Никак, охота не по нраву пришлась?

Крепкий, светловолосый, он правил одной рукой, другой время от времени постукивая по притороченному к бедру колчану, полному красноперых стрел, да напевал про себя веселую песенку. А голубые очи его искрились доброю смешинкой.

– По нраву…

Еремей ответил с легкой ленцой, даже не удостоив собеседника взглядом. Тот, впрочем, государевым тоном ничуть не смутился. И, залихватски откинув полы ярко-красного кафтана, вновь хохотнул:

– Ну да! Оно так по вам и видно! Неужто это так из-за уток разобиделись?

– Из-за уток? – царь, усмехнувшись, лукаво посмотрел на молодца. – А чего мне из-за них обижаться?

– Ну как же чего? – тот округлил глаза и со значением кивнул на увязанные к седлу птичьи тушки. – Ведь я больше вашего подстрелил! А, Царь-батюшка?

– Эх, Ванюша, мал ты еще, чтоб отца обскакивать… – государь вздохнул. – Не догадался, гляжу. Это ведь я тебе послабление такое дал…

Еремей помолчал и с шутинкою в голосе добавил:

– Ну, вроде как, чтоб ты не расплакался.

Царь негромко рассмеялся, а царевич в ответ лишь ошарашенно покачал головой:

– Ну вы даете!

– Даю… – государь вдруг посуровел. – А невесел я, Иван, оттого, что думы царские думаю. А там, где власть за люд честной и землю родную с ответственностью, там веселью места нет.

Он хмуро посмотрел на Ивана:

– Так что и тебе пора б с шутейками заканчивать.

– Да мне-то к чему? – царевич нарочито дурашливо пожал плечами, но взгляд его тут же сделался внимательным и напряженным.

А Еремей с куда большим нажимом молвил:

– Да к тому, сын, что я не вечный. И скоро все вот это… – царь повел головой, – твое будет.

– Э нет! – впервые за весь разговор Иван нахмурился. – Даже слушать я разговоры эти не хочу, Царь-батюшка! Чтоб тебе еще сто лет править!

– Пф, скажешь тоже, сто лет… – Еремей усмехнулся и поглядел в небо.

Над их головами высоко в облаках парил одинокий ястреб.

– Нет, уходит мое время, улетают деньки, что листья по осени. Вечно никто не правит. Ладно уж, – царь махнул рукой и вздохнул. – Что-то притомился я, Ваня. Давай-ка остановимся ненадолго, передохнем. А заодно водицы напьемся. Здесь неподалеку колодец справный есть. Я еще мальчишкой к нему бегал…

Не проверяя, последует ли за ним царевич, государь направил коня к уходящей в лес тропинке, а уж у самых деревьев вдруг обернулся и приказал десятнику:

– А вы, Егор, тут обождите.

– Да как же… – крепкий, дубленого вида витязь с соломенной бородой открыл было рот, чтобы возразить, но одного взгляда царя хватило, чтобы он тут же смолк, покорно склонив голову.

– Обождем, государь.

– Не кручинься, витязь, – Еремей как-то по-отечески улыбнулся. – Если уж здесь, в самом центре Царства-Государства, я без охраны шага ступить не могу… Тогда что ж я за царь?!

– Известно какой, Царь-батюшка, – лучший! – дружески подмигнув десятнику, Иван подъехал к отцу и по-свойски похлопал того по плечу. – Обождут они! Обождут…

Государь, не ответив, направил своего жеребца под сень деревьев. И царевич, переглянувшись с десятником, тронул коня пятками и поехал следом.

Тропинка, окутанная мягким полумраком, петляла меж старых сосен, уводя путников все дальше в лес. Здесь густо пахло хвоей и смолою, а еще, едва уловимо, – брусникой. Где-то в вышине пели вечернюю птицы, а еще стучал им барабаном дятел. Лес жил своею жизнью, совершенно не стесняясь забредших сюда путников.

– Далеко там до вашего колодца-то, Царь-батюшка? – пригнувшись, чтобы пропустить над головой ветвь разлапистой ели, царевич повернулся к отцу.

– Недалеко уже…

Еремей ответил по-стариковски ворчливо, с явной неохотою. И тут же упреждающе добавил:

– Ты помолчи пока. Дай тишиной насладиться… – царь полной грудью вдохнул пропитанный хвоей воздух. – Чуешь, как спокойно здесь? Хорошо…

– Ай-ай-ай, отче, а водицы ли ты хотел? – Иван понимающе усмехнулся и в который уж раз покачал головой. – Иль от витязей сбежать хоть ненадолго?

– Водицы… а то! – государь хитро улыбнулся.

Вскоре, круто вильнув, тропинка вывела путников на небольшую поляну, что окружали, точно стражи, статные, высокие сосны да пушистые ели. Тусклый свет закатного солнца едва проникал сквозь их плотную завесу, и, почуяв темноту, во мраке зажигали свои бледные огни первые, самые смелые светлячки.

– О! А вот и колодец…

Иван недоверчиво всмотрелся в неказистую тень по центру поляны.

– Да уж, справный! Иначе и не скажешь.

– А ты по внешности не суди, а суть улавливай…

Спешившись, государь с улыбкой похлопал жеребца по шее и неспешно пошел вдоль деревьев. Иван же, ловко спрыгнув с коня, направился сразу к колодцу.

Вблизи тот выглядел еще хуже, чем привиделся царевичу издалека. Изъеденный временем, покосившийся на один бок, он напоминал уставшего путника, что присел однажды на поляне отдохнуть да так навсегда тут и остался.

– Ну, суть так суть… – Иван неуверенно хмыкнул и отбросил жалобно скрипнувшую на ржавых петлях крышку.

– Хорошо хоть посудина есть. Сейчас испробуем твоей водицы!

Он потянул за размахрившуюся веревку и поднял к свету рассохшееся деревянное ведро:

– Хох! Да тут же щели в палец!

Неодобрительно покачав головой, Иван заглянул в колодец.

– Надеюсь, хоть вода в тебе сладкая…

В сгущающихся сумерках темный провал его показался молодому царевичу недобрым. Однако, с трудом прокручивая потрескивающий ворот, он все же принялся опускать ведро, как вдруг из глубины донесся тихий всплеск.

Первым делом царевич подумал, что это посудина так быстро достигла воды, однако, взглянув на веревку, он понял – такого быть не могло. А всплеск тем временем повторился, и тогда, перевесившись через борт, Иван вгляделся в чернильную тьму.

Внизу в воде явно кто-то был. Пытаясь разглядеть источник шума, царевич склонился ниже и пробормотал едва слышно:

– Ай! Ни зги не видно…

– Эй, чего у тебя там? Никак, ведро оборвалось? – Еремей насмешливо окликнул сына.

– Да нет. Не ведро, Царь-батюшка, – поднявшись, Иван озадаченно почесал затылок. – В колодце-то вроде как плещется кто-то…

– Плещется?

Заинтересованный, государь подошел ближе, и царевич посторонился, пропуская его к колодцу:

– Ну да. Навроде как… рыба какая, а, Царь-батюшка?

– Рыба, говоришь? – вслед за Иваном Еремей склонился над темным провалом.

– Ну, точно! Рыба и есть!

Привыкнув к темноте, царевич наконец разглядел мелькнувшую в воде чешуйчатую спину:

– Пескарь навроде как… Вот ведь диво! – покачав ошарашенно головой, он со смешинкой во взгляде покосился на отца: – А говорил справный колодец, а, Царь-батюшка?

– М-да… справный…

Государь ответил сыну неожиданно хмурым, задумчивым взором.

И тут пескарь, сильно ударив хвостом, вдруг выпрыгнул из воды, взмыл вверх, да и уселся по-человечьи на борт колодца.

– Берегись!

Царевич тут же отскочил прочь, оттащил за собою государя и вскинул лук, целя прямо в колодезную образину. Пескарь, оказавшись на суше, уже ничуть не напоминал простую рыбину. Хотя бы оттого, что рыба не может быть разодета в расписной бурый кафтан, подпоясанный алым ремнем, да держать под мышкою груду свитков. Дополняли чудной образ страхолюдины почти человечьи руки и ноги да лоснящееся, покрытое блестящей чешуей тело.

– Мать честная…

А Иван уже почти пустил тетиву, как Еремей резко окрикнул его:

– Ваня, стой!

– Отец?

Переведя ошарашенный взор с пескаря на государя, Иван с удивлением понял, что тот колодезному обитателю ничуть не подивился.

– Бу-уак… – пескарь, маслянисто поблескивая пустыми рыбьими глазищами, приоткрыл рот и издал неприятный булькающий звук. А затем, открыв пошире беззубую пасть, молвил человечьим голосом: – Не гу-оже так гу-остей встречу-ать, цу-арь Еремей…

– Гостем бы ты был, коль я б тебя сам позвал… – государь нахмурился. – Чего явился?

– Ву-олодыка Му-арской тебе пру-ивет шлет… – пескарь царапнул колодезное бревно полупрозрачными когтями, напоминающими острые, точно ножи, рыбьи кости. – И напому-инание…

Чудище дернуло головой, уставившись водянистым глазом прямо на царевича:

– Зу-а ту-обой ду-олжок… Бу-уак…

Вновь булькнув, пескарь зашлепал полными губами, отчего жабры за его пастью беспокойно задергались.

– Услышал я тебя, невидаль…

От слов пескаря государь нахмурился пуще прежнего:

– Все помню. Так и передай Володыке. Я свое царское слово твердо держу. Как сказал единожды, так и будет.

– Бу-уак… Пу-ереда-ам…

Не прощаясь, чудище запрокинуло голову и соскользнуло обратно в колодец, где с громким плеском и исчезло. А государь, мрачный, точно грозовая туча, взглянул на сына.

– Домой едем. Немедля. И о том, что тут видел, никому не слова, понял?

– Понять-то понял, да только, Царь-батюшка, что ж это было-то?

Иван, не убирая с тетивы стрелы, опасливо заглянул в колодец.

– Посол… – Еремей зло сплюнул на землю, а затем добавил уже спокойнее: – Ладно. Поехали уже.

Первым оседлав коня, государь направил его прочь с поляны. И Иван, нутром почуяв, что сейчас с отцом лучше не спорить, молча отправился следом.

Дни нынешние

Во Хрустальном дворце морского Володыки

Сон отступил, точно испуганная щукой рыбешка, и Марья Моревна, наследная царевна Володыки морского, резко распахнула глаза. В ее опочивальне, просторной, светлой, с украшенными ракушками да жемчугом хрустальными сводами и широким, укрытым балдахином ложем, стояла обыкновенная утренняя благодать. Бежали по стенам озорные водяные блики, шумел за окном просыпающийся подводный град, пел где-то далеко свои песни кит. Однако ж стоило царевне проснуться, как на сердце ее ловчей сетью легло беспокойство. Еще пока смутное, неявное, но грозящее перерасти в настоящую беду.

«Нешто вода волнуется?»

Резко поднявшись на постели, она подняла взор к потолку. Там, где с рассветом обычно любили кружить стайки веселых, пестрых рыбешек, сейчас не видно было и улитки. И то было верным знаком – морской царь негодует. Чуя его недовольство, первым делом пряталась всегда вот такая вот мелочь.

«Ох, кабы беды не вышло…»

Все пуще тревожась, Марья спешно поднялась с постели и выглянула в окно, откуда обыкновенно открывался чудесный вид на подводный град.

– Ах!

Из груди царевны вырвался горестный вздох: там, далеко внизу, рассерженные морские течения уже поднимали со дна муть и песок, погружая морское царство в грязно-бурое облако.

– Плохо дело!

Марья удрученно качнула головой и бросилась к ларю. Схватила оттуда первое попавшееся платье, укрыла плечи и покинула опочивальню. Времени особенно прихорашиваться не было: следовало спешить, коль не желала она, чтоб Володыка своим гневом призвал настоящий морской шторм.

В коридорах Хрустального дворца, расцвеченных сверкающей бирюзой и лазоревым светом кристаллов, украшенных алыми да янтарными кораллами и водорослями, со стоящими в резных арках раковинами лавок, царила тревожная, пустынная тишина. Буря расходилась все пуще, и придонные обитатели, чуя настроение Володыки, поспешили забраться в самые укромные щели. Лишь суровые стражницы-щуки, невозмутимые и бесстрашные, по-прежнему оставались на своих постах и теперь провожали Марью зоркими, хищными взглядами.

– Волю мою ты уже знаешь, Варвара. На том стоять и буду. А разговор сей бесполезный закончим.

Грозный глас Володыки царевна услыхала еще на подходе к тронной зале. Слова его, тяжелые и тягучие, были подобны волнам, что дробят играючи прибрежные скалы да волнуют воды до самого дна реки. С тяжелой неотвратимостью накатывали они на Марью, да, хоть и не к ней были обращены, все ж вызвали в наследной царевне невольный трепет. Ведь отец ее, морской царь, был сам суть Море-Окиян, его жизнь и сила, а оттого она, как и прочие придонные жители, целиком и полностью от него зависела.

– Ах, «закончим»?! Ну нет!

Второй голос, молодой и звонкий, Марья тоже признала сразу. Он, конечно, принадлежал ее младшей сестре. Царевне Варваре-красе, длинной косе.

– Я тебе не селедка морская! Да не кит дохлый, чтоб меня на берег выбрасывать! Я – дочь твоя! Царевна морская!

Яростью голоса Варвара нисколько не уступала грозному повелителю вод. Но ее гнев был иным – диким, порывистым. Марья слышала в нем сразу и свист шквального ветра, и вой водяного вихря, и хлесткие бичи проливного дождя.

– То-то и оно, что дочь…

Царевна, хоть и не видела отца, но живо представила, как тот степенно кивнул, когда течение, отражая гнев Володыки, упруго толкнуло ее в грудь.

– А раз дочь, так изволь слушаться!

За дверьми залы, высокими, украшенными морскими коньками, звездами да трезубцами, куда как раз добралась Марья, явно разгорались нешуточные страсти, и она, не став тянуть, решительно толкнула бесшумно разъехавшееся в стороны тяжелые створы.

– Ар-р-р! Несправедливо! – стройная, точно тростинка, черноокая Варвара яростно топнула ножкой, как никогда сейчас напоминая готовую к броску мурену. – Не желаю я смертного удела! Не желаю мужа земного! Не желаю! Ответь, отец, за что мне такое наказанье?!

Она рванулась с места пойманною в сети неркою, так, что длинная коса ее плетью стеганула воду.

– Наказанье?

Володыка следил за своенравной дочерью со своего трона одним лишь взором. Внешне по обыкновению спокойный, недвижимый и уверенный – однако ж бушующее в окне над его главой море с лихвой выдавало истинное настроение повелителя подводного царства.

– Дюжина дочерей моих до тебя сему уделу покорялись. И дюжина покорится после…

Подводный царь перевел взор на застывшую в дверях наследную царевну.

– Марья… Знать, все ж разбудили мы тебя?

– Да уж как тут не разбудить?

Притворив за собой двери, царевна требовательно и хмуро поглядела на отца с сестрою:

– Вы чего кричите так? Всю рыбу на десять верст распугали!

– Дюжина… – Варвара, мельком взглянув на сестру, поспешила продолжить прерванный спор. – Отчего же, скажи мне, морской Володыка, все твои дочери обязаны отправляться на погибель? Отчего я, младшая сестра, в жены смертному царевичу обещана, а не она вот, старшая?!

Молодая царевна, разом поняв, что высказала лишнего, осеклась и замолчала. А Марья опасно прищурилась:

– Да что ж ты такое говоришь, сестра? Никак, забыла, кто пред тобой?

– Не забыла.

Варвара, тут же забыв про смущение, с охотой приняла вызов, точно щука, заглатывая наживу нового спора, и тряхнула тяжелой косой.

– Да только разве я не права где-то? Скажи, разве по чести это, чтобы младшая дочь первее старшей свадьбу играла?

Марья, опешившая от столь дерзкого поведения сестры, ответила не сразу. Пусть Варвара сызмальства и была вспыльчивой да на поводу у чувств любила идти, да все ж на ее памяти такого себе еще позволяла. Перечить отцу, грубить сестре да кричать криком, точно дитя малое… Нет, такого спускать Варе было нельзя ни в коем случае.

Марья вскинула подбородок и ледяным тоном молвила:

– Все в чести, что по воли Володыки. А тебе успокоиться нужно, сестра. Пока худо не стало…

Царевна со значением взглянула на Варвару, в надежде, что та угомонится, а сестра вдруг горько усмехнулась:

– Худо?! Да куда уже хуже-то, а?!

В бездонных очах молодой царевны сверкнули слезы, и у Марьи против воли невольно сжалось сердце:

– Послушай, Варварушка…

Сжалившись над сестрою, она протянула той руки и тепло улыбнулась:

– Успокойся, пожалуйста… Чего ж ты так буйствуешь? Разве отцу нашему не виднее, что лучше для нас?

– Ах, да как же не понимаешь ты, Марья? – Варвара в отчаянии заломила руки. – Он ведь меня на сушу сослать хочет! За смертного сосватать! Кабы с тобою такое сделать хотели, тоже бы считала, что отцу виднее?

Варвара, казалось, хотела сказать еще что-то, но тут по залу разнесся тяжелый глас Володыки:

– Довольно!

Сестры, замерев, переглянулись, когда подводный царь неспешно поднялся со своего трона, ибо в этой неспешности затаилась невысказанная угроза.

– Марье по задумке моей суждено стать Володычицей морскою. Дабы впредь на ее силе волшебной царство придонное держалось. Только на Марью, и ни на кого другого, желаю я возложить эту нелегкую ношу. Оттого и не стать сестре твоей, Варвара, никогда ничьей женой.

Володыка жестко поглядел на старшую дочь, и она в который уж раз с тяжелым сердцем подумала о том, сколь долго уж слушает эти сладкие речи. Далекое, несбыточное Володычество, ждать которого – дело пустое. Уж это-то Марья поняла давным-давно. Ибо возможно ль воцарение твое, покуда отец твой – извечный морской Володыка? А звание гордое наследной царевны – лишь слова красивые, извечное заточение во Хрустальном дворце прикрывающие. И не в первый раз уж Марья подумала вдруг, чем судьба ее собственная, не лучше ль удел смертный, тот, что другим сестрам достался. Ведь жизнь их, пусть и короткая, зато своя…

Царевна тяжко вздохнула и вскинула глаза, столкнувшись взглядом с родителем. Темные очи его, казалось, видели ее насквозь, читая мысли, точно открытую книгу, и Марья в испуге поспешила отвести взор. Впрочем, Володыка, если что и познал из ее помыслов, вида не подал. Вместо этого он подошел к младшей дочери и молвил ласково:

– А в тебе, дитя, глупая молодость говорит, коль ты свой удел горше сестринского считаешь.

Подводный царь по-отечески заботливо погладил Варвару по щеке. И в этом простом жесте было столько тепла, столько трепетной заботы, что Марье на секунду почудилось – отец готов переменить свое решение. Но Володыка заговорил, и все тут же стало на свои места.

– Завтра же станешь женой земного царевича…

– Ах!

С вскриком зло отбросив его руку, Варвара в слезах выбежала из залы, а Володыка, проводив ее спокойным взглядом, молвил, будто в пустоту:

– Не знает она, сколь ценен мой дар… И как скорблю я по каждой из отданных дочерей…

Пройдя к трону, он медленно опустился на него и, переведя взор на царевну, разрешил:

– Раз есть что сказать, так не молчи, Марья.

– Негоже дочери против воли отца идти.

Нахмурившись, царевна скрестила руки на груди. Она бесконечно любила младшую сестру, но столь вольное поведение Варвары возмущало наследницу морского трона до глубины души.

– А царевне своему Володыке перечить тем паче!

Марья хотела продолжить отчитывать Варвару, но стоило пред очами ее встать несчастному, заплаканному лицу сестры, как она против воли молвила вдруг:

– И все же… Не гневайся ты на нее, Володыка. Знаешь ведь, в сердцах то…

Кротко улыбнувшись, Марья подошла и накрыла ладони отца своими изящными ладошками. После чего с опаскою продолжила:

– Уверена, не пройдет и седмицы, как поймет Варюша мудрость твою. Хоть, что бы ты ни говорил, удел ее и незавидный…

Нахмурившись, Марья поджала губы.

– Незавидный, говоришь? – Володыка пронзил царевну внимательным взглядом черных глаз. – Хм. Быть может…

Он умолк задумчиво, а Марья с грустью взглянула в сторону полуоткрытых дверей и уже увереннее продолжила:

– Варвара всем сердцем желает во дворце Хрустальном остаться. Дело твое продолжать, оплотом царству подводному быть… А ты ее на берег ссылаешь, в руки царевичу, что не мил. Почему?

– Чтоб Володычицей морской стать, многими качествами обладать нужно. И если силы с волею Варваре не занимать, то мудрости с рассудительностью ей как раз недостает. Оттого и преемница моя ты. Впредь и навек.

Володыка наклонился и поцеловал дочь в лоб.

– О Варваре ж не тревожься. Ибо ей другой мой дар достанется.

– О каком даре говоришь ты, отец? Разве дар это – воли лишать?

Марья недоуменно нахмурилась.

– А как же? – Володыка улыбнулся. – Ведь, единожды лишь за нее решив, я Варваре даю возможность впредь самой своей судьбою править. Человечий удел недолог. Муж ее скоро за грань уйдет, она и опомниться не успеет, едва-едва на земле освоится. А там уж вольна Варвара-краса будет идти куда хочет, любить кого желает…

Володыка смолк на несколько долгих мгновений, а затем мягко добавил:

– Я мир ей дарую, дочка. А здесь она останься? Ведь лишь тенью твоей была бы вечной. Коль свобода – не дар величайший, так что? Мы вот с тобою, к примеру, благодати такой навек лишены. Хоть для царства придонного оно, конечно, и к лучшему.

Царь улыбнулся:

– Всякому в жизни этой свое место назначено, Марья. Ты запомни это крепко-накрепко, да не забывай ни на миг. А теперь ступай. Варвару разыщи. Пускай к свадьбе готовится.

Сестру Марья отыскала в одной из самых дальних горниц дворца. Обняв себя за плечи, она стояла у самого края громадного окна и смотрела вдаль, на затянутый пеленой бури морской град. Тоненькая, одинокая. Бушующие воды нещадно трепали белые ее одежды, толкались, силились побольнее ухватить за тяжелую косу да сбить с ног. И при виде Варвары сердце Марьи болезненно сжалось. Сколько она помнила сестру, с самого детства та убегала в эту самую башню, стоило лишь почувствовать боль с обидою. И не важно, от чего: не выходило ль приструнить своенравного морского конька, шуганула со своей опочивальни строгая Чернава, сломался ли зуб у любимого кораллового гребня… Варвара, не проронив и слезинки, убегала и пряталась здесь, вдали от всех давая наконец волю своим чувствам. И лишь одна Марья в такие моменты знала, где ее искать.

– Будет вам волноваться, воды морские, оставьте сестру мою в покое…

Наследная царевна повелительно взмахнула рукой, почувствовала на миг сопротивление негодующей стихии, буйное, но беззлобное, точно разбушевавшийся младенец, – а затем в башне воцарилось спокойствие. Шторм, повинуясь своей царевне, отступил, продолжая бушевать уже за пределами горничных стен.

1.Заклинать – настойчиво умолять.

2.Седмица – неделя.

3.Стяг – знамя.