Buch lesen: «Калифорния на Амуре»

Schriftart:

Глава первая. Жандарм и дипломат

23 июля 1885 года, утром, однако не так, чтобы очень ранним, а соответственно приличиям и служебному распорядку, то есть часов около девяти, из Главного дома Нижегородской ярмарки вышли два человека, или, точнее сказать, два служащих городского жандармского управления. Первый, повыше и более изящного сложения, был жандармский вахмистр Песцов, вторым шел унтер-офицер Огольцев. Оба были одеты в полную форму: при синих мундирах, той же расцветки фуражках, белых портупеях и красных аксельбантах, что, с точки зрения обывателя, делало их похожими друг на друга, как родные, или, по меньшей мере, двоюродные братья. Впрочем, человек опытный прекрасно умел различить детали и видел, что на погонах у вахмистра располагается широкий фельдфебельский галун, а подчиненный его может похвастаться лишь двумя узкими полосками, не говоря уже о таких очевидных вещах, как белый воротничок старшего по званию и белые же перчатки, каковых не было и быть не могло у нижнего чина. Кроме того, Песцов имел изящные, почти офицерские усики, а подносье унтера украшали два толстых пшеничных колоса, производивших необычайное по силе впечатление на женское население Канавинской слободы – как крестьянского, так и мещанского сословий. В остальном же, действительно, бравых служак трудно было отличить друг от друга, если только не иметь в виду чина и получаемого соответственно чину денежного содержания.

Так или иначе, оба жандарма всем своим видом являли наглядный символ благонадежности и отваги, каковой символ справедливо было бы отнести ко всему Отдельному корпусу жандармов, а не только к нижегородскому его управлению.

Главный ярмарочный дом, из которого сейчас вылупились на свет Божий оба жандарма, был зданием во всех отношениях замечательным – не так, впрочем, по архитектуре, как по содержанию. Николай Михайлович Баранов – нижегородский военный губернатор и изобретатель винтовки своего имени – с присущим ему изяществом и глубоким постижением самой сути предмета называл Главный дом «административным сердцем ярмарки». Это была чистая правда, тем более удивительная, что исходила она из уст человека, облеченного весьма значительной властью, а от таких людей рядовые обыватели, как правило, не ждут ничего, кроме головокружительного по силе вранья.

На время ярмарки, то есть с 15 июля по 25 августа каждого года в Главный дом непременным порядком переселялся сам нижегородский губернатор и вся его администрация. Здесь же получало временное пристанище и местное жандармское управление – гнездо законности и бдительности, коего вышеуказанные птенцы Песцов и Огольцев явились сейчас во всей своей красе на Главной площади.

Отсюда шагом хоть и не вполне парадным, но все же весьма внушительным, вахмистр и унтер-офицер проследовали в сторону торговых рядов Гостиного двора, окруженных Обводным каналом, созданным по проекту архитектора и строителя Августина Бетанкура. Означенный Бетанкур родился в Испании, но позже благоразумно признал выгоды и преимущества русской жизни и перешел в службу Российской империи, своим примером показав любознательным потомкам, что, хотя многие и стремятся уехать из богоспасаемого нашего отечества, никому не заказан также и въезд в него – со всеми истекающими отсюда последствиями.

Впрочем, до самих рядов Гостиного двора, которых в пределах Обводного канала насчитывалось двенадцать, жандармы не дошли, а двинулись вдоль по Царской улице в сторону Канавинской или, иначе, Кунавинской слободы. Если бы, однако, они все же направились бы через торговые ряды в сторону Спасского собора и далее, то увидели бы много интересного, вплоть до печально известной Самокатной площади, славной своими монументальными каруселями, называемыми местной публикой самокатами, и румяными барышнями легкого поведения, которые в любую погоду кокетливо на этих самокатах вращаются, заманивая в любовные тенета сладострастное мужское сословие. В сем двусмысленном районе праздные гости ярмарки обычно предавались развлечениям и безудержному разврату, каковой не исчерпывался совместным с барышнями посещением номеров, а простирался много дальше – вплоть до играемых тут же театральных представлений.

Правду сказать, на Самокатной площади ни полиция, ни тем более жандармы обычно не показывались, чтобы попусту не портить почтеннейшей публике праздничного настроения.

– Должно же где-то быть для людей и отдохновение сердца, – глубокомысленно замечал вахмистр Песцов, если вдруг в откровенных беседах возникало недоумение, отчего на Самокатах нет совсем никакой полиции и даже намека на нее, при том, что дела там иной раз творятся не только беззаконные, но и страшные – грабежи, отравления, убийства, взаимное лупцевание и прочие мерзости русской жизни, которые позже уроженец Нижнего Новгорода босяцкий писатель Максим Горький метко назовет свинцовыми.

Ну и, кроме того, порядок на Самокатах лучше любой полиции блюла здешняя публика, в первую очередь трактирщики, под недреманным оком и сильной рукой которых тут и происходило все вышеописанное веселье, не говоря уже о вещах более кардинальных, на которые, пожалуй, человеку непривычному, штатскому, и смотреть нежелательно.

Но, как уже говорилось, жандармы отправились в сторону Канавинской слободы, где во время ярмарки размещались иногородние и иностранные гости, которых тут оказывалось немало, включая даже и американцев, ежегодно закупавших здесь до миллиона аршин холста.

Оставив по левую руку затон Оки, вахмистр и унтер прошли до конца Царской улицы и вышли к Канавинской слободе, где располагалось множество гостиниц и постоялых дворов, самой разной, в том числе и весьма средней руки; некоторые не имели даже собственного имени, а на фасадах писалось лишь скромное «Гостиница и номера». Изобилие такого рода подворий объяснялось тем, что в страдные дни ярмарки город принимал в качестве гостей до трехсот тысяч человек – в то время, как собственного населения насчитывалось в нем немногим более двадцати тысяч.

В одну из таких безымянных гостиниц и зашли сейчас жандармы, и по суровому их виду вдруг сделалось совершенно ясно, что явились они сюда не из праздности, а по срочному государственному делу.

* * *

Справедливости ради стоит сказать, что Ганцзалину город не понравился сразу.

– Кругом одно жулье, – китаец с превеликим неодобрением выглядывал из гостиничного окна на улицу, пока Нестор Васильевич Загорский брился, стоя перед трюмо над тазиком мыльной воды. – Ворюги в этом Нижнем живут, сволота всякая! Аферисты, пройдохи и проходимцы, прохвосты и протобестии, помяните мое слово.

Не переставая бриться, господин заметил, что помощника его можно использовать в качестве ходячего словаря бранных слов. А впрочем, любопытно было бы узнать, что навело Ганцзалина на столь мизантропические мысли?

– Все, – категорично отвечал китаец, – все абсолютно. Помните, сколько нам стоил вчерашний ужин в тутошней богоспасаемой ресторации? Да за такие цены небесный огонь должен сойти на землю и испепелить к чертовой матери все городские трактиры. А здешние так называемые Китайские ряды? Никакими китайцами там даже и не пахнет. В каждой лавке – родимые русские рожи. Больше того скажу – китайских товаров там тоже нет, одна отечественная мануфактура, то есть те же рожи, но только в профиль!

– Тэ́мпора мута́нтур, эт нос мута́мур ин и́ллис, – хладнокровно прокомментировал Нестор Васильевич патетическую речь своего помощника. – Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Когда-то здесь в Китайских рядах действительно торговали китайским чаем. Больше того скажу – это был главный товар здешней ярмарки. Однако в начале шестидесятых торговля чаем в Нижнем начала угасать.

– Что – все разворовали? – осведомился Ганцзалин, свирепо раздувая ноздри.

Нет, просто в шестьдесят девятом году открылся Суэцкий канал, и китайский чай стали ввозить не из Кяхты, как раньше, а морем. После чего по России он стал расходиться, минуя Нижний. Отсюда и угасание Китайских рядов, и превращение их в русские.

– Ну, хорошо, – согласился помощник, – Бог с ним, с чаем. Но что вообще творится на этой ярмарке? Пьяные орут, карманники шныряют, непотребные женщины хватают за разные места верноподданных его императорского величества…

– А кой черт понес тебя на Самокатную площадь? – пожал плечами Загорский. – Погулял бы лучше по торговым рядам, в крайнем случае, заглянул бы в Спасский собор, привел в порядок душу и мысли.

– Что мне Спасский собор, – несколько заносчиво заявил китаец, – я хотел узнать жизнь народную.

– И что же – узнал?

Ганцзалин хмуро кивнул: узнал даже ближе, чем рассчитывал. И на общем фоне народных безобразий больше всего поразил его гостиничный коридорный, который при вселении с необыкновенным нахальством потребовал от Ганцзалина чаевых.

– «Пожалуйте от щедрот ваших на спасение души», – пискливо передразнил помощник незадачливого коридорного.

Нестор Васильевич слегка нахмурился, хотя бриться не перестал.

– Надеюсь, ты дал ему что-то?

Ганцзалин отвечал, что в Китае он бы с большим удовольствием дал наглому попрошайке в морду. Но здесь Россия, здесь другие порядки, здесь раздолье всяким жуликам и побирушкам. Он все это понимает, а потому, движимый гуманностью-жэнь и ритуалом-ли, дал-таки коридорному на чай две копейки. Тот был, кажется, не очень доволен, однако Ганцзалин не стал входить в детали и просто выставил его из номера.

– Ну, как не стыдно, надо было дать хотя бы гривенник, – укорил его господин.

– Гривенник? – возмутился китаец. – Проще удавить его собственными руками! Между нами говоря, он и на две копейки не наработал. Не те у нас доходы, чтобы деньгами бросаться направо и налево…

Он хотел добавить что-то еще, но Нестор Васильевич внезапно прервал его, подняв указательный палец. Несколько секунд он прислушивался к чему-то, потом покачал головой.

– Что? – спросил помощник, с подозрением глядя на него.

– Ты слышишь?

– Ничего я не слышу, – проворчал китаец сердито.

– Я тоже, – кивнул господин. – Это-то и странно. Какие-то люди остановились возле нашей двери, но почему-то не стучат в нее.

– Наверняка грабители, – заявил Ганцзалин решительно, – пришли нас обворовать, зарезать и расчленить.

– Уж и расчленить? – усомнился господин.

– Именно расчленить, – настаивал китаец, – чего еще и ждать от здешней публики? Обокрасть, убить и расчленить – вот все, на что они способны. С другой стороны, хоть какое-то для нас развлечение…

Как бы в ответ на его слова в дверь постучали. Стук был решительным, волевым, в некотором смысле даже начальственным.

– На грабителей не похоже, – покачал головой Нестор Васильевич, хладнокровно заканчивая бритье.

Ганцзалин подошел к двери и спросил, не отпирая ее.

– Кто там?

– Откройте, полиция, – после небольшой паузы отвечали снаружи.

– Точно, грабители, – с удовольствием заметил китаец. – Уже и запугивать начали. Я эту публику знаю. Попробуете открыть – мигом прирежут, только рожки да вошки останутся.

Не убоявшись, однако, печальных перспектив, обещанных помощником, Загорский кивнул помощнику. Тот повернул торчавший в замке ключ и отпер двери. На пороге стояли два жандарма: первым был вахмистр Песцов, за спиной его маячил унтер-офицер Огольцев.

– Его высокоблагородие господин надворный советник Загорский? – строго осведомился Песцов, глядя на Загорского поверх Ганцзалина.

– Точно так, – отвечал Нестор Васильевич, с любопытством разглядывая вахмистра.

– Здравия желаю, – проговорил тот, прикладывая два пальца к фуражке. – Жандармский вахмистр Песцов. Извольте, ваше высокоблагородие, следовать за мной.

– Изволю, – согласился Загорский, – только для начала скажите, куда и зачем.

Песцов отвечал, что согласно данному приказу, он должен препроводить его высокоблагородие в городское жандармское управление, а вот зачем – этого он знать не может, это господину надворному советнику, надо думать, объяснят прямо в управлении.

Такая туманная формулировка слегка удивила Загорского и вызвала хмурое неудовольствие у его верного Ганцзалина.

– Грубияны, – пробурчал он по-китайски, – голову бы им оторвать, чтобы впредь понимали как разговаривать с вышестоящими.

Загорский посмотрел на помощника с укором и отвечал тоже по-китайски, что бедные жандармы всего только добросовестно выполняют свой долг, и нет никаких оснований для столь экстраординарных мер, как отворачивание головы.

Песцов, разумеется, не понял, о чем переговариваются Загорский с помощником, однако ориентировался на интонацию. Он слегка откашлялся, но решительной физиономии не переменил и проговорил тоже весьма определенно.

– Имеется строжайший приказ доставить господина Загорского в управление. Что же касается любых вопросов, отвечать на них не имею полномочий.

Нестор Васильевич только головой покачал.

– Вот как? – спросил он. – Строжайший приказ? Выходит, дело серьезное?

– Серьезнее некуда, – отвечал Песцов, и усики вахмистра необыкновенно строго шевельнулись под носом, свидетельствуя о непреклонности его намерений.

– Что ж, – вздохнул Загорский, – последуем пока любезному приглашению господина фельдфебеля, а там видно будет.

Заперев за собой номер и покинув гостиницу, Загорский и Ганцзалин двинулись в путь, ведомые жандармами. Впереди с важным видом человека, исполняющего государственное дело, шел Песцов, за ним Загорский, потом Ганцзалин – и замыкал небольшую процессию унтер-офицер Огольцев.

Спустя каких-нибудь пятнадцать минут они уже входили в Главный дом. Как уже говорилось, на время ярмарки жандармское управление переезжало из города и располагалось тут на втором этаже, в непосредственной близости от полицейской части.

– Как у вас тут все мило, по-родственному, – заметил Загорский. – Там полиция, тут жандармерия – прямо благорастворение воздухов какое-то, а не ярмарка.

Вахмистр ничего не ответил на это двусмысленное замечание, но лишь постучал кулаком в белой перчатке в дверь, на которой красовалась табличка с нечеловечески длинной надписью: «Помощник начальника Нижегородского жандармского управления штабс-ротмистр Назаров Н. Н.»

– Войдите, – раздался из-за двери суровый баритон.

Песцов, внезапно утративший всю свою решительность, усатой пиявкой проскользнул в кабинет. Дверь за ним закрылась, но спустя несколько мгновений снова открылась и изрыгнула на свет божий вахмистра.

– Прошу, – сказал он, сдвигаясь в сторону.

Загорский шагнул мимо него прямо в кабинет. За ним было направился и Ганцзалин, однако был остановлен недреманной, если так можно выразиться, рукой Песцова.

– Только господин надворный советник, – сказал тот внушительно. – Разговор сугубо конфиденциальный.

Остановленный столь внезапно и столь неделикатным образом китаец взглянул на вахмистра с яростью. Бедный жандарм, конечно, не подозревал, что прямо сейчас рискует остаться без руки, которой он столь уверенно держал Ганцзалина за плечо. На счастье, Нестор Васильевич кивнул помощнику и велел подождать его возле двери. Обиженный китаец небрежно сбросил со своего плеча руку вахмистра и хмуро уселся на стул, специально поставленный возле двери для ожидающих посетителей.

Дверь за Загорским закрылась, и он остался один на один с хозяином кабинета, загадочным штабс-капитаном Назаровым. Кабинет был совершенно обычный: большой письменный стол у окна, по обе стороны от стола – два гамбсовских стула с гнутыми ножками, металлический несгораемый шкаф для хранения документации и вещественных доказательств, и в дополнение ко всему какой-то вместительный сундук в углу для неизвестных надобностей.

Надо сказать, что надворный советник по службе регулярно оказывался в кабинетах Отдельного корпуса жандармов и напугать его тайной полицией было мудрено. Однако, как и всякий почти российский поданный, он имел не то, чтобы предубеждение перед ее деятельностью, но, скажем так, относился к жандармам без особенного дружелюбия. Признаем, иногда они этого вполне заслуживали – особенно, когда в административном пылу хватали вполне добропорядочных обывателей по одному только подозрению, пугая их при этом до смертной икоты.

Однако надворного советника Загорского трудно было отнести к простым обывателям и еще труднее было его напугать, поэтому сейчас он спокойно смотрел с высоты своего роста на русую макушку господина Назарова, который сидел за обширным столом, покрытым зеленым сукном, и при появлении посетителя не только не соизволил встать со стула, но даже и головы не поднял от бумаг, которые он, очевидно, тщательнейшим образом изучал. Впрочем, такая неопределенность продолжалась совсем недолго.

– Ну-с, господин надворный советник, отдаете ли вы себе отчет в том, по какой причине были вызваны в жандармское управление? – басовитый баритон штабс-ротмистра, казалось, поднимался вверх прямо от поверхности стола, как будто бы с Загорским ни с того ни с сего вдруг заговорила сама мебель. – И понимаете ли вы, чем именно может это вам грозить?

Странная улыбка скользнула по губам Загорского.

– Разумеется, понимаю, – отвечал он иронически. – Вызван я был сюда потому, что задолжал вам двенадцать щелчков за проигранную партию в штос, и грозит это мне тем, что эти самые щелчки я вам, хоть и с некоторым опозданием, но благополучно выдам.

– Вот черт, – проговорил Назаров, поднимая на Нестора Васильевича круглое румяное лицо, на котором хитро горели голубые глаза, – как же ты меня узнал после стольких лет, да еще не видя моей физиономии?

– Руки, – коротко отвечал Загорский. – У тебя, Николас, со времен кадетского корпуса на безымянном пальце левой руки остался небольшой ожог… После неудачного химического опыта, помнишь?

Назаров озадаченно осмотрел свою левую руку, засмеялся, встал из-за стола и заключил надворного советника в дружеские объятия.

– Хотел тебя разыграть, но, как всегда, неудачно, – сказал он. – Какими судьбами у нас в Нижнем?

Загорский коротко отвечал, что в Нижнем он проездом и едет кое-куда по личному делу.

– Знаю я твои дела, – пробурчал Николас, – его превосходительство господина тайного советника сопровождаешь. Вчера во второй половине дня в город явились.

– А если знаешь, чего же спрашиваешь? – парировал Нестор Васильевич. – И, кстати сказать, ты-то сам как оказался в Нижнем, да еще и в должности жандармского командира. Ты ведь, насколько я помню, в драгунах служил?

Назаров только руками развел: не сошлись характерами с начальством. Один раз не сошлись, второй – вот он на все плюнул, да и перешел в жандармы. Служба не слишком почетная, зато нужная государству, да и оплачивается недурно. Но, впрочем, что это они все о нем да о нем? Пусть лучше Нестор скажет, как ему самому служится. Он ведь, как известно, по дипломатическому направлению пошел. Служба, кажется, недурная, вот только опасная немного…

– Опасная? – удивился Загорский. – Что же в ней опасного, позволь узнать?

– Ну, как же, – отвечал штабс-ротмистр, – ни для кого не тайна. Не ровен час, друже, на встречу с Создателем отправят. Иде же несть ни болезней, ни печалей, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.

Загорский удивился: кто же это его отправит-то и почему вдруг?

– Да уж найдутся добрые люди, отправят, – как-то многозначительно отвечал Николас. – Возьми хоть других дипломатов. Кто-то же отправил на тот свет Грибоедова, Куммерау, или вот, к примеру, Александра Бёрнса? Разве же они не погибли страшной смертью при исполнении своих дипломатических обязанностей?

– Ну, ты уже берешь крайности, эксцессы, – пожал плечами надворный советник. – Все это случилось во время войны, в краях суровых, диких: Афганистан, Иран, Турция – и все в том же роде.

– Ну, а Маргари́? – прищурился Назаров. – Тот самый, Август Раймонд? Он ведь, кажется, погиб не во время войны и не в Афганистане каком-нибудь, а как раз в твоем любимом Китае…

Надворный советник нахмурился.

– Во-первых, не Маргари́, а Ма́гэри, – сказал он. – Во-вторых, не могу понять, чего ты от меня добиваешься своими жуткими историями?

Назаров обезоруживающе улыбнулся: да ничего он не добивается, просто рад видеть старого друга, сделавшего к тому же прекрасную карьеру. Известного, между прочим, не только как отличный дипломат, но и как замечательный детектив. Вот только что, скажите, такому гениальному детективу делать в дипломатическом ведомстве? Ему бы в их жандармском корпусе врагов отечества ловить. Вот бы где он с его талантами развернулся! Да он у них через пять лет был бы не надворным советником, а целым генерал-майором, звался превосходительством, вся грудь в орденах, а там, чем черт не шутит, и сам сделался бы шефом жандармов – с его-то умом!

– Понятно, – сказал Загорский, несколько успокаиваясь, – с этого и надо было начинать. Так бы прямо и сказал без околичностей, что вербуешь в жандармы. Мне, между прочим, уже от вашего шефа генерала Оржевского передавали кое-какие предложения на этот счет.

– И что ты сказал? – прищурился Назаров.

– Сказал, что подумаю.

– И что надумал?

– Ничего. Мне и в дипломатах неплохо.

Штабс-ротмистр вздохнул и уселся обратно за стол. Вот пусть только Нестор не обижается, а как был он дураком, несмотря на весь свой ум, так дураком и остался. Что такое, в конце концов, дипломатия? Нынче здесь, завтра там, а то еще загонят в какую-нибудь Антарктиду – и соси там лапу, околевай на морозе…

– Нет у нас с Антарктидой дипломатических отношений, – прервал его Нестор Васильевич, – хотя бы потому, что это и не государство никакое, а гигантский кусок промороженной земли. С кем там дипломатические отношения налаживать – с пингвинами?

Назаров только руками развел. Насчет Антарктиды это он, конечно, фигурально выразился. Пусть не Антарктида, пусть Африка. Сошлют в какой-нибудь Тунис и прыгай там с голой задницей по пальмам купно с аборигенами до конца жизни.

Загорский заметил, что у Николаса несколько превратные представления о быте и развлечениях тунисцев. Так или иначе, переходить в жандармы он не намерен. И, более того, удивлен, что его пытаются переманить, используя для этой цели его дружеские чувства к Назарову. Засим, пожалуй, он откланивается: перед отъездом еще хотел сходить посмотреть ярмарку, а вечером покидает Нижний.

Назаров опустил глаза – было видно, что ему немного стыдно за разыгранное перед Загорским представление.

– Ну, прости, Нестор, прости, – проговорил он сокрушенно. – Сам понимаешь, человек я подневольный, что велели, то и делаю. Хотя, признаюсь, и сам был бы рад видеть тебя в наших рядах…

Надворный советник отмахнулся – ничего, не стоит разговоров. Впрочем, беседа их все равно была полезна: он узнал, что за ним присматривают подопечные господина Оржевского, все равно как за бомбистом каким-нибудь. Хотя, видит Бог, бомбист и революционер из него никуда не годный.

Назаров только было открыл рот, чтобы ответить на этот ехидный пассаж, как дверь растворилась без стука и на пороге возник вахмистр Песцов. Вид он имел взволнованный, а аккуратные каштановые усики вздыбились, как будто при виде землетрясения. Штабс-ротмистр перевел на него недовольный взгляд.

– Ну, – сказал он несколько раздраженно, – что еще стряслось?

Вахмистр опасливо покосился на Нестора Васильевича.

– Мне заткнуть уши? – иронически осведомился Загорский.

Штабс-ротмистр секунду мялся, потом все-таки велел подчиненному говорить смело: его высокоблагородие наш человек, его бояться нечего.

– Так что позвольте доложить – господина Забелина убили, – слегка откашлявшись, промолвил вахмистр.

Назаров с грохотом поднялся, на пол повалился стул, на котором он сидел. Он вышел из-за стола, буравил взглядом сжавшегося вахмистра.

– Как – убили? – рявкнул он. – Кто?!

– Острым предметом в бок, по видимости – ножом, – вытянувшись во фрунт, отвечал Песцов. – Прямо в доме у мещанина Шкодина, он там комнату снимал.

– Вот дьявол! – сказал Назаров. – Только этого для полного счастья нам и не хватало!

И в полном расстройстве уселся прямо на стол. Загорский с интересом следил за эволюциями его лица, на котором ярость быстро сменилась глубоким разочарованием.

– Позволь спросить, дорогой Николас, что за птица этот Забелин, что ты о нем так скорбишь? – осведомился Нестор Васильевич.

– Едем со мной, по дороге расскажу, – Назаров поднялся и решительно пошел к выходу. Загорский пожал плечами, встал со стула и двинулся следом. Последним кабинет покинул вахмистр Песцов.

* * *

Убийство случилось в той самой Канавинской слободе, каковая на время ярмарки делалась пристанищем для гостей города. Идти было недалеко, чуть более версты, однако, разумеется, штабс-ротмистр не пожелал бить ноги и вместе с Загорским поехал в слободу в служебном экипаже.

– Значит, я теперь уже ваш человек? – осведомился Нестор Васильевич у штабс-ротмистра, пока экипаж, покачиваясь на мягком рессорном ходу, нес их по Царской улице. – Ты, Николас, все-таки записал меня в жандармы помимо моей воли?

– Я записал, я и выпишу, – кратко отвечал Николас.

Загорский только улыбнулся на это. Ну, а все же, кто таков был покойный Забелин? Назаров отвечал, что Забелин был революционер, народоволец и, возможно, даже бомбист. Находился под негласным надзором полиции, совсем уже было изготовились они его брать, и на тебе – зарезали.

– Любопытно, – покачал головой Загорский. – Я полагал, что после убийства государя все революционные организации были разгромлены или самораспустились.

– Все да не все, – отвечал Назаров. – У этой гидры всё еще растут новые головы. Фамилию Лопатин ты, конечно, слышал? Он недавно вернулся в Россию, чтобы воскресить «Народную волю».

– Насколько я знаю, Лопатин арестован, – заметил надворный советник.

Николас кивнул: верно, арестован. Однако сколько таких лопатиных сейчас по всей Руси – известно ли ему это? И никому не известно – при том что они, безусловно, есть. Отдельный корпус жандармов ловит эту публику широким бреднем, но они, словно рыбешки, между пальцами ускользают. Вот недавно удалось выйти на Забелина, обрадовались – ан нет, кто-то его прикончил.

– Думаешь, товарищи по борьбе постарались? – спросил Загорский.

– Ничего пока не думаю, – угрюмо отвечал штабс-ротмистр. – Хочу для начала место убийства осмотреть.

Надворный советник кивнул головой: разумно. Сперва факты, а уж только затем – выводы.