Buch lesen: «Fide Sanctus 1», Seite 6

Я целовал стук твоего сердца.

ГЛАВА 5

Ощущать себя абсолютной идиоткой. День за днём – круглой дурой.

Закрывать глаза на любые его выходки и проглатывать каждый окрик. Притворяться, что вспышки его злости, стремительные отъезды, отказ ночевать с ней под одной крышей и резкие ледяные отстранения – норма отношений для них обоих.

Отношений?

Марина криво усмехнулась, прокручивая в пальцах карандаш для глаз. Сверкая чёрным боком, карандаш прекрасно подходил по цвету к её настроению. Было скучно и тоскливо. В такие вечера она развлекала себя безупречным макияжем, который никто, кроме неё, не увидит. Елисеенко твёрдо и безапелляционно написал, что сегодня он опять «с парнями в баре», и трубку с тех пор не брал.

Ну что ж. Ты прекрасно понимала, на что соглашаешься.

За эти два года она успела не только вдоль и поперёк освоить список требований к его партнёрше, но и научиться делать вид, что их потребности совпадают. Отойти в сторону, когда ему нужен воздух. Отползти подальше и сжаться в комок, чтобы не коснуться его, когда он требует полного отстранения. Бесшумно ступать по полу, когда он сжимает пальцами виски.

Отваливать, когда его небрежная мимика просит отвалить.

Возвращаться, когда телефон его голосом предлагает встречу.

В груди закопошился стыд, и Марина поморщилась, отбросив подсохшую тушь.

Нет, стоп, он был не так уж плох. Нет, не плох.

Просто он был и каменным, и хрупким. Просто мир ежесекундно грозил растрепать его мозг, и он прятался от мира в коконе, который никому было не вскрыть.

И это порой заставляло сердце сжиматься от нежной жалости к нему.

Ругая отрицая свою боль, она давно и решительно вытеснила ярость из реестра чувств. Это было слишком унизительно бесполезно: он избегал конфликтов и был прочно безразличен к её возмущению.

Почему ты так к нему привязана? Почему?

На Земле больше трёх миллиардов мужчин, но именно он почему-то саднил в глубине её души: холодный камень с зубчатыми краями, о который она уже не раз порезалась до крови.

В последние дни плохое предчувствие орало как резаное. Что-то происходило.

Что-то, чего ещё не было.

Она не могла чётко объяснить себе, что было не так: поскольку давно выбрала избегать сложных размышлений и боялась ответов, которые может найти. Но плохое предчувствие кричало о какой-то… опасности.

Именно опасности.

Нет, не думать. Не задавать вопросов. Не рыть его душу и не лезть под кожу. Играть роль милой глупой куклы. Это единственный способ и дальше оставаться в его жизни.

Ничего. Просто сама позвоню через пару дней.

Но как не закричать в трубку? Как не спросить, почему он бросил её в толпе в разгар Хэллоуина?! Как не заплакать?..

Он хотя бы уехал один?

Да уж, конечно, один.

В жизни не поверю, что вчера хату не пришлось проветривать от женских духов.

Сжав виски скопированным у него жестом, Марина помотала головой, словно пытаясь вышвырнуть из неё неугодные мысли. Левый глаз был готов. Пора было красить правый, но руки дрожали. Внутри снова царил колкий страх.

Ерунда. Это всё ноябрь.

…«Ты сама себя накручиваешь», – беспечно повторяет он, пока его телефон принимает какие-то сообщения. Когда он хочет, он умеет напрочь лишать лицо мимики.

И этот идеальный фасад совершенно не прочитать.

Пожалуй, самым страшным – и самым властным – чувством рядом с ним была даже не обида. Не ревность; не страх; не тоска. Самым страшным чувством была вина.

Ежедневная вина за любое его раздражение; всякое неудобство.

* * *

– Как думаешь, справится? – устало спросила напарница, облокотившись на моё плечо.

Она знает, что спрашивать это незачем, но вопросы помогают ей не тревожиться.

Погладив пергамент, я перевёл взгляд на свой второй объект. Стоя на пороге бара «ЭльКрафт», он недовольно разглядывал своё отражение в зеркальной двери и стряхивал с куртки капли дождя.

– Я не знаю, – тихо произнёс я. – Не знаю.

– Почему ты не вмешался на Хэллоуин? – бросила она так укоризненно, словно этот вопрос её поистине мучил. – Почему ты не толкнул его за ней?

– Потому что этот Хэллоуин тоже должен был привести его сюда, а не куда-то ещё.

Хмыкнув, напарница изумлённо подняла брови, и они скрылись под серебристой чёлкой.

– Ты правда не собираешься вмешаться? – с нажимом повторила она.

– Нет.

– Да почему?! – воскликнула она, на глазах теряя терпение. – Такой риск!

– Я не хочу отнимать у него момент этого выбора. Если бара не случится, легче будет всем, да, – с расстановкой сообщил я, проворачивая в ладони золотистую тыковку. – Но если бара не случится, я не узнаю, что он выберет в этот раз.

Прижав руку ко рту, напарница замолчала – горько и обречённо.

Но я знал, что она просто ищет более весомые слова.

– Я могла бы хитрить и не помогать тебе, чтобы ты и дальше был со мной, – наконец прошептала она. – Я сейчас выбираю тебя, а не себя – хоть ты и твоя мать этого никогда не одобряли. Если ты хочешь другого результата, ты должен использовать другие методы. Ты должен решиться делать то, чего раньше не делал.

Она боролась за меня даже сильнее, чем я сам. Милая.

– Нет, – ласково, но твёрдо произнёс я. – Пока я здесь, я буду делать только то, во что верю.

Пергаментные страницы под моей ладонью тоскливо зашелестели.

– К чему эти высокие рассуждения и светлые надежды? Ты же знаешь, что он снова поступит неправильно! – умоляюще воскликнула она.

Её голос задрожал, а по щеке, выбирая дорожки морщин, сбежала крупная слеза.

Объект открыл дверь в бар и скрылся внутри. Дождь усилился.

Я крепче сжал кулак, и золотистая тыковка в нём жалобно затрещала.

– То, как он поступит, должно быть его решением, а не моим, – упрямо повторил я. – Если не мешать им в судьбоносные минуты, мы по крайней мере видим их подлинные помыслы. В каждый миг они выбирают то, что и должны были выбрать, – пусть это и разбивает наши сердца. Принять это сложно, но необходимо, милая. В каждом их выборе, в каждом решении был тот самый непререкаемый смысл, которого до конца не понять даже нам. И почти всем им потом казалось: будь у них новый шанс, они бы поступили иначе.

Вытерев слёзы, напарница положила мне на плечо тёплую руку и тихо сказала:

– Но мы ведь знаем, что так же.

* * *

Alea jacta est²⁵

Две девицы за соседним столом с такими важными лицами прикладывались к кальяну, что казалось, они вот-вот начнут обсуждать свою недавнюю активность на нефтяном рынке.

Найдётся и на ваш полежалый товар покупатель.

Откинувшись на спинку барного диванчика, Свят небрежно прокрутил в ладони подставку под бокал с бурыми буквами «AleCraft». Деревянно-бордовый дизайн бара приятно поглаживал зрение. Нервы медленно вытягивались в плавные линии.

Если бы ещё не зеркальные стены со всех сторон.

Растечься по барному дивану из искусственной кожи. Заглушить ритмами техно репертуар Хэллоуина. Залить пивом бессонницу этой ночи.

Выставить её вон.

Не вспоминать её, не думать о ней; не перебирать вчера и не надеяться на завтра.

Не ощущать её присутствия в голове и не ждать на коже.

Перечитывая сообщения Улановой, он никак не мог определиться, у кого из них пора диагностировать раздвоение личности: до того невозмутимо чёрная волна атласа рвала в клочья плотину степенных бесед о санкциях и мультфильмах.

Это была ты, или я так и не проснулся?

Как может человек совмещать в себе блеск нежного золота и рёв иссиня-чёрной лавы?

Это было слишком.

Столько времени, растерзанного на куски безумными мыслями об одной и той же бабе.

Ни одна баба не стоит круглосуточных мыслей о своей персоне.

– Слишком, говоришь? – подначил Хозяина Прокурор. – Да мы сразу поняли, что ты ссышь. Да она тебя на лопатки положила. Давай, заштопывай мыльный пузырь и почаще проверяй его на прорехи от её пальцев и голоса.

– Но ведь страшно, – неуверенно возразил Адвокат, рассматривая золотистые пятна на своей мятной рубашке. – Слишком легко она его прорывает! Это опасно!

– Ссышь! – не унимался Прокурор.

– Но не можешь перестать думать, – буркнул Судья и ударил по столу молотком.

БАМ!

Свят дёрнулся и выронил подставку под бокал. Глухо стукнувшись о пол, она исчезла где-то под диваном.

Ляпнув на стол обескрышечный пивной батальон, Артур ругнулся и тщательно отодвинул бутылки от края.

– Нельзя ли потише, Артур Валерьевич? – прорычал Свят, шаря ладонью под сидалищем.

Артур небрежно отмахнулся, швырнул на стол пачку Винстона и любовно посмотрел на пиво.

– Ну-ка, – взяв себе одну бутылку, протянул он ему вторую и звонко объединил их горлышки. – Чего тебя раздирает? Ты же вчера свалил и ни капли не выпил.

Свят сомкнул пальцы на переносице и прикрыл глаза. Руки подрагивали, и удерживать бутылку вертикально было куда сложнее обычного.

– Мариша устроила сцену? – поинтересовался Артур.

Елисеенко вяло покачал головой и сделал быстрый глоток. «Warsteiner» был восхитительно ледяным, но его душистая горечь понесла по венам тепло.

Вдалеке тяжело хлопнула входная дверь бара, и в зале материализовались Олег Петренко и Никита Авижич – светловолосый веснушчатый физик. Волосы обоих были усыпаны мелкими каплями, а протянутые для приветствия ладони – отвратительно холодны.

Сенсорный рай.

– Ноябрь, – голосом диктора оповестил Олег, швырнув на диванчик тощий рюкзак. – Ноябрь, товарищи. Время варить в коридорах общаги глинтвейн и подтирать сопли.

Параноик, он про свою общагу.

– Рассказывайте, а то мне отец скоро маякнёт, нужно будет отъехать с ним кое-куда, – громогласно заявил Никита, не почтивший вечер всех святых своим присутствием. – У меня сейчас муточки с девахой с журфака, так она говорит, в заголовках будут обыгрывать «выстрелы». Мол, «Хэллоуин выстрелил», «открытие вечера выстрелило», «ночь выстрелила». Это о чём?

Свят хмыкнул и залпом выпил полбутылки.

Потрясающе; мои и журналистские мысли сошлись.

Мать Авижича работала в паспортном столе, и слушать сплетни он любил с детства.

– Ну вот потом в газетёнках почитаешь, – флегматично пояснил Олег, с видимым наслаждением прикладываясь к пиву. – Лучше, чем было, всё равно не рассказать. Даже я не справлюсь.

Варламов хрипло захохотал, ритмично постукивая по горлышку бутылки, и ехидно бросил в сторону Олега:

– Ну тогда расскажи, почему никто не захотел пощупать твой рог.

Артур терпеть не мог, когда Олег говорил о себе хорошо.

И при этом не мялся газетой.

Петренко лениво повёл плечами и спокойно парировал:

– Плохая примета, Артурио: уезжать с Хэллоуина с пустым ведром.

Авижич трескуче рассмеялся и подвинул к Святу деньги за своё пиво.

Больше в этой компании так давно никто не делал.

– Артурио не до вёдер, – услышал Святослав свой ехидный голос. – Артурио весь вечер культурно обогащался: читал брошюрки про Джека О’Лантерна.

– Пялился на сиськи блондинки, которая их раздавала? – язвительно уточнил Петренко.

– Ну, где были буковки, там и читал.

Шумно вскрыв яркий пакет с арахисом, Авижич высыпал орехи в миску в центре стола. Миска тут же заполнилась активными пальцами.

– У самих тыквы в штанах двоились, – нараспев протянул Артур. – Не могли выбрать между тыквой, с которой припёрлись, и тыквой поаппетитнее.

– Олежка на День Святых грешницу привёл? – поинтересовался Авижич, отряхивая с пальцев арахисовую соль.

– Выглядела зрелой тыква, – отозвался Олег. – А оказалась… как это? – постучал он по лбу длинным пальцем. – Бессортовой, вот.

Елисеенко ощутил, как губы растягиваются в ухмылке. Невозможно было не ржать, когда этот графоман-психолог-книголюб начинал рассуждать о субъектах противоположного пола.

И главное, всегда метафорично – и в самую точку.

Слово «метафора» вскинуло ненужные ассоциации, и он поспешно закрутил светло-золотой фонтан. Хмель проник в мозг, и напряжённые нейроны наконец расслабились.

Незачем снова тыкать в них раскалённым железом.

– А к концу вечера на мне висело уже два образца. Один мой, второй елисеевский – вероломно покинутый своим овощеводом, – монотонно продолжал Олег. – Я был почти грядка.

– Для друга ничего не жалко, – протянул Свят, скрупулёзно вытирая стол салфеткой.

– Я храню верность, мон сир, – выставив ладонь так, будто собирался клясться на библии, бросил Олег. – Всем, кому нужно. А вот Мариша у нас – ветеран верности ненужной. Таких не трахают, мон сир. Таких жалеют.

Над столом грянул дружный хохот.

Ах ты, гондон. Да нет, пусть уж хранит свою… ненужную.

– А говорят, евнухи не знают метафор! – сложив губы на манер изумления, воскликнул Елисеенко; щёки уже ныли от смеха.

Петренко хохотал, подняв брови; его острый кадык ходил ходуном.

– Вчера, Никит, царевич бросил свою ненужно верную царевну, а заодно и нужно верную свиту на произвол судьбы, – отсмеявшись, пророкотал Артур, хлопнув Свята по спине. – Всё могут короли.

Зачем он перевёл на это разговор?

Было самое время натягивать беспечную маску, но что-то внутри тревожно ныло.

Прости, «Warsteiner». Один в поле не воин.

– Коньяка принесите! И маслин! – заметив официантку, хмуро крикнул Свят.

Разносчица справилась быстрее пули, хотя обычно в ЭльКрафте официантской милости приходилось ждать минут двадцать. Водрузив на стол коньяк, она остановила на Святе красноречивый взгляд и угодливо захихикала. Голоса Варламова, Петренко и Авижича вновь срослись в шумный ржач.

Отчего-то стало липко и досадно.

– Черти вы, – лениво протянул Елисеенко, пряча глаза. – Визжите не хуже баб.

Вскрыв коньяк, он наполнил маленькую рюмку, опрокинул её в рот и сморщил лоб.

– Короля делает свита, – назидательно сообщил Петренко, воздев костлявый палец.

– Свита проспала падение короны к ногам чёрной ведьмы, – уронил Варламов.

Рука со второй стопкой слишком очевидно замерла на полпути ко рту.

Чёртово шпионское логово.

– Какого хрена ты несёшь? – стараясь придать лицу властное выражение, надменно бросил Свят.

– Да ладно, не дебилы тут сидят, – хохотнул Артур.

Как невовремя перестали ими быть.

В груди начала подниматься злость, разбавленная коньяком.

– Да ты не парься так, царевич, – продолжал Варламов; он не дождался реакции, и его радость была неполной. – Я бы и сам по этим плечикам… Какое там слово обыгрывают?.. А вот! Настрелял!

Авижич снова загоготал, уронив штук пять орехов.

– Не думал, что когда-то заморочусь этим, кстати, – в присущей ему неторопливой манерезавёл Петренко, разглядывая капли на окне. – Но оказывается, есть бабы, которым просятся конкретные цветы. С этим Гатауллин обосрался, конечно. Тут однозначно. Белые розы.

Злость поползла по горлу резвее.

Как мило. Как наблюдательно.

Страшно представить, в какие охренительные эпитеты может завернуться её личность под его писательской рукой.

Воткни себе в зад свои белые розы.

– А по мне ей эти самые… – лениво изрёк Варламов. – Хри…зантемы нормально были бы. Синие или… Как этот цвет? Как рубашка твоя.

Это бирюзовый, недоумок.

Ладони начали отвратительно подрагивать – мелко и мокро.

Неопределённо фыркнув, Олег вернул небрежное внимание блюдцу с маслинами.

– Глянь, какой у Петренко стеклянный взгляд, – задумчиво протянул Адвокат. – Её представляет, явно. А Варламов, дебила кусок, хризантемы от роз, оказывается, отличает. И синий от бирюзового.

– Это всё не твоё дело. Ты только что думал, что пора завязывать с ней, – напомнил Прокурор, встряхнув Хозяина за плечи.

Стол под коньяком превратился в минное поле, а навыки минёра всё слабели. Коньяк начал подбрасывать в голову картинки огнедышащих жанров «Уланова плюс Петренко» и «Уланова плюс Варламов».

Долбаные кретины.

Петренко всё ещё рассеянно смотрел в окно, но на талантливого овощевода больше не походил.

Казалось, сиди она здесь – и все его сальные шутки бы мгновенно переоделись.

Положив локти на колени, Свят склонился к полу и прикрыл глаза.

– Тебе, может, хватит? – осторожно спросил его Никита.

Физик ограничился пивом и регулярно поглядывал на телефон.

– ВСЁ НОРМАЛЬНО! – вскинув лицо, рявкнул Свят.

Кальянные дивы простучали каблуками к выходу, и они остались единственными посетителями бара.

Какого чёрта? Вечером воскресенья тут должна быть толпа.

Ненавистные обычно, сейчас толпы казались спасением. В одной из них хотелось затеряться – лишь бы его плеча больше не касалось плечо Артура.

Лишь бы больше не делать за этим столом никакой вид.

Варламов не отводил от него глаз, катая по столу пустую рюмку. Привычное ехидство его взгляда было разбавлено раздражением и… азартом?

– Да ладно, нам-то можешь рассказать, – заверил он Свята, услужливо налив ему третью стопку. – Это царевичи только себя замечают. А мы-то видели, как ты на неё пялил. Видели мы? – повысил он голос, повернувшись к Олегу.

– Пару раз я видел, куда ты пялишь, да, – нехотя сообщил Петренко. – Пару раз. Не вели казнить, мон сир: не на тебя хотелось смотреть. Тот самый случай, когда в первую секунду думаешь «Ого, какая песня», во вторую – «Ого, какие плечи», а в третью секунду почему-то достаёшь мозг из яиц и начинаешь размышлять о жизни.

Замолчав, Олег поднял и развёл ладони, будто с вызовом говоря: «Что тут скрывать?»

– Записал эту глубокую мысль? – съехидничал Авижич, толкнув его локтем в бок. – Сколько получилось, листов одиннадцать?

– Короче, пялил царевич, – упростил Артур вердикт графомана.

Ему в очередной раз удалось кого-то стравить, и он светился от удовольствия.

Коньяк знал своё дело и мерно ополаскивал мозг. В висках нарастала пульсация.

– Я не пялил, – тупо неубедительно отозвался Свят. – Меня Марина пасла каждый долбаный миг.

Эта фраза сильнее других напоминала оправдание, и варламовский восторг можно было пощупать.

На кого ты злишься – на неё или на них?

– На себя, – мгновенно определил Судья.

Рывком подвинув ближе бутылку коньяка, Елисеенко наполнил четвёртую стопку, отправил её в рот и кинул сверху несколько маслин. Горло обожгло, а в голове засвистело.

– Вот надо было свите вчера реагировать! – картинно хлопнув себя по лбу, воскликнул Варламов. – Разве не помогли бы друзья царевичу подсадить ведьму на его коня?

Авижич снова заливисто захохотал. Он был единственным в их компании, который быстро уезжал даже с пива и совершенно не умел этого скрывать.

– Ведьма настолько неприступна? – поинтересовался он, активно закусывая. – Вы мне вообще её покажете? Сижу, как Базилио.

Варламов с готовностью открыл рот, и в тот же миг в кармане у Никиты зазвонил телефон. Мельком взглянув на экран, он подскочил и слегка покачнулся.

– Всё, пошёл, – пробормотал физик, подхватив с дивана мятую ветровку. – До связи.

– Бате привет! – воскликнул Варламов, провожая его радостным взглядом.

Радостным?

– На ловца и зверь бежит, – сообщил Артур, ухмыльнувшись. – Когда все свои, можно поговорить о вечном.

– О твоём слабоумии? – рявкнул Елисеенко.

Он тщательно фокусировал взгляд, но артурская внешность всё равно расплывалась.

Твою мать, по ходу зря я так залился.

– Смотри, а сам Артур коньяк не пьёт, – задумчиво протянул Судья.

Эта простая мысль почему-то напугала до боли в животе. Это было похоже на предчувствие; колкое и ледяное предсказание из самого нутра.

Варламов не угощается халявным коньяком?

– Слушай, Елисей, – Артур смотрел прямо в его глаза. – Есть мыслишка.

Его голос прозвучал так непривычно тихо, что Олег настороженно вскинул голову и замер. Его лоб прорезали две тонкие морщины.

– Парни, – ещё более вкрадчиво произнёс Варламов. – Ставлю сто баксов, что никому из нас не удастся трахнуть чёрную ведьму.

Повисла плотная тишина. Петренко очнулся первым. Глухо хохотнув, он покачал головой и насмешливо спросил:

– Ну и нахрена тебе это?

Его голос звучал небрежно, но в глазах не было ни тени этой небрежности.

– Не у всего всегда есть причина, Леопольдик, – огрызнулся Артур.

Такая пресная реакция его явно оскорбила. Артур обожал вбрасывать говно на вентилятор и очень огорчался, если кто-то оставался сухим.

– У всего и всегда, – отрезал «Леопольдик»; его зелёные глаза потемнели. – У всего всегда есть причина. Я буду это повторять, пока не сдохну. «Просто так» – это мазня для имбецилов.

– Ну, вот такой я азартный, – передёрнул плечами Артур, кинув в рот несколько орехов. – Хотя нет, ставлю двести. Не о чем тут спорить даже. Она ловкачка, игруля и высокомерша. Я уверен.

Мысли ворочались тяжело и густо; голоса слышались будто сквозь грязную вату.

Чёрная ведьма.

Перед глазами возникли пальцы Улановой, сжимающие атласный подол. К горлу медленно подкатил влажный ком из стыда и отвращения.

Надо заткнуть ему глотку.

– У тебя вообще есть левые двести баксов, дебил? – с сухой неприязнью спросил Петренко. – У кого будешь выпрашивать, когда проиграешь?

– Не когда, а если, – расплывчато отозвался Артур; его взгляд становился всё более нетерпеливым. – Вот, с царевичем буду спорить. Царевич же захочет оспорить? Царевичу же по-любому дадут. Ну?

Усилием воли собрав мозги в кулак, Свят поднял глаза на Артура. Его ухмылка была подобострастной, а глаза – ледяными.

Жестокими.

Голова не слушалась. В горле дёргалась и ныла какая-то тонкая струна. «Царевич же захочет оспорить?»

Царевич захочет?

Прокурор отвесил Хозяину звучный подзатыльник, и он рывком опустил мутные глаза. Макушку сжимал коньячный обруч. В висках проворачивались упругие занозы.

Молчишь, как будто прикидываешь.

– Ну так как? Всё, триста! Не щадишь ты меня, азартного. Победа ждёт победителя, – подлил Артур бензина в огонь. – А мы тебя на время операции перед Маришей прикрывать будем.

Петренко молча перебирал салфетку и рассматривал Артура с усталым любопытством.

Так энтомолог рассматривает занятное насекомое.

– Ладно, завязывай, Варлам. Допустим, было смешно, – наконец негромко нарушил Олег тишину. – Ну потрындели, ну поржали. Чего ты докопался-то?

– Леопольдику уже не важно жить дружно? – хлопнул Варламов по столу; пустые стопки дрогнули и зазвенели. – Платьице понравилось? Или песенка? Или сиськи?

– Заткни ты уже пасть, – брезгливо проговорил Святослав.

И это почему-то произвело на Артура эффект разорвавшейся бомбы. Схватив Свята за предплечье, он придвинулся вплотную и опалил его щеку прокуренным дыханием.

– Я прав?! – нижняя губа Артура дрогнула и коряво оттопырилась. – Ты же запал?! И ссышь, что тебе не по зубам, правда?! Так держи хороший стимул! Ставлю четыреста баксов, Елисей! Ну, по рук…

– Ты отбитый, Артурио, – перебил его Петренко. – На людей нельзя…

– И ТЫ ЗАПАЛ, ДА?!

В глазах Варламова плескалась странная необычайно острая злость. Его щёки горели, а рука на предплечье Свята судорожно впивалась ногтями в складки рубашки.

– Слушай, Артурио, давай мы тебя отвезём домой, – не сдался Петренко, пропустив провокацию мимо ушей. – Ты, по ходу, перелил.

До чего же круто Олег умел сбрасывать крючки до того, как поцарапается о них.

Зависти в груди уже не осталось места, и Свят зажмурился, едва не воя от внезапного бессилия. В голове стучали металлические молоточки. Звон в ушах усиливался. Желудок трепался в мутной тошноте.

– Я трезвый! – выпалил Варламов. – Ты лучше скажи, чего он ломается! КАПЕЦ, КАК ОН ССЫТ! – словно доказав сложную теорему, триумфально выкрикнул он.

Зачем ему-то это?! Зачем ему, чтобы она мне не дала?!

Звон в ушах… Стук молоточков… Звон в уш… Стук молот… Звон… Стук… Елисеенко стиснул зубы, пытаясь не выплюнуть полыхающие мозги через рот.

Официантка у барной стойки настороженно поглядывала в их сторону.

«КАПЕЦ, КАК ОН ССЫТ!»

Только что именно это слово выбирал Прокурор – и вот оно уже звучит снаружи.

– Ссышь признать, что запал на ту, которой на тебя насрать?! – рявкнул Артур, уже не скрывая злость. – Да ты бы видел со стороны, с какой безразличной рожей она к тебе в машину тогда садилась!

Варламовский крик полоснул по горлу бритвой.

Со стороны. То есть ей было плевать уже когда она ехала говорить о санкциях?

Свят резко вскочил; колени с готовностью подбили стол снизу, и он мгновенно опрокинулся. С него в разные стороны брызнули рюмки. Бутылка солидно упала на пузатый бок.

Коньяк из её горла ритмично полился на паркет.

Вцепившись в воротник артурской футболки, Свят рывком дёрнул его на себя. Качнувшись к нему, Варламов на миг растерялся, выпучил глаза и вскинул руки… Обнажил зубы и попытался садануть правым локтем Святу по челюсти. Что-то визжала официантка… Выкрикивал Олег…

Ревели зеркальные отражения.

Пунцовая рожа Артура была у самого лица…

– КАК ПАЦАН ВЕДЁШЬСЯ НА ЭТО! ДА ПУСТЬ ГОВОРИТ!

Олег свирепо рванул его на себя и заключил его руки в тесный замок своих.

– СИНДРОМ ПОБЕДИТЕЛЯ, СУКА!

Руки Петренко вокруг груди казались железными бинтами; было нечем дышать. Стук в голове походил на грохот колёс поезда. Тошнило так, что он боялся выблевать душу. Бармен и официантка что-то сурово выкрикивали.

Чувствовать ещё и этикетный стыд не было сил.

Слишком шумно, слишком ярко… Слишком жарко, слишком громко…

Слишком много спирта на языке.

К вискам прилила кровь, и вены вздулись.

Тонкие ключицы. Тонкие пальцы. Тонкие ноты «Numb».

«Запал, да? ЗАПАЛ, ДА?!»

Мысли летели тревожной волной; опутывали и тянули вниз. На дне этого глубокого водоворота смутно поблёскивало что-то вроде… потребности?

Дикой нужды.

– Ты страшно хочешь доказать себе, – хрипло прошептал Адвокат, – что она тебе «по зубам».

– Что ты не единственный, кто «запал», – с непроницаемым лицом отчеканил Прокурор. – Что она на тебя «запала» тоже. Что ей на тебя не «насрать».

– К тому же это возможность оказаться правым, – спокойно добавил Судья. – Осадить Варламова: кретина, который рядом лишь затем, чтобы пить халявное пиво и быть очевидцем твоей уязвимости.

– Но это, конечно, мерзость, – продолжал Прокурор, скрестив руки на груди. – Ты ведь сам знаешь: это мерзость. Олег прав: на людей спорить нельзя.

– Никто никогда не узнает, – пожав плечами, неуверенно проговорил Адвокат.

Нельзя. На людей нельзя.

Это повод получить всё.

Ты же хочешь всё?

Бар начал приобретать очертания. Голова кружилась; мокрые ладони липли к джинсам; тошнота не отступала.

Ты же хочешь всё?

На человека… Олег прав…

Олег всех высмеивает, а её попытался защитить.

На человека нельзя спорить.

Но ты же хочешь этого? И даже большего.

Большего. Большего.

– ОПРАВДАН! – выкрикнул Судья, ударив молотком по подставке.

– Ты мерзость, – пожав руку Хозяина, тихо сообщил Прокурор.

– Никто никогда не узнает! – в отчаянии прошептал Адвокат.

…Шагнув к Варламову, Свят протягивает ему левую руку; рука трясётся от локтя до пальцев.

У всего и всегда есть причина. У всего и всегда.

– На пятьсот, – слышит он свой хриплый голос. – Что пересплю с ней.

Варламов долго смотрит ему в лицо, и его рот уродует пошлая ухмылка.

– Ну нет, – наконец говорит он. – «Пересплю» – это несерьёзно. Теперь я уже спорю не только на это. Я ещё заявлю, что она на тебя не западёт. Что царевич царевичем, все ссут кипятком – а вот ей не будет до тебя дела. Она сама игрок – и явно вертит мужиками как хочет. Итак, два условия, – голос Артура подрагивает от плохо скрываемого торжества. – Спорю на пятьсот долларов, что ты не сможешь её трахнуть и влюбить в себя.

Трахнуть и влюбить. Трахнуть и влюбить.

Олег стоит сбоку, и в его взгляде сверкает презрение.

В горле догорают отрывистые ноты Linkin Park; в груди сидит стрела из лука.

Трахнуть и влюбить.

– Смогу! – холодно бросает Свят. – И то, и то! НО БЕЗ СРОКОВ! И БЕЗ ОТЧЁТНОСТИ! ОЛЕГ, РАЗБЕЙ!

Отмени всё.

– РАЗБИВАЙ!

Сделай хоть что-нибудь!

Петренко медленно шагает ближе и корявым скользящим ударом бьёт по их переплетённым рукам. Гулкий хлопок ещё висит в воздухе, а он уже брезгливо отступает, опустив лицо. Под его подошвой хрустит маленькая рюмка. Варламов скалится и жеманно раскидывает ладони – будто желая разделить со Святом братское объятие.

Чтоб ты провалился.

Не в силах больше произнести ни слова, Елисеенко швыряет на диван несколько купюр, хватает куртку, молнией пересекает зал и вылетает на чёрную улицу. Тяжёлая дверь бьёт по ограничителю и возвращается к косяку с глухим стуком. Тело шатается, а голова гудит, как подбитый истребитель.

* * *

Наконец. Воздух. К чертям. Всё к чертям. Сгори оно адским огнём.

Почувствовав яростный спазм в желудке, я успеваю склониться к земле, и на асфальт летит волна горькой рвоты; она смердит маслинами и коньяком. Родная «страшнота» не запоздала.

Всё правильно. Всё привычно.

С центральной площади доносится плавный перезвон колоколов костёла. В соседнем квартале визгливо кричат чьи-то тормоза.

Ослепнуть… оглохнуть… Больше ни одного звука… ни одного ощущения…

Мокрые кроны над головой остро шелестят.

Город почти спит; почти.

Куртка всё ещё в руках, и волоски на голых предплечьях встают дыбом. Воздух плотный, тяжёлый и вязкий; мутный и ледяной. Тёмные здания вокруг что-то свирепо шепчут; качаются, тянут ко мне руки и шипят. Они хотят выкорчеваться из фундаментов, шагнуть сюда и сомкнуться тугим кольцом, заключив моё пьяное тело в тесную клетку.

…Проклятая ты сука. Провались сквозь землю. Не души меня этим чёрным атласом. Не стони мне в уши. Выбейся из головы.

Грудь и голову заполняет молчание. Глухое. Топкое. Засасывающее.

Молчание.

Мне так страшно, что я не чувствую ног. Повинуясь странному порыву, я оглядываюсь и смотрю на своё отражение в зеркальной двери бара. Выпрыгнув из зеркала, на меня летит мощная волна. Ярко-алая. Густо-золотая. Нежно-мятная. Иссиня-чёрная. Ослепительная. Шумная. Непреклонная.

Рубикон. Это Рубикон.

Грозное порождение пьяного мозга. Краткий пересказ гнусного вечера.

Жребий брошен.

Ясжимаю холодные кулаки, и два заживших пореза на сгибах снова превращаются в раны.

Дыши, Вера. Пока мы ещё над поверхностью. Дыши, мой Рубикон.

…Добравшись до квартиры, я падаю на тахту и проваливаюсь в тревожный сон, который плачет в ушах расстроенной скрипкой. Достаю из тела луковые стрелы, а они пронзают его вновь. Тону в чёрном атласном море и до рассвета пытаюсь всплыть. Снова и снова ощущаю на шее тонкие пальцы.

По ним льётся поток золотой крови из располосованных смычком вен.