Buch lesen: «Эмоциональная зависимость в жизни. Я & Ты», Seite 3

Если развитие ребенка и взаимодействие его с близкими на предыдущих двух этапах было благополучным, соответствующим задачам возрастного развития, на данном этапе созревают внутренние предпосылки для того, чтобы в дальнейшем он мог выстраивать близкие отношения, вписывая в них собственное Я. Иначе говоря, такой ребенок в дальнейшем сможет, находясь в близости, оставаться самим собой. В случае неудовлетворительного разрешения конфликта «близость – автономия» в раннем опыте развивается специфический «почерк», связанный с построением близких отношений. Здесь возможны прежде всего следующие два варианта: ребенок отказывается от собственного Я в пользу близости (это логика развития эмоционально зависимой личности) либо ребенок отказывается от близости в пользу собственного Я (это логика развития нарциссической личности).

К сожалению, далеко не всем людям «везет» с детским опытом; поведение и реакции людей, давно вышедших из трехлетнего возраста, могут нести явные отпечатки неудовлетворительного разрешения конфликта «близость – автономия». Когда я пишу об этом, мне вспоминается эпизод моей жизни, который случился много лет назад.

Я записалась на курс повышения профессиональной квалификации, который долго выбирала для себя и который был тогда для меня очень значим. Обучение предполагало групповой формат, и скоро я оказалась среди людей, примерно схожих со мной по возрасту и профессии, вместе с которыми мне предстояло пройти курс. С началом занятий довольно быстро обнаружилось, что реальное содержание преподносимой информации и организация обучения не соответствовали первоначально заявленному. Стиль поведения преподавателя, его реакции на группу, содержание материала, который подавался, свидетельствовали, на мой взгляд, о низкой квалификации ведущего. Помню гнев и чувство бессилия, которые охватили меня, равно как и значительную часть группы, в которой я училась. Занятие за занятием мы агрессивно атаковывали преподавателя в надежде вытрясти из него то, что он явно не мог и/или не хотел нам дать. Что именно мне хотелось тогда от него получить, мне кажется, я и тогда не понимала отчетливо – признания ли того, что он тоже считает качество обучения низким, повышения ли уровня преподавания и подаваемого материала, возврата ли вложенных средств? Тем временем вместе с другими участниками день за днем я вела себя агрессивно, а преподаватель жаловался, что мы срываем занятия, и искал, как мне тогда казалось, способ меня наказать (возможно, так оно и было).

Однако в какой-то момент одна из участниц сказала группе: «Ребята, это же очевидно, что наша ведущая не может дать нам ответы на наши вопросы. Мы только тратим время, бодаясь с ней. Может быть, использовать его с большей пользой? Очевидно, что уровень нашей квалификации таков, что нам есть чему поучиться друг у друга. Давайте лучше делиться друг с другом тем, что мы знаем».

Помню, как я замерла, услышав эти слова. Для меня они прозвучали очень зрело и здраво. В них было реалистичное признание ситуации такой, какова она была, предложение оставить «терзание трупа матери» и заняться действительно полезным делом. В нем также игнорировался вопрос, который очень занимал меня тогда и одновременно вытягивал из меня массу энергии: «Кто из нас неправ – я или ведущая?»

Я помню, как тогда я осознала альтернативу – можно пойти по пути, предлагаемому коллегой, или продолжать атаки. Этот же выбор возник и перед группой. Я помню, что для меня предложение оставить атаки показалось зрелым и здравым, но чисто эмоционально пойти по этому пути было очень трудно, потому что ситуация для меня действительно выглядела как борьба воль, и отказаться от этой борьбы воспринималось равносильно добровольной сдаче оружия (поражению!). Похоже, это было так и для многих других участников. Учебный проект в итоге фактически развалился.

Этот пример показывает, что тогда я (наверное, и значительная часть группы) вела себя как ребенок, застрявший на фазе сепарации, мучимый желанием быть принятым, в особенности тогда, когда он делает что-то вопреки воле матери и злится на нее, когда разрывается между потребностью настоять на своем и потребностью в успокаивающей близости. Участница, предлагавшая «оставить мать в покое», в своем эмоциональном развитии продвинулась дальше – к способности пережить относительно спокойно фрустрацию несовпадения воль и выбрать наиболее подходящий способ удовлетворения собственных потребностей с учетом происходящего.

Для человека, достигшего в своем развитии фазы зрелой близости, характерно наличие достаточно развитой способности к перенесению фрустрации (фрустрация – состояние напряжения и дискомфорта в ситуации невозможности удовлетворить значимую потребность). Это означает, что он способен переносить ситуации, когда он не может получить желаемое, и проживать свой дискомфорт, не «опрокидываясь», не «проваливаясь» в гнев, ярость и боль, он способен выдерживать собственные эмоции без саморазрушения и разрушения других. Это выдерживание происходит не за счет жесткого контроля и подавления эмоций («Живо взял себя в руки, а ну веди себя по-взрослому!!!») и не за счет страдающе-жертвенного отношения к происходящему («Все равно я ничего с этим не могу поделать!»), в этом есть спокойное позволение эмоциям быть, сохранение контакта с ними без «падения» в них. Эта способность развивается в нас, когда есть достаточно опыта раннего утешения в интенсивных переживаниях, адекватного контейнирования; на фазе зрелой близости мы становимся способны утешать и контейнировать себя сами. Когда человек достигает данной фазы в своем развитии, его аффекты становятся гораздо менее интенсивными, а неурядицы и ситуации недопонимания с другими людьми он воспринимает гораздо более комфортно и спокойно. Метафора борьбы и соревнования воль становится все менее актуальной. Метафора унижающих и униженных, угнетателей и угнетенных, преследователей и страдальцев все меньше отражает восприятие происходящего, черно-белых красок становится меньше, и мир приобретает многоцветье. Отношения с другими людьми, сама возможность таких отношений воспринимаются по-новому, потому что близость больше не воспринимается как угроза Я, угроза собственному «хочу».

Приведу еще несколько примеров, иллюстрирующих ситуации, когда человек не в состоянии эмоционально переработать происходящее с позиции зрелой близости – эмоционально «застряв» на темах, характерных для предыдущей фазы развития, фазы сепарации.

В практике мне не раз приходилось встречаться с ситуациями, когда молодая интересная женщина или привлекательный мужчина в расцвете сил живут, отказываясь от романтических отношений. В их жизни обычно есть работа, друзья, хобби, развлечения, находится место и для личного развития. Нет лишь отношений. В какой-то момент такой человек обращает на это внимание и задает себе вопрос: «Почему это так?» Часто ответ, который приходит изнутри, если как следует прислушаться, – потому что отношения воспринимаются как реальность, в которой перестаешь принадлежать сам себе, потому что, если хочешь быть принятым и сохранить отношения, тебе придется «приспособиться», перестать быть собой. От молодых женщин мне нередко приходилось слышать: «Мне придется похудеть и следить за своей физической формой, иначе я не буду мужчине нужна, придется улыбаться и смеяться, потому что унылые никому не потребны, придется ходить на каблуках, посещать квиз, принимать неприятных друзей партнера и терпеть их похабные шутки, терпеть в сексе то, что неприятно» и т. п., и все это пугает, злит и напрягает до такой степени, что при одном взгляде на перспективу отношений возникает отчетливое внутреннее «не хочу!». Партнер, таким образом, заведомо воспринимается как угнетатель. Решение, которое принимает такая женщина – решение контрзависимого толка, и его подоплека – страх утраты собственного Я в близости, в отношениях. Здесь иногда могут сильно внутренне откликаться идеи феминистической направленности, рассуждения в духе андро- и мизогинии. Я с уважением отношусь к идеологии феминизма, хотя и не разделяю ее; здесь мне хочется сказать, что восприятие мужчины в отношениях как потенциального угнетателя и насильника, характерное для фазы сепарации, часто сочетается с обостренным и сверхценным проживанием идей феминизма.

Однажды в практике мне довелось работать с женщиной – менеджером по продажам в фирме, которая торговала офисной мебелью. Деловой партнер – клиент, для которого она оформляла поставку крупной партии мебели, – обнаружил какой-то недочет в комплектации и начал предъявлять претензии к моей клиентке. Вместе они подняли всю документацию, связанную с заказом, и обнаружили, что вины этой женщины в случившемся нет – он сам допустил просчеты при оформлении заказа. Он был очень раздражен и бросил моей клиентке: «Это все потому, что вы женщина! Если б я работал с мужчиной, он бы сразу понял, чего в заказе не хватает, и такой ситуации не возникло бы». Клиентка промолчала в ответ, но несколько недель потом не могла прийти в себя, кипя от ярости и прокручивая в своем сознании сцены кровавой расправы с обидчиком. Она мучилась и от невыраженных чувств гнева, обиды, боли и бессилия, и от попыток обуздать свои чувства и «прекратить» как «неадекватные» («Я ненормальная, давно надо перестать обо всем этом думать, надо успокоиться!»). Внутренне она ощущала себя ужасно униженной и чувствовала бессилие. Ей было трудно отнестись к словам клиента просто как к очевидной глупости, не заслуживающей внимания, потому что каждое из этих слов больно ранило ее – унижение и обесценивание были привычной реальностью, в которой она жила много лет, с самого детства.

Что касается выстраивания образа партнера, то с достижением фазы зрелой близости появляется способность соединить воедино, в единый образ негативные и позитивные аспекты как себя, так и других людей (прежде всего значимых лиц). Это означает, что заканчиваются метания между переживанием другого человека как исключительно «хорошего», доброго, понимающего, дающего исключительные переживания блаженства и покоя в близости с ним и восприятием его же как злого, жестокого, отвратительного, «плохого» в те моменты, когда он покидает нас, не находится рядом с нами или ведет себя вопреки нашим желаниям. Он перестает быть для нас сверхъестественной фигурой, от которой зависит все – наш покой, сон, настроение, ощущение самих себя. На смену этому приходит осознание того, что он – просто человек, а не божество, на которое смотришь снизу вверх, человек, в котором есть, если можно так выразиться, и хорошее, и плохое, и оно присутствует в нем одновременно. Он – тот, который может подарить удивительное по своей глубине переживание, что тебя понимают, и он же – человек, который может не заметить твоих слез, человек, который иногда может накричать, повести себя нечутко или просто выбрать кого-то другого для интересного времяпрепровождения. Важными аспектами происходящего здесь являются а) способность видеть партнера реальным и б) способность одновременно удерживать в образе партнера и позитивные, и негативные аспекты. Часто от людей, с которыми я работаю, приходится слышать, каким чудовищем кажется партнер, который бросил или чем-то обидел (что соединяется с тоской по близости по нему прежнему), а потом наблюдать за тем, каким «райским», великолепным он воспринимается, когда происходит воссоединение (в этот момент забываются, отбрасываются, игнорируются прежние его проявления, еще недавно казавшиеся возмутительно жестокими). Однако человек, дошедший в своем внутреннем развитии до фазы зрелой близости, не забывает, так сказать, плохого в минуты блаженства и хорошего в моменты невзгод. Он сохраняет реалистичный образ другого человека. И если это, например, партнер, который причинил сильную боль, проявил неуважение, применил насилие, это сохраняется в памяти, во внутреннем плане столь же отчетливо, как и все то хорошее, что было.

Такой же процесс разворачивается в отношении самого себя. Это означает, что Я перестает восприниматься то как всемогущее, великолепное, всесильное, сияющее, то как ничтожное, бессильное, неуместное, никому не нужное и слабое. Мы приходим к тому, что мы – обычные люди, имеющие свои сильные и слабые стороны, достоинства и недостатки. Наверное, есть много разочарования в том, что мы перестаем себя ощущать богоподобными существами, однако много реальной опоры в том, что мы и не являемся ничтожеством. Человек, внутренне не пришедший к фазе зрелой близости, в восприятии себя качается на эмоциональных качелях между величием и никчемностью, и это – изнурительный процесс.

Фаза зрелой близости характеризуется снижением эмоциональной напряженности отношений со значимыми близкими. Это означает, что сами отношения становятся более стабильными, конфликтов значительно меньше, а их восприятие уже не характеризуется формулой «или я тебя, или ты меня» – уходит борьба воль, появляется способность допустить, что партнер говорит или делает что-то, не имея в виду желания «прогнуть», проигнорировать.

Мне хочется отметить, что внутренняя структура эмоционально зависимой личности конституируется прежде всего в этот первый период ее жизни, в возрасте до трех лет, и задается разрешением конфликта «близость – автономия» в пользу близости; в жертву приносится собственное Я. Способы справляться с эмоциональным дискомфортом, ощущение себя, регулирование собственных эмоций у зависимой личности во многом несут на себе следы драматично разворачивающихся в первые три года ее жизни взаимодействий. Однако, помимо уже рассмотренных факторов, серьезное влияние на развитие эмоциональной зависимости оказывают факторы, вступающие в действие в более поздние возраста. Обратимся к их рассмотрению.

Психологические факторы формирования эмоциональной зависимости, оказывающие влияние в более старшие детские возраста и в подростковом возрасте

Как правило, психологическая почва для развития у ребенка эмоциональной зависимости уже подготовлена травмой развития, которую он получил в возрасте до трех лет. Здесь имеют значение все обстоятельства жизни ребенка, которые связаны с взаимоотношениями в семье и его психологической ролью в ней, а также особенности эмоциональной связи с близкими для ребенка людьми. Наиболее критичными с точки зрения риска развития эмоциональной зависимости являются:

• Утраты и физические разлуки с наиболее значимыми близкими взрослыми, с которыми у него имеется эмоциональная связь. Психологической наукой доказано, что длительные разлуки с матерью, утрата близкого человека являются тяжелейшим травмирующим фактором для ребенка до трех лет. Однако в более поздних возрастах, в особенности до наступления подросткового периода, стабильное присутствие отца и матери и психологический контакт с ними имеет для ребенка огромное значение.

Часто эмоционально зависимые клиенты сообщают о том, что в силу тех или иных семейных обстоятельств были разлучены с матерью, отцом или обоими родителями сразу. Этот фактор, по моему наблюдению, оказывает настолько сильное влияние на развитие личности ребенка, что иногда, еще не зная особенностей биографии того или иного клиента, я могу безошибочно догадаться о том, что в его детском опыте имеется такая разлука. Общим местом является здесь передача ребенка на воспитание бабушке (бабушке с дедушкой) в результате того, что родители (или мама, если семья неполная) уехали в другой город на заработки, ситуация, когда мама устроила собственную личную жизнь, создав новую семью, а ребенка отдала своим родителям.

Проходит обычно какое-то время – год или несколько лет, и ребенок воссоединяется с матерью или, будучи уже почти взрослым, возобновляет контакт с нею, однако это никак не стирает той печати, которую накладывает на него разлука. Ситуация принципиальным образом не отличается и в тех случаях, когда ребенок уезжает в другой дом, чтобы видеться с родителями в некоторые выходные и по праздникам. Несмотря на то, что, казалось бы, рядом с ним находятся совсем не чужие ему люди – бабушка или, может быть, бабушка и дедушка, разлука с самым близким для него человеком становится источником травмы привязанности. Довольно часто в диалоге с терапевтом можно услышать, как такой человек находит много оправданий тому, что с ним так поступили (чаще всего повторяя объяснения, которые слышал в собственной семье); на внутреннем же плане то, что с ним произошло, приводит к появлению ощущения тревоги и неуверенности в связи с любой значимой близостью (ее трудно получить и в любой момент можно потерять, на ее стабильность нельзя рассчитывать) и чувства «со мной что-то не так» («я недостаточно хорош, чтобы оставаться со мной рядом»). Кроме того, клинические данные указывают на высокую вероятность развития в таких случаях депрессивных и субдепрессивных состояний во взрослости (наиболее высоких показателей она достигает в тех случаях, когда в возрасте до двенадцати лет ребенок пережил физическую утрату родителя, с которым была наиболее близкая эмоциональная связь).

• Наличие у близких взрослых психологических состояний, затрудняющих адекватный эмоциональный контакт с ребенком (серьезные психологические проблемы, психические и соматические заболевания, различного рода дезадаптации и т. п.) и удовлетворение различных его потребностей; обычно ребенок становится свидетелем того, что родители (или отдельный родитель) не справляются с нагрузками, выпавшими на его долю, ребенок ощущает на себе, что отец или мать не в состоянии сохранять собственную устойчивость и обеспечить ему ощущение безопасности и стабильного контакта. В таких случаях ребенок не может ощутить родителя как стабильную опору и позволить себе расслабиться и просто вести себя естественным для него образом, позволить себе просто быть ребенком. Как правило, в таких случаях развивается особая чуткость к состоянию близкого взрослого и умение выстраивать собственное поведение таким образом, чтобы это состояние гармонизировать и, позаботившись о нем, обеспечить и его более стабильное состояние, и возможность контакта с ним. Таким образом, ребенок берет под контроль контакт; это сопряжено для него с серьезной дополнительной психологической нагрузкой, лишает его возможности проявлять себя в отношениях с родителем спонтанным образом.

«Мы с мамой жили одни. Я помню, как я сидела и ждала вечерами, как она вернется домой с работы, и уже по звукам ее шагов, по тому, как она открывала ключом входную дверь, понимала, в каком состоянии она пришла домой. Мне всегда очень хотелось, чтобы настроение ее было хорошим – это означало, что мы сейчас будем вместе ужинать, долго сидеть за столом и даже что можно будет поговорить с ней по душам. Такие вечера были самыми прекрасными для меня, я их всегда ждала и надеялась на них. Но такое случалось очень редко. Гораздо чаще мама приходила очень усталая и какая-то безжизненная, апатичная, иногда чем-то раздраженная, агрессивная. Она могла часами сидеть в кресле, ничего не ела, смотрела отсутствующим взглядом, могла ни с того ни с сего начать рыдать, кидаться вещами, кричать. Помню, как однажды она швырнула мой телефон в зеркало, когда я не вовремя начала отвечать подруге на эсэмэс. В такие моменты мне было тоскливо и страшно и хотелось что-то сделать, чтобы вернулась та мама, которая хорошая и добрая, хотелось что-то сделать, чтобы она перестала быть такой, как сейчас. Я готовила сладкий чай, приносила вязание, которое ее всегда успокаивало, и тихо садилась рядом. Я знала, что через несколько часов она немного отойдет, надо только побыть рядом и помолчать. Я научилась молчать по-особенному, так, чтобы она быстрее приходила в себя, и втайне гордилась тем, что могу как бы восстанавливать ее. После таких особых молчаний я чувствовала себя опустошенной, но очень довольной, потому что мама «отходила» и становилась доброй и мягкой, к ней возвращалась жизнь. Это была моя тайная суперспособность. Уже позже это подтверждали другие мои близкие люди – я умею молчать рядом с человеком так, что уходит его боль, уходит тоска. Мне только бывает после этого очень плохо, до рвоты».

Иногда ребенку приходится сталкиваться с тем, что в силу собственных психологических проблем родитель его словно «не видит», воспринимает функционально – с точки зрения собственных потребностей. В этом случае сохранить контакт и близость с ним (которые так нужны ребенку) можно лишь специфическим образом – ответив на эти ожидания, превратившись в функцию. Это исключает для него возможность проявляться в отношениях с родителями (да и просто в жизни) естественным образом, быть самим собой.

«Отец никогда не называл меня уменьшительным именем или даже просто Сашей – я был для него только Александр. Помню его глаза, когда он выговаривал мое имя, глядя на меня в упор – его взгляд напоминал мне взгляд льва – глаза были очень красивыми, но страшными в своей властности, в своем холоде. Я не должен был получать никаких оценок, кроме “отлично” и иногда “хорошо”, не должен был бегать, догоняя автобус или трамвай, грызть семечки, нарушать данные мной кому-либо обещания, читать низкосортные книги – все это оскорбляло отца и было унижением нашей фамилии. Так поступает только быдло, а мы не быдло, мы кшатрии, мы самураи. “Ты Петров, – говорил он мне иногда, – ты должен понимать, кто ты есть, и вести себя соответственно”. Помню, как я боялся идти в школу в седьмом классе, потому что была контрольная по алгебре по теме, которую я никак не мог понять. Я обещал отцу, что пойду, потому что я Петров. В то утро я проснулся больной, была температура тридцать семь и пять, и я, хоть и чувствовал себя совсем плохо, очень обрадовался, потому что можно было не идти на контрольную. Я только боялся реакции отца. И не зря – помню, как он подошел к моей кровати, откинул одеяло и впился в меня глазами – они были такие жесткие, такие злые. Он ничего не сказал, только бросил увесистое: “Это подлость!” Это было хуже любой оплеухи, хуже любого удара…»

Еще один пример.

«Мама и я – мы жили вместе, близких подруг у нее было мало, да и с теми она часто ссорилась, а поговорить ей с кем-нибудь и посоветоваться надо было часто, вот я и была ее, если можно так выразиться, наперсницей… Лет с десяти я знала интимные достоинства и недостатки каждого из ее любовников. Иногда их было одновременно несколько – мама всегда была очень красивой женщиной, и недостатка в желающих провести с ней время никогда не было. Мама прятала их друг от друга, умудряясь разруливать ситуацию так, что каждый думал, что он единственный, но мне приходилось помогать ей в этом. Однажды мне пришлось прятать у себя в комнате мужчину, с которым она была в тот момент, когда пришел другой, и сделать это так, чтобы ни первый, ни второй ни о чем не догадался. Представляете, каково мне это было – мне было тогда двенадцать, и я позвала его типа поговорить, посоветоваться насчет одного мальчика. А мама в это время в прихожей шепотом говорила другому, что плохо себя чувствует и ему лучше зайти в другой раз. Было противно, но я знала, что деваться некуда, моя мама была как ребенок, еще младше, чем я. Много раз я ей говорила, что не должно быть несколько мужчин одновременно…Она соглашалась и отвечала, что не может выбрать, просила помочь и часами рассказывала о том, каков в постели тот, этот и еще вот этот, и все сравнивала их достоинства и недостатки…Однажды любовник, у которого она осталась ночевать, спьяну выгнал ее из дому в одном нижнем белье среди ночи, и она нашла способ позвонить мне, и я приехала с одеждой и забрала ее. Я мало гуляла со сверстниками, совсем не интересовалась мальчиками. Сейчас мне двадцать три, но рядом с ровесниками я ощущаю себя пожившей старухой и одновременно – каким-то лохом, который отстал от жизни. Иногда я сижу с однокурсниками, и кто-то говорит сленговое молодежное слово. Я не подаю виду, что не понимаю этого слова, но потихоньку под столом открываю телефон и ввожу его в поисковик, чтобы понять, что это такое. Я научилась защищаться сама, драться, никому не показывать своих слабостей, потому что маме было не до того, чтобы за меня вступаться. Многие и сейчас видят меня колючей и агрессивной. Так и есть. И за всем этим внутри у меня ужасная тоска и пустота».

• дисфункции и дисгармонии семейной системы, в которой живет ребенок. Наиболее отягощающее и травматическое влияние на его развитие здесь оказывает невозможность занимать в семейной системе место, адекватное его психологическим и физическим возможностям, вовлечение его в дисфункциональные семейные треугольники (триангуляционные процессы) и возложение на ребенка дополнительных психологических функций по стабилизации семейной системы (то, что в семейной системной терапии называется патологизирующей семейной ролью). Дисфункциональный семейный треугольник – ситуация, при которой взрослый член семьи вступает в коалицию или устанавливает тесную связь с ребенком, будучи не в состоянии реализовать собственные эмоциональные потребности во взаимоотношениях с другим взрослым членом семьи.

Классическим примером таких треугольников является коалиция матери и ребенка, притом что мать не может получать достаточно эмоционального тепла с уважения в отношениях с мужем, или коалиция бабушки и ребенка против работающей одинокой матери. Дисфункциональный семейный треугольник является своеобразным способом обеспечения баланса в семейной системе, однако он создает для ребенка патологическую эмоциональную нагрузку: фактически ребенка используют взрослые для снятия напряжения во взаимодействии друг с другом, к которому он не имеет никакого отношения.

«Одно из самых ярких воспоминаний моих о нашей жизни с мамой, когда я была маленькая, – звук маминого плача на кухне. Помню, как я просыпалась и обнаруживала ее отсутствие рядом – я сразу определяла это, наши кровати стояли совсем рядом. Я шла на кухню и слышала, как мама тихо плачет в темноте, сидя за столом. Мне становилось страшно, очень страшно за себя и за нее, мне ужасно хотелось как-то ее защитить и утешить. Мы с ней жили с бабушкой и дедушкой, и я с самого раннего возраста знала и чувствовала, как плохо маме с ними, как они обижают ее. Я знала, что я – единственный близкий ее человек, единственный, кто ее понимает, и мне очень было ее жалко. Я помню, как в детстве меня спрашивали, кем я хочу быть, когда вырасту. Мне хотелось стать ангелом-хранителем. Оберегать, заботиться, утешать, облегчать страдания. Теперь я понимаю, что мне хотелось стать ангелом-хранителем для собственной мамы».

Близким к вышеописанному механизмом стабилизации отношений в семейной системе является возложение на ребенка патологизирующей семейной роли – психологических функций, не соответствующих его возможностям и потребностям и вызывающих появление у него негативных и даже патологических психических состояний и поведенческие нарушения. Примерами могут служить роли «главы семьи» (возложенные на ребенка), «козла отпущения» (сточной канавы для агрессии взрослых членов семьи, которая адресована друг другу и не может быть выражена «по адресу»), «семейного миротворца» и т. п.

«Когда мой отец умер, мне было шесть лет. У меня были две младшие сестры, и матери очень тяжело приходилось с нами. Я остался один вместе с тремя женщинами, и у меня такое чувство, словно я, сопливый перепуганный мальчишка, поневоле подхватил тяжелое знамя, выпавшее из рук моего отца. Я был единственным мужчиной в семье. Когда мать отправлялась в загул, я ходил по домам и искал ее, чтобы вернуть домой. Она раньше не пила, моя мать, но начала пить, когда умер отец. Я отвечал за сестер и сидел с ними, когда они болели, гулял, забирал из сада. За моей спиной никого не было, я чувствовал себя очень незащищенным. В поселке, где я жил, были большие семьи, и я знал, что каждый мальчишка, который гулял на улицах, дрался – у каждого из них был отец, дядя, дед, которые прикрыли, защитили, вступились бы за него. Я был совсем один. Я был мальчишкой, несущим тяжелое знамя главы семьи, и детские руки мои дрожали от напряжения».

* * *

«В нашей семье уже в раннем моем детстве были нелады между родителями. Помню воскресные завтраки в нашей семье. Точнее, помню, как вполоборота, боком к столу сидела мать, пристально глядя неподвижным холодным взглядом куда-то в окно и храня тяжелое молчание. Лицо ее выражало какую-то непонятную для меня ненависть, а иногда она начинала внезапно плакать, и я не понимала, кто конкретно виноват и из-за чего она в таком настроении. Завтраки проходили в каком-то напряжении, мы с сестрой иногда начинали ссориться или драться, и тогда мать грубо окрикивала нас. Помню, как часто она называла меня выродком. Старшая сестра была послушная, спокойная, отлично училась, ей доставалось гораздо меньше, чем мне, я всегда была шумной. Не помню реакций отца, но хорошо помню это “выродок!”. Говорят же, в семье не без урода. В нашей семье уродом стала я. Я и чувствовала себя так – очень рано стала полнеть, и уже к началу обучения в школе эти две клички прочно приклеились ко мне – выродок и свинья».

Что объединяет все ситуации, о которых здесь шла речь? В силу тех или иных причин предметом особенного беспокойства ребенка становится эмоциональный контакт с близкими взрослыми, сохранение его стабильности. Опереться на надежность этого контакта невозможно, о нем (равно как и о состоянии взрослого, с которым есть эмоциональная связь) приходится особым образом заботиться. И возникает противоречие, конфликт между потребностью ребенка проявляться естественным для себя образом, утверждать свою индивидуальность и потребностью в надежной связи. Выбор, который приходится ему делать, – отказ от собственной индивидуальности, отказ от себя в пользу сохранения контакта, и именно этот выбор, сделанный много, много раз, и конституирует эмоционально зависимую структуру. Ребенок формирует фальшивую идентичность, фальшивое Я, отвечающее ожиданиям взрослых и позволяющее стабилизировать контакт с ними («добрый заботливый ребенок», «ответственная беспроблемная девочка», «достойный представитель рода Петровых» и т. п.), однако это Я – ненастоящее, в лучшем случае оно лишь в каких-то отдельных фрагментах отражает подлинную аутентичность личности.