ПРОЛОГ
Днём в Лесу темно.
Густые кроны деревьев смыкаются, задерживая свет, не позволяя ему коснуться подлеска. Блеснёт крыло лесного ангела, пролетит огонек, над головой сверкнёт молния. Эти молнии пугают больше, чем темнота. Шокеры – создания опасные, лучше держаться подальше.
В Лесу просторно. Это не листопадная роща, в которой берёзы жмутся друг к другу, и ты продираешься, помогая руками. Здесь места хватает. Деревья большие, втроём не обхватишь, между ними поместится всё – дом, загон, игровая площадка.
Мутный вздохнул.
Блуждающий огонек – вот кто они такие. В этом большом зримом Лесу. Тусклый блуждающий огонек. Если потеряются, будет блуждать, пока не погаснет.
Он мысленно отругал себя за халатность – что, выходя из селения, забыл долить масла. Теперь нужно спешить, фонарь может погаснуть. Но спешить не получится.
Щербатый шёл сзади, стараясь поспеть. Потому что фонарь у Мутного, а у него поводок, к которому привязан топтун. Но поводок не натянуть – топтун-двухдневка, да ещё дикий, мог заупрямиться, упереться своими лапами. Что тогда делать? Придется вернуться. Поэтому иди себе медленно, но старайся поспеть.
Свет позади померк, и темнота стала вязкой. Она опутала ноги, руки, она мешала дышать. Да и пугала не темнота, не столько темнота, сколько звуки – редкие, непонятные, они наполняли Лес, и ведь за каждым что-то стояло. Но что?
Еще и дыхание. От каждого дерева – впереди, за спиной, слева, справа. Дышали деревья, дышал Щербатый, топтун. Он не был уверен, не дышит ли кто-то ещё.
Вглядываясь вперед, Мутный искал пятно света, тот слабый, но явный проблеск, которого ждали, и сердце стучало, мешая прислушиваться. Воображение рисовало кучу шептунов, что притаились в Лесу. "Ну и пусть, меня то они не тронут" – поёжился парень.
– Смелей, не бойся, – сказал он Щербатому, – Зримые души людей не трогают. Девятый Лес далеко.
– Да я не боюсь. Это вот он боится, – Щербатый натянул поводок, но осторожно, зря разозлить животное он не хотел, – зачем его взяли? Ты же слухач, мы бы справились.
– Ты, видно, забыл, что случилось у герцога.
– Деревья саммаков?
– Да. Там был лучший слухач. Самый лучший. Древоведы за ним приходили, звали к себе. С герцогом разговаривали.
– Его бы не отпустили, – даже в темноте Мутный чувствовал улыбку приятеля, щербатую и такую запоминающуюся.
– Да он бы и сам не пошел… А история жутковатая вышла. Слухач перепил накануне, а может, расслабился, знаешь, есть поговорка – «натёртое ухо". Послушал, вроде мертвы – можно рубить. И ошибся… Слухач не ошибается дважды, – Мутный прислушался, – Сипатый сказал, собирали по поляне, всё, что осталось от древорубов. Подумай. Добродушные саммаки превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Саммаки, которые обычно лежат кверху брюшком. А теперь представь, что бы сделали топтуны, – парень помолчал, чтобы у приятеля разыгралось воображение, и продолжил, – что-то странное происходит, Щербатый. Скоро ночь, а должен быть день. Корявый смеётся, говорит, дозорные месяц проспали.
– Корявый всегда смеётся.
– А чо смеяться-то? – Мутный вздохнул, – посёлок растёт, домов не хватает. На нас вся надежда. А вернёмся ни с чем, так мы и окажемся крайними.
– Ну есть и другие поляны.
– Поляны то есть. Времени нет…
– Ну кто же знал. Ночь всегда начиналась ко времени.
– Смотри, – Мутный приподнял свой фонарь. На стволах, прямо над головами, виднелись наросты – бутоны. Скоро распустятся цветы, в Лесу станет светло. Деревья чувствуют наступление ночи, все зримые души чувствуют. Синеокая говорит, что видела дикого прыгуна с кристаллами вдоль спины. А спроси у дозорных, сколько лет длится день?
– Пять, ну, может, чуть меньше.
– Ладно… пошли.
– Тропу то видно? – поинтересовался Щербатый, – а то уйдём не туда…
– Двудушный! – приятель склонился, поставил на землю фонарь и протянул свои руки. Потом повернулся к свету и медленно приоткрыл.
На ладонях лежал зверёк – маленький, с колёсиками вместо задних лап. Квадратный носик пульсировал, черненькие, почти слепые глазки блестели, ушки крутились из стороны в сторону, словно флюгерочки на крыше. Колёсиками и задними лапками, которые правильнее было бы назвать средними, зверёк прижимался к ладони, а передними в отчаянии молотил воздух, как будто угрожал или пытался что-то поймать. Потом повалился на спинку и мелко-мелко затрясся. Животик пересекала рана, в которой блестела жидкость, тёмная и вязкая как желе.
– Это ангел, – заметил Щербатый, – подрал, но не съел. Вот он и дался в руки. Поймать бруму, тем более лесного…
– Плохо бедняжке, – Мутный нахмурился, – тоже загадка. Чего это ангел его не добил? Плащеносцы – отличные охотники.
– Мутный, ты на фонарь погляди. Масло закончится, как возвращаться?
Брума на ладони вдруг дернулся, раз, другой. От него отделилось облачко, бледное, почти прозрачное, как две капли воды похожее на зверька. Оно поднялось над телом, поболтало лапками и уплыло. Какое-то время облачко будет жить своей жизнью, но после исчезнет, как исчезает любая другая зримая душа, уходя из этого мира. Душа без тела долго не живет.
Мгновение очаровало. Они и раньше видели Расставание, много и много раз – так приходят к концу жизни зримых, всех, животных, растений. Даже сорванная тянучка так умирает. Но душа тянучки не дрыгает лапками, не шевелит ушками, не смотрит тебе в глаза. Может, в этом секрет. А может, в темноте – и дыхании, наполняющем лес.
– Умер маленький брума, – Мутный встал на колено и положил беднягу на землю.
Потом огляделся.
Топтун стоял как ни в чем не бывало. Не урчал, не хлопал ушами. Короче, не волновался.
– Пошли, Щербатый, – парень забрал фонарь, – Скорее всего, волноваться не о чем. Деревья мертвы.
– Хорошо, если так. А то я даже не знаю, как его отводить. Если упрётся, придется бросать. Ох, Синеокая меня накажет…
– Ох, накажет…
– Сильно.
– Больно.
– Страстно.
– Жду не дождусь.
– Почему? Это я её жду. Ты упустил своё счастье.
Друзья рассмеялись.
Идти стало легче, даже топтун приободрился.
Тропа ветвилась, петляла, но путники шли уверенно.
Скоро забрезжил свет.
– Ты никогда не задумывался, – спросил Щербатого Мутный, в своей обычной слегка философской манере, – почему мы такие разные – зримые и незримые?
– А почему нам быть одинаковыми?
– Вот смотри, – продолжил слухач, – зримые рождаются редко, ведь так? Раз в десять лет, перед самым началом дня. А возьми там какую ни будь кошку, допустим, и мышь. Или птицу. Или возьми человека. Несутся как вздумается. Есть солнце, нет солнца – неважно.
– Ну почему? Солнце важно. Ночью, когда гаснет, люди в Лесу, днём – на равнине.
– А представь, солнце исчезло. Совсем. Ну представь. Что тогда?
– Что?
– Кто бы выжил? Зримые выжили?
– Нет.
– А люди?
– Шкод его знает.
– Люди бы выжили, даже без Леса. Особенно проводники. Что им ночь? Небо пылает, значит, светло – и ладно. А если темно, есть сонхваты – собирай их плоды, выжимай из них масло. Масло сонхватов горит хорошо.
– Но сонхваты бы не выжили.
– Забери меня чёрный, – Мутный остановился, – ты прав. Об этом я не подумал. Ну… есть незримые растения, тот же подсолнух и конопля. Правда, их масло так не горит…
– Даже незримые растения ночью не плодоносят. Сезон пылающих длится недолго, пятьдесят суток. А нужно ещё зацвести…
– Говорят, есть какая-то жидкость в земле, там, где Девятый Лес. Она горит лучше любого масла.
– Лучше не напоминай. В Безвестном Лесу никто не живет, только двудушные.
– Они сейчас не опасны.
– А вдруг? Ты бы рискнул? Там, помимо двудушных, много чего. Говорят…
– Что?
– Удивительное место, этот Девятый… – Щербатый вздохнул.
Мутный задумался.
Да, скоро наступит ночь, солнце погаснет, на землю сойдёт туман, и люди уйдут в Леса. На долгих пять лет. Посёлок вырос, появились новые семьи, и кучки маленьких домиков среди Леса уже недостаточно. Нужна древесина, а деревья топтунов, или топтуньи, считались одними из лучших. Они не гнили, если, конечно, тщательно удалить сердцевину, полусгнившие кишки, сосуды, смазать смолой остролапок. Но деревья должны быть мертвы, иначе случится беда – даже добродушные топтуны превращаются в шкодников, когда потревожишь их дерево. Они связаны прочным узами, деревья и шестилапы – что топтуны, что саммаки, что плащеносцы. Первые кормят вторых по ночам, дают, если нужно, убежище, а шестилапы оберегают поросль, высаживают её в конце ночи, и не покидают, пока та не вырастет. “Как же всё подогнано, подбито, – думал Мутный, идя на свет, – одно завязано с другим. Но у зримых подогнано лучше, словно вначале Бог создал незримых, а уже после учёл ошибки”.
Да, он слухач, возможно, лучший в селении. Он мог прислониться к дереву и услышать его дыхание. Или голос. Мутный не знал, что он слышит, не знал даже как – ушами, сердцем, или каким-то особенным внутренним слухом. Но слышал. Такое дано не каждому.
Но иногда слухачи ошибались.
Но только не шестилапы – дикие, не домашние, у домашних еще детенышами удаляли лобную шишку – орган связи животного с деревом.
И если топтуна подводили к топтунье, которая давно лишилась листвы и казалась иссохшей, но при этом дышала, слабо, неуловимо дышала, он поднимал лепестки полных губ, расправлял ажурные уши и громко урчал. Шишка на лбу пульсировала – и ты отбегал от дерева, как отбегает саммака от шептуна, и молился Обиженному, благодарил, что всё обошлось, а вот если бы ты понадеялся на местного слухача…
Да, слухач – профессия важная. Не только, чтобы рубить, но чувствовать, ощущать настроение Леса. Ведь если дерево недовольно – надо узнать причину, а не поможет – пора уходить, возможно, переселяться. Иначе случится беда. Слухач – ремесло востребованное, но, как и лекарь, гарантии не даёт.
Лес
Поляна была огромной.
– Забери меня черный, как ярко, – Мутный крутил головой, пытаясь запомнить детали.
Солнце посте тёмного Леса слепило. Могучие стволы старых стодневных деревьев врастали в небо, и где-то там, высоко, они расширялись, от них отходили ветви, которые когда-то поддерживали листву, не резкие и прямые, как у незримых, к примеру, хвойных и листопадных, а плавные, словно каркас огромного купола.
– Сколько же здесь древесины, – Щербатый присвистнул.
– Немало, – Мутный пытался настроиться. Внутренне. Услышать дыхание, которое надо услышать.
Все деревья казались мертвы. Листвы на них не было, бутоны не выросли. Казалось, что тут гадать. Но внешность обманчива, и никогда ещё поговорка не звучала так кстати.
После потери листвы деревья ещё жили, бывало, довольно долго. Ни одно поколение людей выростало и старилось, в ожидании, пока те умрут.
А ошибка могла стоить дорого. Пускай не придут топтуны, пускай пронесёт. Сипатый вот говорит – это грех, срубить дерево, которое дышит…
А деревья дышали.
Мутный не сразу почувствовал, настолько он был очарован.
Деревья дышали.
Слухач повернулся назад, чтобы увидеть.
Увидел.
Лепестки губ раскрылись, мох на спине поднялся, топтун заурчал. Протяжно. Как кошка, когда её гладишь. Или саммака.
– Пошли, – произнёс Щербатый, – не повезло.
– Погоди, может, живы не все? – Мутный ходил по поляне, стараясь прислушаться.
– Вряд ли. Поросль одной ночи. Я бы не рисковал… Да и масло почти закончилось.
– Уболтал, – Мутный остановился, – пожалуй, ты прав.
И он хотел сказать что-то ещё, вставить одно из своих выражений, которое понимай как знаешь (за что его, собственно, так и назвали – Мутный).
Но не сказал.
Откуда-то сзади послышался треск, будто десятки пил заработали вместе.
– Стриклы, – шепнул Щербатый
"Не к добру"– решил Мутный.
– Пора уходить, – Щербатый.
"Пора" – Мутный остался стоять.
Треск становился громче.
На поляну летела стая. Не совсем птиц, конечно. И вовсе не птиц. В красном одеянии, с жёлтыми прожилками. Четыре прозрачных крыла били воздух и издавали звук, который не спутаешь больше ни с чем.
Танцующий стрикл, рисунок на междуреченском ковре
Дерево ЗАКРИЧАЛО.
Ещё до того, как вонзился клюв, длинный как спица, и острый как бритва. Протыкая толстую древесину, будто нож протыкает масло. Ещё и ещё. Второй, третий, четвёртый…
Древопийцы – так называли стриклов в народе.
– Брось топтуна!! – крикнул Мутный.
Но было поздно.
Зверь заревел, и ударом большой головы сбил напарника с ног. Падая, Щербатый задел лампу. Масло вылилось, а вместе с ним и надежда на скорое возвращение.
"Бог с ним, с маслом"– подумал Мутный.
– Щербатый, ты жив??
Он только успел отстраниться от очередного удара, как случилась напасть. Новая, более страшная.
К древопийцам приближались зеленые силуэты, изорванные и неправильные, похожие на отдельные ленты на празднике Возвращения. "Не может быть, – думал Мутный, – они не живут на таких старых деревьях… Или живут?"
Восп
Это был ещё один довод уйти, сразу, не дожидаясь того, что случилось. Воспы, или шокеры – рваные тряпки, иначе не назовешь, жили на кронах деревьев и строили там свои улья. Если кто нападал на их дерево – они давали отпор.
Мутному часто приходилось наблюдать следы былой битвы под какой-нибудь плащеноской – красные тела стриклов в многочисленных рваных порезах вперемешку с зелёными тряпками этих созданий, бьющих разрядом боли и кромсающих жертву своими острыми как бритвы конечностями. "Как будто набросали травы на могилу" – думал, бывало, слухач. И никогда не приглядывался, всегда уходил подальше.
Стриклы увидели воспов. Точнее, услышали, вынимая из ран свои клювы. Развернулись, зависнув в воздухе, и приготовились к битве. Тела древопийцов выдерживали разряды, а мощные лапы могли разорвать эти тряпки в отдельные нити. "Делайте ваши ставки" – сказал бы Сипатый.
Но всё любопытство Мутного куда-то пропало. Любопытство и угрызения совести по поводу лежащего навзничь друга.
Бежать, бежать…
Он повернулся.
Будто тысячи игл вонзилось в затылок.
Последним, что пронеслось в голове перед тем, как упасть, были строчки баллады, давно позабытой, но всплывшей при виде опасности:
"Под листвою деревьев могучих
Стриклы смерти танец танцуют".
Карта равнины
ГЛАВА 1. ПЫЛАЮЩИЕ НЕБЕСА
Жил-был Бог.
И было ему одиноко.
"Чего-то мне не хватает", – подумал Бог.
И вспенил море.
И обнажил остров.
И населил его людьми, которых создал по подобию своему.
И посадил деревья, травы всякие.
Придумал зверей, птиц разных.
И отпустил их в леса и на равнины острова, чтобы служили людям, и жилось тем привольно и счастливо.
И обрадовались люди, и благодарили небо, что такой у них Бог, заботливый, любящий. И подбегали к нему с вопросами, и водили вокруг него хороводы. Смеялись, пели, радовались…
Да только устал от них Бог.
"Вот, – сказал он детям своим, – я создал для вас эту землю. Берегите её, улучшайте. Живите на ней. А я ухожу"
"Почему же? – спросили люди, – ведь мы тебя любим"
Ничего не ответил Бог, и ушёл на большую землю. Там придумал Бог для себя новую усладу – других животных, другие деревья и травы, чтобы было на что смотреть, что слушать и чем любоваться. И нашёл Бог, что это хорошо.
И отдыхал от трудов своих, лёжа на равнине, и слушал звуки своих созданий, и предавался Бог размышлениям.
Но ушли люди с Острова. Построили лодки, и приплыли они на большую землю. И заселили её до холмов.
Нашли люди Бога, и снова водили вокруг него хороводы.
Осерчал тогда Бог, обиделся на людей. "Я дал вам всё, а вы ослушались меня. Я просил оставить в покое, а вы нашли меня."
"Но мы тебя любим" – сказали люди.
"И я вас люблю, – ответил им Бог, – но я не могу иначе. Я был один, слишком долго я был один, и я привык к одиночеству"
Но люди ходили за ним по пятам и задавали вопросы.
Ещё больше обиделся Бог. И погасил тогда солнце.
И ушёл ещё дальше, в горы.
И заплакали люди.
Сидели в Лесах и переживали.
Но оттаяло отцовское сердце. И вернул он солнце обратно. Да только остался в горах, и больше уже не спускался.
Так повелось с тех пор: вспомнит Бог об обиде – и меркнет солнце. Смягчится отцовское сердце – и снова светит.
История Обиженного Бога, в пересказе брата Шестипалого
– Варварский обычай, – Первая изучала лица.
Глаза одного навыкате, голова мечется из стороны в сторону, вены надулись, кажется – еще немного, и лопнут.
Другой будто не видит, смотрит куда-то сквозь, а растрескавшиеся губы шепчут молитвы. Или ругательства. Что, в общем, одно и то же.
Кто-то с пеной у рта пытается разорвать свои путы. В лице ничего человеческого руки уже посинели, а он всё рвется и рвется. Пожалеешь такого – и он вцепится в горло.
Четвёртый в отключке. Возможно, его уже нет.
А пятый… Пятый нормальный.
Взор помутнел, но глаза умоляюще смотрят на девушку.
– Кто такой? – На лице приговорённого играли сполохи неба, расцвечивая черты молодого и в общем то симпатичного человека. Несмотря на то, что парень не брился, давно, и вообще – выглядел мерзко. “Не удивительно” – подумала Первая, – повторяю – кто такой?
– Не помню…
Голос был тихим и сиплым, настолько тихим и сиплым, что только она и услышала.
– Флягу, – девушка повернулась к напарнику.
Тот будто того и ждал.
“Почти пустая”. Первая вынула пробку и протянула несчастному.
Губы схватили горлышко и начали пить – жадно, стараясь вобрать в себя всё, и чуточку больше.
– Похоже, из наших.
– Похоже, – своё первое слово Долговязый буквально выдавил. Говорил он весьма неохотно.
– Этого отвяжи. Он не опасен… А вы, ребята, простите.
Девушка вскрыла ножны, висевшие на широком дорожном поясе, части костюма той гильдии, к которой она принадлежала, и достала кинжал. С простой, но красивой рукояткой, выточенной из блестящего чёрного камня с точечными вкраплениями какого-то белого минерала. Этим рукоять отдаленно напоминала Белую Россыпь, которая была чем-то вроде оберега в гильдии проводников, ведь это единственный ориентир в ночном небе, если солнце не светит, небеса не пылают, а туман над землей мешает больше, чем темнота. Поэтому каждый проводник почитал за должное иметь хоть какой-то предмет с её изображением.
"Милосердие, – прошептала девушка, так, чтобы никто не услышал, – сделай свою работу". Потом оттянула локоть, и вонзила кинжал в подреберье. Первому… второму… третьему… Перед четвёртым помедлила.
– Мёртв, – прошептала она, – а если жив, то не выживет, – и, вздохнув, завершила начатое.
– Я надеюсь, над ними совершают обряд? – Первая, шатаясь, отошла от берёз.
Тишина. Молчаливый укор содеянному.
Руки и ноги дрожали, и проводница села на землю. Вытерла лезвие о росшую рядом траву – злаки вперемешку с тянучками и грустно посмотрела наверх.
Сполохи красного, зелёного, синего цвета носились по небу, быстро, непредсказуемо, молча. Они покрывали весь небосвод, от недоступных гор до далекого моря, от Заводья до Девятого Леса. Начинался самый красивый, но и самый опасный сезон. На целых два месяца мир окажется пленником стихии, внушающей ужас практически всем жителям равнины.
Первая
Смотреть на такое небо мучительно – человек сходит с ума, слышит голоса, его голову сдавливает боль, а внутренности выворачивает наизнанку. Но небеса манят, небеса увлекают, и он смотрит, пленённый и изувеченный одновременно, пока разум не превратится в пустую оболочку, а в человеке не исчезнет всё человеческое.
Чем дольше ты смотришь на небо, тем дольше небо смотрит в тебя. И убивает.
Не всех.
Были неподвластные этой стихии. Те, что сохраняли рассудок, и со временем переставали её замечать. Таких людей было мало. И почти все эти люди
принадлежали к самой особенной гильдии – гильдии проводников. Эта особенность – быть прикрытым от неба (их так и называли – прикрытые) передавалась по наследству, но не всегда и не только.
И наглядный пример сейчас стоял перед Первой, и смотрел на неё своими большими глазами, в которых застыла мука.
– Пойдёшь? – проводница вздохнула.
– Мне некуда… Правда, некуда.
– Тогда повторяю вопрос. Кто такой?
– Не помню… – незнакомец сказал это тихо. И обречённо.
– Не помнишь, – Первая фыркнула, – А почему?
Парень молчал.
Запах человеческих испражнений заставлял дышать лишь поверхностно, а значит – довольно часто. Хотелось уйти, и как можно скорее. Покинуть вонючее и зловещее место.
– Так почему? – повторила Первая.
Незнакомец ответил не сразу.
Он будто сжался и стал меньше ростом. Губы дрожали, пытаясь найти ответ.
– Не помню, – глаза изучали кинжал, который девушка до сих пор держала в руках. “Вот дура, – подумала та, и спрятала “Милосердие”.
– Я правда не помню… Я… У меня…
– Ты очнулся и всё забыл.
– Да. Днём.
– За что тебя так?
– Не знаю. Я ничего им не сделал. Это дикие люди. Дикий поселок… Они говорили, что я колдун.
– Ты колдун? – девушка улыбнулась.
Она не верила в колдунов. Более того, она считала, что люди, которых клеймят этим именем, более знающи и более сведущи во многих делах. За что их не любят. Её бабушке повезло – она многое знала, многое умела, но на Посту никто не считал её колдуньей.
Парень молчал.
"Вот уж разбойник” – Первая фыркнула.
– Есть место в дилижансе. Поедешь? – она смотрела в глаза и пыталась понять, верное ли принимает решение, – парень кивнул, – пошли.
Девушка повернулась и направилась прочь, стараясь не оборачиваться. Следом шёл незнакомец. За ним Долговязый, пронзая спасённого тяжелым неодобрительным взглядом.
Содеянное давило, но она не могла иначе, она не могла уйти и позволить чьим-то страданиям продолжаться, зная, что имела возможность их прекратить. Прекратить эту казнь, злую, мучительную.
Разбойников привязывали ночью, перед самым наступлением пылающих, и оставляли умирать. Кто-то погибал от голода. Кто-то от жажды. Но большинство убивало небо, его разноцветные сполохи. Медленно проникая в сознание.
Проводница прибавила шаг.
Сквозь листья тянучек, острые и прямые, как и всегда в это время, по крушинкам, которые не успевали схлопываться. “Днём они схлопываются мгновенно, – думала девушка, – странный это сезон – пылающие небеса. Как будто бы лишний”.
Подошли к дилижансу.
Серо-зелёный топтун, как минимум четырёхдневка (для дальних поездок более мелких животных не запрягали) недовольно заурчал, чувствуя, что скоро будет тянуть. Первая провела рукою по мшистой зелёной спине и вроде бы успокоила. Животное протянуло небольшие передние лапы, забрало очередную крушинку и ловким движение большого серповидного когтя сорвало с крушинки панцирь. Потом вытянуло лепестки своих больших мясистых губ и начало громко и самозабвенно чавкать. Неспеша, наслаждаясь её содержимым, зная, что скоро придётся идти.
Крушинки считались излюбленным лакомством топтунов, хотя из-за этого лакомства животное часто ломало коготь. Сломанный коготь не отрастал, и в большинстве случаев, после нескольких болезненных попыток разбить панцирь лапой, топтун переходил на другую, более безопасную пищу. Такое происходило с молодыми и неопытными животными, по прошествии трех-четырех дней топтуны становились весьма осторожными.
Топтун
Первая смотрела на незнакомца.
"Печальная статуя», – думала девушка (она видела такие на морском берегу, эти печальные статуи стоят в ряд, и смотрят в сторону моря). Бледный, молчаливый, словно не верит в спасение или боится проснуться.
– Не думай, что я поверила, – чуть слышно сказала девушка, – я всё равно узнаю, рано или поздно узнаю, – рука тронула ножны, словно добавляя весомости сказанному.
"Зачем я его спасла? Зачем? – думала Первая, – разбойника, которого приговорили. Который придумал себе оправдание. Самое безобидное. Наверное, однажды я пожалею… Впрочем, я уже жалею".
Долговязый постучал. Раз, два. Как и было условлено.
В карете кто-то задвигался, кто-то закашлял.
– Повязки у всех? – крикнула Первая. Ответом было мычание, значит, у всех.
Дверь приоткрылась. Напарник, кое-как перегнувшись, протиснулся, при этом задев потолок. Спустя мгновение вышел, так же, как и зашёл, задом вперёд. И молча кивнул.
Девушка залезла в дорожную сумку и вытащила обрезок плотной, но мягкой ткани. Такая ткань была связана из внутренних покровов, выстилающих колоколовидные утолщения кубышек – жилище маленьких носатиков. Свет она не пропускала, совсем, и была важным предметом для всех неприкрытых. Если эти неприкрытые решатся путешествовать во время пылающих.
– Нагнись, – приказала Первая.
Незнакомец нагнулся.
– Зажмурься.
Зажмурился.
"Пока как по маслу", – Первая развернула повязку.
– Только скажи, что ты прикрытый, – прошипела она ему на ухо и завязала глаза.
– Теперь входи, – Первая помогла подняться, а после зашла сама.
Последним входил Долговязый.
– Можно снимать, – сказала девушка. И захлопнула дверь.
В карете было темно.
Большая дорожная лампа висела под потолком, но горела она вполнакала, даже, скорее, в четверть. Дорога длинная, масло приходилось экономить.
В карете было душно.
Ставни закрыты плотно, так, чтобы даже случайный отблеск пылающих не беспокоил сидящих. Присутствие же еще одного попутчика, к тому же целые сутки провяленного на дереве, свежести не добавляло, и Первая в очередной раз согласилась, что совершила ошибку.
Но делать нечего, взяла так взяла, обратно не выкинешь…
Кроме неё и спасенного ею разбойника, в карете сидело трое. Все трое носили жёлто-бурые плащи из кожи морских ползунов, отличительный знак малоизвестной гильдии – гильдии искателей. Все её члены жили в Прихолмье – далёком Лесу у самых холмов, причём в самом отдалённом селении этого Леса. Днём, когда жители других поселков возвращались на равнину, искатели уходили на холмы. У холмов было чуть холоднее, и, хотя тепло, исходящее от земли, согревало, дул довольно прохладный ветер. Поэтому они и носили кожаные плащи. Вполне вероятно, поэтому. Правда, была в этом доля иронии – ползуны жили у моря, на другом конце мира.
Черноволосая кареглазая женщина с красивым, но обветренном из-за долгой дороги лицом, молодой человек с легкой улыбкой, которая, кажется, прилипла к нему с рождения, и уже пожилой мужчина, заросший, словно отшельник Озёрного края, с резкими, будто бы вырубленными чертами. Даже в полумраке кареты отличие между сидящими казалось разительным. Крупное загорелое лицо "отшельника" весьма контрастировало со светлой, и даже как будто бледной кожей попутчиков. "Это Прихолмье, – подумала Первая, – в Прихолмье стекаются отовсюду, поэтому все и разные." Она немного насторожилась, ведь белая кожа была одной из особенностей двудушных. Но в полумраке глаза пассажиров не выделялись, отметин в районе лба не просматривалось, а значит, и волноваться не стоило.
Молодой человек, сняв повязку, откинулся, закрыл глаза, и стал делать вид, что заснул. Бородатый мужчина скрестил свои руки и чуть сблизил брови, будто ушёл в свои мысли, а женщина… Женщина улыбнулась.
Выражение лица этой женщины напомнило Первой молитвы, которые посылают стражи, отправляя только что умершего человека в последнее бессрочное плавание. Вот с таким выражением.
– Давайте знакомиться, – предложила попутчица, – дорога длинная, ехать нам долго.
"Нет, не стражи, – подумала девушка, – так разговаривает учитель, на первом уроке". И ненароком фыркнула.
Слава Обиженному, никто не заметил. А может, заметил, но виду не показал.
– Сестра Любящая, – женщина улыбнулась и прижала к сердцу ладонь.
– Брат Терпеливый, – произнес пожилой мужчина, густым хрипловатым басом. Он только глянул на девушку и снова ушёл в размышления.
– Брат Веселёхонький, – молодой человек проморгался и улыбнулся чуть ярче. Глаза при этом блестели, а голос дрожал.
Проводница поджала губы.
Ей захотелось прыснуть, легко и непринуждённо. Особенно после того, что она увидела, там, у берёз. "Смех – лучшее лекарство, тем более смех, который ты держишь в себе" – говорила бабушка. Мало того, что эти люди называли себя братьями-сестрами (так поступали члены всех бессмысленных гильдий), так они ещё так забавно представлялись. Хоть сразу в стражи. Впрочем, гильдия стражей была эталоном глупости и ненужности, так считала девушка, и сказанное не походило на комплимент.
Повисла тишина.
– Дай поесть, – приказала Первая, кивая на незнакомца, – видишь, какой он голодный.
Глаза притянулись к разбойнику.
Разбойник молчал.
Долговязый полез за переднее сиденье, запустил туда свои широкие ладони, и показал на них то, что удалось откопать – початую головку козьего сыра, мешочек, в котором лежали сухари и небольшой круглый бурдюк с каким-то напитком. Всё это он выложил на сиденье.
Незнакомец что-то пролепетал, взял в руки головку, и ненадолго замешкался.
– Ешь, – подсказала девушка, – нож я тебе не дам.
Тот отломил кусочек и начал жевать.
– Это брат Бесполезный, – продолжила проводница, добавив ненужную приставку, – Ему в Междуречье.
– Но это в стороне от Прихолмья, – возразил Терпеливый. Нет, скорее не возражал – он просто хотел уточнений.
– Мы отвезем его после вас, вы – наши главные наниматели, – успокоила Первая.
– Спасибо, – мужчина кивнул, – Вы проводник по рождению? – почтительность, с которой он говорил, низкий глубокий голос только усиливал.
– Я предначертанная в трёх поколениях, – ответила Первая. Без всякого пафоса. Девушка знала, чем можно гордиться. "Гордись тем, чего добилась сама, родословная – не заслуга" – говорила ей бабушка.
– Весьма почётное ремесло.
– Да, и весьма доходное.
Проводница задумалась.
Про скупость проводников, их жадность до денег ходили легенды. Члены этой гильдии могли отправиться на любое задание, сложное или опасное, провести в самое тёмное и туманное время. "Сколько?" – это был единственный вопрос, который они задавали.
Первая вспомнила анекдот.
Собрались как-то старейшины двух селений, которые находились рядом, и, как это бывает, тихо, а иногда и громко враждовали, на очень важный совет. В соседний Лес.
И обратились к проводникам.
– Вам придется ехать в разных дилижансах, – сказали им в гильдии.
– Понятно, – догадались старейшины, – вы, наверное, заботитесь о нашем комфорте.
– Нет, мы заботимся о нашем доходе, – ответили те.
Подобных историй ходило много.
Конечно, была в этом правда.
Но работа проводников считалась
важной, особенно ночью, когда в течение пяти долгих лет они объединяли Леса, связывали разрозненные человеческие селения в единое целое, будь то сезон пылающих, или тёмное межсезонье. А гильдия искателей? В ней-то какой будет толк?
Первая смотрела на путников и старалась прогнать свои мысли.
Смотрела на Бесполезного, и мысли опять возвращались.
Наконец тот наелся.
Долговязый осторожно, задом, вылез из дилижанса.
Скрипнули козлы, послышалось знакомое урчание, и карета отправилась в путь.
В дороге подташнивало.
Может, всё дело в жёстких рессорах, которые не дали усадку. Может, в той духоте, тесноте, и как следствие – напряжённости. А может, всему виной небеса. Даже сквозь закрытые ставни ты чувствовал их присутствие, оно раздражало. Хотелось укрыться в Лесу. Но Лес далеко. И понимание того, что за пределами этой кареты равнина буквально пронизана небом, давило и заставляло желудок сжиматься.