Buch lesen: «Волк в ее голове. Часть I (бесплатно)»
Часть первая. Пауки во мне
Уничтожает всё кругом:
Цветы, зверей, высокий дом,
Сжуёт железо, сталь сожрёт
И скалы в порошок сотрёт,
Мощь городов, власть королей
Его могущества слабей.
Загадка из книги Дж. Р.Р. Толкина «Хоббит»
Сон первый. Холм смерти
Послушайте, я, конечно, мог бы рассказать очередную историю взросления с нравоучительным финалом, но, простите идиота, этого не будет.
Будет мёрзлый, звериный, колючий полумрак; будет (минуты через две) хорошенькая и не очень счастливая девочка. Хтоническая жуть древнего холма, северное сияние, каменный лабиринт и подросток с чрезмерной склонностью к рефлексии и сарказму (ваш покорный слуга).
Что ещё сказать? Радость лжива, печаль бессмертна, а эволюция вместо сильнейших отбирает психологические уродства.
Если вы не передумали, я досчитаю до трёх и мы начнём.
Раз…
Два…
А-а-а, пока не забыл – оденьтесь потеплее. Как бы не май месяц.
Итак, раз…
Два…
Под моими ногами с хрустом проламывается снежный пласт, и ледяной воздух обжигает ноздри.
Мне тринадцать. Семнадцатое февраля, девять нуль две. Дубак. Дубище. На рассвете шибануло в минус двадцать четыре, а с полудня температура упала ещё на десяток градусов. Того и гляди замёрзнет свет звёзд.
Ноги дрожат от усталости, лицо обгрызает колючий ветер. Забавно: всю сознательную жизнь я терплю этот потусторонний зимний ад и должен бы привыкнуть – но нет.
Даже вот на столечко.
Над головой изгибаются тяжи северного сияния, и зелёно-фиолетовые отсветы перетекают с крутого склона на узкую тропинку между елями. Снег клоками свисает с ветвей и иногда падает с суховатым «пух-х-х…».
Холм смерти. Подобные названия не дают зря, согласитесь? Официальная версия гласит, что во времена неолита некие инженеры построили на вершине каменный лабиринт и не то погребали там кого-то, не то ловили рыбу. В общем, с предназначением древней конструкции могу ошибаться. С эпохой тоже, но слово «неолит» мне очень-очень нравится, и я готов произносить его часами: неолит, неолит, неолит, неолит, неолит, неолит… ну, вы поняли.
Ещё десяток метров остаются за спиной, и я утыкаюсь в сетку ограждения. Посреди неё оскалилась дырища с меня ростом, рядом поскрипывает на ветру люминесцентная табличка «ОПАСНО ДЛЯ ЖИЗНИ!».
Я невольно приостанавливаюсь. Пока тело приходит в себя от подъёма, под кожу забирается страх, карабкается мурашами по спине и шепчет в уши: «Тебе это не нужно…»
Да уж. Ни капли.
Глубокий вдох – и я лезу через отверстие в ограде. Острые края проволоки царапают висок, сдёргивают шапку.
– Ай!
Кожу на голове покусывает мороз. Я забираю шапку обратно и, кляня всё на свете, поднимаюсь выше. Голени ноют от тяжёлого подъёма, дыхание сбивается. Ветер завывает раненым животным: дерёт щёки ворохом колючих льдинок, воняет горелой резиной.
На гребне холма я замечаю Диану. Она греется у железного бочонка в центре каменного лабиринта, и тени трескучего костра пляшут на бледном лице.
Как описать её? Представьте девочку, которая здоровается со всеми прохожими (те угрюмо молчат в ответ) и знает отличия трилобитов от белемнитов. Ещё у неё диабет, и в любую погоду мёрзнут руки – так, что прикосновение к ним навевает мысли о ледяной смерти. Внешне? По-моему, Диана более всего напоминает рыжую сосиску, на которую натянули одежду. Сегодня к нашему вниманию: чёрная парка, розовая шапка-менингитка с белыми рогами и красные штанцы. Вот такая длинная сосиска: выше меня сантиметров на двадцать, тощая, с поцарапанной мордочкой. Впрочем, Диана всё время выглядит так, словно бежала из концлагеря.
В первом классе мы с ней друг друга ненавидели. Она спорила со мной ПОСТОЯННО. Я говорил одно, а Диана всегда доказывала противоположное. Мы дрались, кусались и визжали, как два поросёнка.
– Чел, я три «о».
– М-м… околдована?
– Я О-коченела, О-тупела и О-фонарела тебя ждать.
– Соря-я-я-ян. С Валентосом по телефону заболтался.
– С кем с кем?
Диана хмурится и складывает руки на груди.
Для справки…
СПРАВКА
Валентоса я знаю с осени. Единственная радость, которая скрашивает сей малоприятный факт, что меня сослали в валентосовский «В», класс для дЭбилов, а Диану оставили в «Б». Валентос у всех цыганит жвачку – непременно по две подушечки, как в рекламе, и одну отдаёт мне. А ещё он даёт списывать, и, наверное, мы бы отлично дружили, если бы не рыжая-сами-знаете-кто.
– Ладно тебе! Он тебя поздравить хотел и всё такое… Угу.
– Угу! Надеюсь, ты не позвал сюда эту рыбу-прилипалу?
– Ну…
Я виновато улыбаюсь, и Диана вскидывает руки.
– О, Господи!
– Он хочет подарить тебе подарок.
– О! ГОСПОДИ!
– Попробуй сосредоточиться и посчитать от двухсот девяносто пяти в обратную сторону. Ну вот какая вот разница, кто чей дед?
– После того, как этот твой дед…
– Не мой.
– …промыл маме мозги этой своей пустынью? – Диана показывает варежкой в сторону огней Северо-Стрелецка. – Мне теперь – посчитать и забыть?
– Валентос про Бога не трындит. Разве что про Тора.
– Вот с ним тогда и гуляй, и живи, и… и обряд тоже с ним сделаешь. Три «с» тебе.
Диана складывает руки на груди и отворачивается. Иногда она очень упрямая и это ОЧЕНЬ бесит.
– А первое «с» где?
– Не знаю. Не важно!
Я размышляю, в каком слове Диана нашла первое «с», но потом соображаю, что для таких дум слишком холодно, и примирительно улыбаюсь.
– Обнимашки?
Диана, не понимая, смотрит на меня.
– Чего?
– Обнима-а-а-ашки-и-и-и, – я выпучиваю глаза, поднимаю руки и, как зомби, топаю на Диану. – Обнима-а-а-ашки-и-и-и.
Диана отступает от меня, едва не заваливается в огонь и с обречённым видом скрещивает руки. Я повисаю на ней всем весом, как орангутанг на дереве.
– Чел, – Диана изображает скучающий вид, – сознаёшь ли ты, что весишь с тонну?
– Я обнимашечный демон. Не могу же я весить как… пёрышко.
– Пожалуйста, обнимашечный демон, отзови своего прилипалу. Пожалуйста-пожалуйста!
– Вот объясни, как можно «отозвать» человека, если он хочет подарить подарок?
Диана задумывается на секунду, потом радостно вскрикивает и скачет вокруг.
– Скажи, м-м, что у тебя понос, и это заразное. И фурункулы! Понос и фурункулы! – Она морщится. – Бу-э-э-э! Аж самой противно!
– Я так делать не буду, – в моём голосе прорезаются железные, батины нотки, и мордашка Дианы вытягивается.
Секунд десять мы безмолвно таращимся друг на друга. Постепенно плечи Дианы округляются, она чуть наклоняет голову и исподлобья смотрит на зелень северного сияния.
Я понимаю, что переборщил, и тараторю:
– Сделаем тут всё, он подарит, и пойдём в ТЦ кататься на эксала… эскалаторах.
Лицо Дианы выражает скепсис, и я добавляю:
– Или домой к нам. Учитывая боевые действия, он там точно долго не останется.
Диана стонет.
– Чего там с нашими безумными предками?
В голове неприятно вспыхивает картинка: Вероника Игоревна после ссоры с батей, у нас дома. Она только вышла из комнаты «родителей», и сквозь застеклённую дверь протекает голубоватый свет телевизора. Лицо Вероники Игоревны отвёрнуто от меня, из причёски выбились рыжие пряди и скрыли чёрные глаза. Я только и вижу, что линию подбородка и губы, которые сжимаются в ниточку. Ворот белой рубашки расстёгнут – сколько помню, Вероника Игоревна всегда щеголяет в этих мятых белых рубашках, – рукава неаккуратно, по-мужски, закатаны до локтей и приоткрывают созвездия родинок. Я смотрю на Веронику Игоревну и чувствую себя до предела неловко, будто подглядывал в замочную скважину, и меня застали с поличным.
– Ну-у, что?.. Мой батя сказал, что я тупой, потому что ему позвонила Влада Валерьевна и нажаловалась, что в сочинении я ни одного раза из тринадцати не смог написать одинаково фамилию этого г-городничего. А твоя мама стала меня защищать. А потом… потом мой батя предложил ей ещё раз уйти жить в пустынь и никому ничего не объяснять, а твоя мама начала бить посуду.
– Опять? – Диана корчит измождённую рожицу. – У нас тарелок скоро не останется.
– Батя ей то же самое сказал. И твоя мама ушла куда-то, а мой батя заперся в комнате с бутылкой «На берёзовых бруньках» и альбомом «Машины времени».
– Похоже, я вовремя свалила.
Диана смешно растопыривает руки, но мордашка её грустнеет.
Да, с предками дело не задалось, иначе не скажешь. Не то чтобы наша семья совсем пропащая: например, Диана придумала трёхминутки нежности, когда кто-то один орал благим матом «трёхминутка», а остальные (в идеале) бежали друг к другу и обнимались. Как мама Дианы и мой батя съехались? О, это отдельная песня, достойная современного трабаду… трубуду… а, неважно.
Тем временем Диана вытаскивает из рюкзака-осьминожки пару деревянных куколок – мужскую и женскую. Чувствуя неприятный озноб, я подхожу к бочке, в круг резиновой вони и бронзового света. Лицо обдаёт горячим воздухом, пальцы отмерзают и покалывают.
Диана снова зарывается в голову рюкзака-осьминога. Что-то блестит в свете костра, и живот мне скручивает от страха.
– Готов? – Диана подходит к бочке, снимает варежки и отдаёт мне мужскую куколку. Чёрные глазища упорно высматривают что-то за моей спиной в зеленовато-фиолетовом полумраке. – Готов или нет?
Какое-то давящее, тревожное чувство появляется в груди, но я киваю. Пламя отражается в игле для инсулинового шприца. Диана медлит секунду и резко протыкает кожу на мизинце. Я чувствую, как напрягаюсь, лицо Дианы и вовсе без слов говорит «блевать». Через секунду она собирается с силами и мажет кровью деревянную куколку. Шприц будто гигантское, раскалённое жало переходит ко мне.
Ох-х. Я неуверенно стаскиваю варежку, и пальцы мигом снова немеют на ветру. На шее поднимаются от страха волоски.
Чересчур сильный удар воткнёт иглу в кость. Слабый – не пробьёт и кожи. И вообще я избегаю колюще-режущие предметы.
– Чел, если боишься, ты всегда можешь бросить нашу говназию и стать… Пост-панк-прогрессив-металлистом! Там много ума не надо.
Чтобы вы понимали, у Дианы под паркой спрятался пунцовый кардиган с «Фекальным вопросом». А дома электрогитара с логотипом «Фекального вопроса» (угадаете с трёх раз, каким?) и плакаты всех его альбомов. Не говоря о значках, которые пришпилены на рюкзак-осьминожку, на бок рогатой шапки и чёрт знает куда ещё.
– Ничё я не боюсь.
– Чел, у тебя коленки трясутся.
– Ничё у меня не трясётся.
Диана изображает лунную походку в каменном лабиринте, и её тень то удлиняется, то укорачивается – пульсирует на снегу.
Помните, я говорил о ритуалах погребения на холме? На какой-то экскурсии нам рассказывали, что живого человека тропинка между камнями всегда приводит обратно ко входу. Мертвеца же лабиринт затягивает, как водоворот, и больше не выпускает наружу. Меня рядом с этими булыжниками постоянно берёт оторопь – будто чувствуется ледяное прикосновение времени?.. древности?.. тлена?..
Я зажмуриваюсь и шпарю иглой по одеревенелому от холода пальцу.
– Вот сука!
Мой возглас замерзает с дыханием в морозном воздухе. Глазам делается тесно в орбитах, кожа на спине выпускает мураши. На мизинце набухает тёмно-алая капля.
– Чел, если ты ещё раз выругаешься, я заклею скотчем уши и с тобой месяц разговаривать не буду, – недовольно бурчит Диана и вновь складывает руки на груди. Ходить задом наперёд она не прекращает.
– Сорян. Хотя твоя мама вчера так сказала.
– Хочешь быть похожим на мою маму? Может, тоже в пустынь свалишь?
Голос у Дианы подрагивает, и я поспешно отвечаю нет, хотя у Вероники Игоревны это «вот сука» вчера вышло так смачно, что второй день приплясывает на кончике языка.
– И с кем она теперь пособачилась?
– Да не. – Я мажу кровью фигурку и выкидываю шприц. – Это когда мы гидростатикой занимались…
– «Занимались»?!?!
– Ну-у-у… – Я поднимаю взгляд на Диану и по её насупленному лицу догадываюсь, что разговор свернул на опасную дорожку. – Как бы…
– То есть моя мама учит тебя какой-то «гидре», и никто не подумал мне сказать?
– Не то чтобы учит… – Я перебираю слова, как сапёр проводки на бомбе. – Думал, ты знаешь.
– Похоже?
– Ладно тебе!
– Чего ладно? Почему я всё узнаю последней? Что наши предки встречаются – я узнаю в день переезда. Что моя мама решила жить в православной секте – я узнаю от твоего отца. Что моя мама занимается с тобой этим обдолбанным гидростроением, я узнаю…
– Гидростатикой.
Голос Дианы спотыкается, она глупо открывает-закрывает рот.
– Твоя мама – единственная училка, которая не зовёт меня «средним идиотом», – я развожу руками, – дебилом, бревном, буратино и тому подобными… нарицательными.
Диана демонстративно улыбается и продолжает путь задом наперёд – теперь уже обратно, от внешнего края лабиринта к центру. Минуты две проходят в молчании. Постепенно лицо Дианы разглаживается, и только губы её вытягиваются в трубочку. Лишь когда ушей достигает свист, я догадываюсь, что она продолжает обряд.
Насколько же всё это глупо.
Круги лабиринта медленно возвращают Диану к бочке, свист блуждает по нотам, пока не сливается с ветром в унисон. Возникает ощущение, что воздух поёт на древнем, мёртвом языке, звенит роем ледяных игл.
Бр-р-р.
Диана шагает к бочке, пересекая центр лабиринта, и вздымает руку с окровавленной куколкой. Свист оглушает, чёрные глаза выжидательно смотрят на меня.
Я поёживаюсь и заношу мужскую фигурку над огнём. Облизываю потрескавшиеся от мороза губы, бросаю взгляд на Диану.
Она кивает.
– Чтобы… – Я прочищаю горло и безуспешно стараюсь переорать хор Дианы и ветра: – Чтобы хоть по одному предмету у меня были нормальные оценки. Типа того…
Я морщусь от собственного неверия, от косноязычия и брезгливо, как грязные трусы, бросаю деревянную куколку в пламя. Она мгновенно исчезает в огне, и только сноп искр вырывается из недр бочки.
Звук ветра меняется, и я не сразу понимаю, что Диана перестала свистеть.
– Чтобы больше никогда моя мама… – она пристально смотрит мне в глаза, – чтобы никто никогда не оставлял меня одну!
Диана поправляет светло-ржавые пряди, которыми ветер укрывает её лицо, и подносит ножки куколки к потокам пламени. Две женщины зачарованно изучают друг друга: деревянную пожирает огонь, у живой – языки костра пляшут в чёрных глазах.
– Теперь всё? – спрашиваю я, когда Диана отпускает фигурку и та камнем летит вниз.
Диана вздрагивает и смотрит в мою сторону: молча, бессмысленно, словно не видит и не узнаёт. Проходит мгновение, другое, пока её взгляд не проясняется.
– Чел, ты такой трусишка.
Слова Дианы тяжестью повисают на шее, и я неохотно выхожу из каменного лабиринта, приближаюсь к краю вершины. Нутро сковывает от ужаса, волосы встают дыбом.
Мы на чёрт-те какой высоте. Посмотрите сами: ледовая тропинка тянется бесконечно вниз, и вниз, и вниз – и без вести пропадает в хмари карьера.
Не знаю, как вели себя древние люди в оригинальном обряде, но более идиотского способа доказать языческим богам, что ты смел и достоин небесной помощи, не придумаешь.
Я закрываю глаза, считаю до шести и снова опускаю взгляд. Ничего не меняется: страх всё так же парализует меня и всё так же под ногами разверзается мёрзлая пропасть. Садишься и едешь. Ничего сложного. Абсолютно.
Я стаскиваю с плеча ремень ледянки и плюхаю её в снег. На большее сил нет, если вдруг не появится щепотка той самой храбрости, которую требовали с наших предков древние боги.
За спиной трещит наст. Мимо прошмыгивает Диана, похлёстывая меня рыжими, похожими на перья снегиря волосами, и с любопытством смотрит вниз.
– Боишься? – участливо спрашивает она, и я признаюсь:
– Угу.
Огонь в бочке притухает, и снег вокруг чернеет, уходит в тень.
– Фух! Еле вас нашёл! – доносится сзади голос. Звучит он как у мальчишки, который очень спешил и запыхался. – Вы видели знак, что тут опасно?
Диану перекашивает. Я оглядываюсь: к нам идёт толстоватый парень с красным от мороза лицом и подарочным пакетом.
– Чел, запомни это для истории. – Во взгляде Дианы мелькает что-то задорное и… не знаю – идиотское?
– М-м?
Она чуть разбегается, прыгает на ледовую тропинку и летит вниз, в темноту. Летит без опоры, без поддержки, балансируя на тонких – как это возможно? – ногах, визжа от агонии бешеного восторга:
– Расскажешь моим ВНУ-У-У-У-КА-А-А-А…
Рыжие волосы-перья бросаются к небу, к призрачно-зелёным тяжам в густой черноте, и ныряют за гребень холма.
Моя рука тянется следом, как и вопль «Диана?!», который не сорвался с губ. Сердце бьётся где-то в горле, будто это я только что проделал сумасшедший трюк и съехал СТОЯ с Холма смерти. Но я лишь смотрел – как зачарованный, как загипнотизированный, – пока юная оторва это вытворяла. Делала, блин, историю.
Вы встречали людей, которые вас поворачивают, как рычаг? Вбок, в сторону – куда раньше и не смотрели? Наверное, я бы забил на всё ещё минуту назад. Тридцать секунд назад я знал, что развернусь и не поеду, что плевал на эти обряды. Но уйти теперь, когда девчонка оказалась смелее? Когда съехала на ногах, словно… словно…
Да кто так вообще делает?!
Я подхожу к самому краю. Лицо обжигает студёным воздухом, ноги подкашиваются. Конца ледового спуска не видно, и Дианы не видно – её съела потусторонняя темнота внизу.
Я не рассказывал, как лет пять назад здесь разбилась одна девушка? С тех пор число экстремалов поубавилось, и карьер с Холмом огородили, но – толку то? – на любую ограду найдётся Диана с кусачками.
– Ты ей говорил, что у меня подарок? – доносится обиженный голос Валентоса.
Я сглатываю. Костёр в бочке дотлевает, и к звёздам вытягивается султан чёрного дыма. Вершину холма поедает зелёно-фиолетовый полумрак, а в мыслях закольцованным видеороликом крутится, как рыжие волосы взлетают к небу и растворяются в темноте. Я же не трусливее девчонки? Нет?
– Ну почему она всегда так? – раздаётся всё ближе голос Валентоса.
Щёки обжигает от стыда. Я зажмуриваюсь, а потом без разбега, как камушек в пропасть, падаю на ледянку и лечу с холма. Сквозь посвист ветра меня догоняет изумлённый вскрик Валентина. Сердце ухает вниз, желудок подпрыгивает. Земля выскальзывает из-под ног, попу подбрасывает и больно бьёт о седушку.
– Артур?! – с искренней обидой кричит Валентос. – Я же к вам… с вами!..
На душе становится тяжело.
Я открываю глаза. Воздух свистит, ледянка свистит, и я верещу вместе с ними. От радости, от страха, от стыда перед Валентосом. От этой морозной черноты, в которую я лечу винтовочной пулей, разгоняясь всё больше, всё страшнее, так что ледянка бешеным зверем бьётся подо мной.
Я съехал с Холма смерти.
Я это сделал.
Сон второй. Печаль не будет длиться вечно
2018 год, мне семнадцать. Впрочем, считать вы и сами умеете.
Я сижу за сине-зелёной партой в новеньком, как запакованный «Лего», кабинете химии. За окном укрывается белым одеялом городское кладбище. На его фоне замерли силуэты учеников, и фигура Вероники Игоревны венчает безмолвные шеренги. Она оперлась руками на стол, а спину наклонила вперёд. Кажется, что-то на улице привлекло её внимание, и мама Дианы окаменела в задумчивости.
Парят, свистят трубы отопления. Шуршит мартовский снег: белит чёрные ленты кладбищенских дорожек, одевает шапками кресты. Зима стоит, не отступает. И ещё пару недель она продержится, ещё подремлет в ледяных тенях остов Северо-Стрелецка, а потом зарядят дожди. Смоют в канализацию реагенты, прибьют к земле грязно-ноздреватый снег. Брызнут солнце, зелень и цветы, и небо вспыхнет ясно-синим – весна войдёт в свои права.
Но это потом, а пока кто-то кашляет, кто-то шуршит одеждой. Ветерок вздёргивает занавеску, куполом надувает платье Вероники Игоревны, и вырывает прядь-другую из рыжего хвоста её волос.
Я моргаю, прогоняя туман из глаз, и всматриваюсь в точку, которая загипнотизировала маму Дианы. Это цифра 4. Её выцарапали на мутном стекле, на фоне серого марта, снега и кладбища.
В солнечное сплетение вонзаются коготки страха.
Весна.
Господи, всего год до конца гимназии.
Ещё будто вчера я цепенел у ледяной дорожки, и рыжие волосы Дианы взлетали к северному сиянию, а теперь…
Я взрослый?
Я ведь совсем взрослый.
Вероника Игоревна по-прежнему не двигается, и я поёживаюсь. Тягостное чувство только усиливает новый кабинет химии. Он выгорает сумеречным, эктоплазмическим пламенем: языками голубого, сине-зелёного, лазурного и фиолетового оттенков, которыми выкрасили стены и парты. На потолке синий огонь алеет, будто над морем загорается закат. Рисованный пожар, а с ним, зловещей иронией, живёт в памяти пожар настоящий, что погубил вместе с подсобкой старый химкабинет.
В голове мелькает не столько картинка – ощущение: мы с Дианой толкаемся плечами на пороге. Стены и потолок скрываются в черноте, пахнет гарью, а от Дианы – ацетоном, ибо у неё зашкалил сахар.
Когда же это случилось? Три? Четыре года назад?
– Ты понимаешь, чё происходит? – спрашиваю я Валентина. Он обрабатывает в айфоне застывшую Веронику Игоревну: подрисовывает нимб, крылья и табличку: «Не будить до конца света».
О да, это Валентин, не удивляйтесь. Полноватый мальчик с открытой, добродушной мордочкой канул в Лету, чтобы на его месте выросло стодевяностосантиметровое верзилло. Оно застёгивает до ворота белые рубашки, закупоривается в серые костюмы и собирает длинные волосы в хвост – будто уже сейчас готовится принять сан вслед за дедом. Разве что глаза Валентину оставили прежние: жёлтые глаза нечеловеческого оттенка, какой встречается лишь у ифритов из арабских сказок и диких зверей.
От этого неполного соответствия между реальным Валентином и его двойником из книги воспоминаний у меня постоянно возникает неприятное, зудящее чувство. Как если бы я увидел рассинхрон, зазор в ткани пространства-времени.
– Твоя Мадам Кюри зависла, – с запозданием подмечает Валентин и постит облагороженный портрет Вероники Игоревны в «Почтампъ».
– Чё она моя-то?
– Прости?
Я рычу и спрашиваю громче:
– Может, не надо её в инет?
– Прости?
– Ой, да иди ты в пень!
Я машу на него и смотрю на Веронику Игоревну. Она так и не шевелится, и это до ужаса пугает. Будто горгона Медуза посмотрела по глупости в зеркало и окаменела от собственного проклятия.
Нет, не то.
Сейчас…
Нарисуйте в воображении огненноволосую химичку-физичку лет тридцати пяти. Неуместно красивую. Красивую, как долбаные ведьмы, которых штабелями сжигали в средние века, красивую настолько, что у вас перехватывает дыхание.
Она неряшлива, она покусывает изнутри щёку, когда задумывается; её длинные пальцы облеплены грязными пластырями, по которым плачет санэпиднадзор. Она не ставит четвёрок, а только двойки-тройки-пятёрки. Вы уже догадались, что цифра на окне появилась не случайно?
Вишенка на торте: IQ Вероники Игоревны под 160 или сколько-там-бывает-максимально. Нет, это сложновато вообразить, так что засучите рукава – сейчас будет метафора.
МЕТАФОРА
Вы не смотрели ужастик, где в уши героям забирался инопланетный червь и пожирал мозги? Представьте человека, мозг которого поедает этих тварей сам. Так, на завтрак, в перерывах между кофе и омлетом.
Опа – и нет червя!
Вероника Игоревна. Поверьте, столь умные, красивые и язвительные классные руководители встречаются редко.
«Артур Александрович, снова будете с моей дочерью ворон ловить?»
И всё же она единственный учитель, который стоил этих мучений в гимназии. Возьмите хотя бы электив по гальванике или наш чудо-класс. Или интерактивную доску! Её привезли в феврале, и нам разрешат писать на ней пальцем, как на планшете.
Пальцем, Карл!
Сегодня мы выпускали змею из таблетки, а теперь «воскрешаем» знаменитостей. Если не верите, взгляните на доску:
Шуберт 1797–1828 (31 год) – тиф
Вагнер 1747–1779 (32 года) – туберкулёз
Гауф 1802–1827 (25 лет) – тиф
Ван Гог 1853–1890 (37 лет) – безумие
Чайковский 1840–1893 (53 года) – холера
Рафаэль 1483–1520 (37 лет) – сердечная недостаточность.
Увидели годы жизни и болезни под портретами? Каждая парта ищет в справочниках РЛС таблетки, которые вылечили бы наших гениев, если бы появились не в XX веке, а раньше. На нас с Валентином свалился Ван Гог: безумие, эпилепсия, гонорея и бог знает что ещё. Когда я таки отыскал подходящее вещество, Валентин пошутил: мол, спасти – не спасём, но хотя бы душу художнику вылечим.
Как вы понимаете, меня вырубает на любых уроках, кроме химии и физики, но накануне Вероника Игоревна прислала ссылку на статью о кевларе (из его волокон плетут ткань бронежилета, на секундочку, и, ещё на секундочку, придумала его женщина). В результате я сам себе напоминаю вампира, которого солнечным днём подняли из гроба.
Голод.
Раздражение.
Сонливость.
В классе смелеют. Парни шепчутся, ржут, пинают друг друга. Девки фоткают Веронику Игоревну на телефоны, выкладывают её в Instagram, в Telegram, в Почтампъ и тут же комментируют. На экранчике моего телефона, который подрёмывает в углу стола, одно за другим вспыхивают оповещения из чата класса.
ПОЧТАМПЪ сейчас
Ленка Павликовская
Вот это лицо XD
ПОЧТАМПЪ сейчас
Олег Петраков
Перезагрузите её нахер
ПОЧТАМПЪ сейчас
Митяй Басов-Яроцкий
Когда говняку съела))
Дегенераты.
Едва появляется новый коммент, по классу – окей, по той части, у которой телефоны, а не булыжники – разносится многоголосый «би-бип». За «би-бип» следуют шепотки, за шепотками – звуки жизнедеятельности. Кто-то шмыгает носом, кто-то пускает «шептунчики», кто-то зевает.
И снова – «би-бип» от новых комментов.
Поразительно: ещё четыре года назад люди писали друг другу СМС – теперь пришли чаты. Пулями летают фотки, видюшки, аудиосообщения. Телефоны худеют, экранчики растут. У каждого второго гимназиста появился личный карманный интернет, а с ним и удалённый доступ ко всей галактике Млечного Пути.
К вечеру из Вероники Игоревны сварганят мем, и она поселится в Google-поиске – где-то между Хитрым планом Путина и печальным Киану Ривзом.
[фото Вероники Игоревны]
КОГДА СПЬЯНУ НЕ ПОМНИШЬ, ПОСРАЛ ИЛИ НЕТ
Вы слышали выражение «испанский стыд»? Нет? Тогда вспомните, как ощущали неловкость за чужого человека, будто сами попали в глупую ситуацию. Если верить Википедии, благодарите за такое счастье «зеркальные нейроны». Красивое название, не правда ли? Ещё поблагодарите эти клеточки за печаль, когда грустят рядом, и за веселье, когда раздаётся смех. Или за человека, с которым никак не разойдётесь, шагая навстречу друг другу, и один в один повторяете движения.
Поразительно: мой разум не запоминает, как употребляется «не» с наречиями, но статья о зеркальных нейронах врезалась в память намертво.
Телефон истерически мигает уведомлениями, и я чувствую, как этот самый «испанский стыд» – не за себя, а за Веронику Игоревну – по кусочку выедает меня изнутри.
Пальцы неуверенно разблокируют экран, находят в контактах «Классрук» и, помедлив, вжимают в дисплей синюю иконку вызова.
Надеюсь, хоть это выведет Веронику Игоревну из ступора.
От учительского стола раздаётся колокольный перезвон, и народ галдит ещё громче – как в анекдоте о чукотском радио.
– Помоги сей заблудшей душе, – шепчет Валентин, когда замечает «Классрука» на экране моего мобильного, и крестит меня. – Голова у неё садовая, но желания праведные.
Наконец мой звонок действует: Вероника Игоревна тяжело вздыхает. Вздрагивает светло-сиреневая юбка, белая рука соскальзывает со стола, спина распрямляется.
Слава богу!
Пока класс затихает и замирает, Вероника Игоревна оглядывается и поднимает руку к лицу. Нездешняя муть плещется в чёрных глазах, пальцы касаются брови, носа и соскальзывают по щеке.
– Вам нехорошо? – спрашивает Олеся. – Вероника Игоревна?
Мама Дианы не обращает на Олесю внимания: роется в красной сумке и достаёт пластинку с таблетками. Фольга металлически трещит, дребезжит, позванивает в бледных руках – от этого звука у меня сводит скулы.
– Позвать медсестру? – спрашивает Олеся.
– Помолчите, – чужим голосом отвечает Вероника Игоревна. Она садится, наконец выдавливает таблетку и без воды кладёт в рот. Мышцы под челюстью ходят вверх-вниз, Вероника Игоревна набирает слюны и стискивает зубы. От гримасы на её лице у меня самого пережимает горло.
Она глотает.
– Вам плохо? – повторяет Олеся.
Весь 10 «В» с насторожённостью изучает Веронику Игоревну. Вот она подносит руку ко рту. Встаёт. Садится. Замирает, будто приступ рвоты подкатил к горлу и нельзя пошевелиться.
– На чём нас… мы остановились?
– Воскрешали… – начинаю я, но меня заглушает Олеся:
– Исцеляли знаменитостей. – Она карандашом показывает на портреты посреди доски.
– Исцеляли… – глухим эхом повторяет Вероника Игоревна. Смотрит на деятелей прошлого, на стол, на мобильный. – Артур Александрович, перестаньте звонить… Бога ради!
Тридцать пар глаз мигом вытаращиваются на меня. Щёки и шея вспыхивают, пот разъедает подмышки. Я соображаю, что церковный перезвон так и гремит над классом, и тычу в отмену вызова. Экран не реагирует, и мои пальцы бессмысленно елозят по стеклу. Заткнись. Ну заткнись же!
Сенсор запоздало срабатывает, и колокола затыкаются.
Божечки, нельзя же так.
– Исцеляли, – тихо говорит Вероника Игоревна и повторяет глуше: – Исцеляли…
Она перебирает распечатки на столе, но четвёрка, как магнитом, притягивает её снова и снова и в итоге побеждает:
– Вы думаете, это смешно? – В голосе Вероники Игоревны клокочет что-то древнее и тёмное. Словно из дикой чащи доносится рык. – Вы испортили окно ради глупой шутки.
В кабинете повисает тишина. Я устало вздыхаю, а Валентин изображает жест дирижёра, который даёт сигнал к началу мелодии.
– Это не наш класс. Ещё до урока было, – робко говорит Олеся. Ей вторят остальные: – Да, это не мы!
– Это «ашки», стопудово!
Вероника Игоревна холодно улыбается.
– Вы ведь даже не понимаете, сколько стоил гимназии этот кабинет, – говорит она. – Глупые, маленькие детишки. Глупые и…
– Вероника Игоревна, это не мы! – обиженно повторяет Олеся.
– Не мы, не мы… – Вероника Игоревна с ненавистью разглядывает четвёрку. – Раз всех так волнуют оценки… Показывайте лекарства.
Шуршит бумага, и класс белеет от страниц. Валентин передёргивает плечами и вздымает вверх наш «кветиапин». Я нервно щёлкаю ручкой.
– Ирина Олеговна, Максим Сергеевич – два. Шуберт умер. За «глюцин», – Вероника Игоревна прижимает ладонь ко рту и закрывает на секунду глаза, – с-спасибо отдельное.
Ряды бурлят от возмущения: звучат вздохи, стоны и «да ну, блин, сколько можно».
– Ольга Леонидовна – два! – повышает голос Вероника Игоревна. – Наталья Станиславовна – два! Гауф мёртв. Наталья Викторовна и Розетта Никифоровна… три – за юмор. Кардиостимулятор, вероятно, помог бы Рафаэлю, но к лекарственным веществам он никак не относится.
– Да неужели? – шепчет Коваль.
– Кирилл Гаврилович – два, – глядя на него, чеканит Вероника Игоревна. – Денис Олегович – два. Вы не вылечили Шуберта, а добили. Артур Александрович и Валентин Николаевич…
Я до боли вжимаю переключатель в корпус ручки и напрягаю слух.
