Секретные бункеры Кенигсберга

Часть I. Бункеры в центре Калининграда

Глава первая. Янтарный кабинет

…Катеринушка, друг мой сердешнинкой, здравствуй! О здешнем объявляю, что наш приезд сюда не даром, но с некоторою пользою. Мы отсель поедем сего дня, дай боже, чтоб до места уже доехать и Вас скорее увидеть…

P.S. К^[10] подарил меня изрядным презентом яхтою, которая в Потсдаме зело убранная, и кабинетом янтарным, о чем давно желали.

Письмо Петра I Екатерине. 17 ноября 1716 года

С утра вдруг неожиданно пошел мокрый снег, покрывая белым ковром все вокруг. Еще вчера вся местность у разрушенного дворца была буквально взрыта снарядами и минами. Обгоревшие остовы зданий, обвалившиеся стены, рухнувшие внутрь перекрытия, нагромождения обломков – все это некогда было знаменитым Екатерининским дворцом.

За последние дни сентябрьских боев он превратился из жемчужины зеленого ожерелья Ленинграда в зловещие развалины, свидетельствующие о том, что даже в середине XX века варварство и дикость продолжают сопровождать историю человечества. Повсюду виднелись следы отгремевшего боя: сгоревшие грузовики и повозки, искореженные пушки, кучи какого-то тряпья и припорошенные холмики человеческих тел – враги и друзья до подхода похоронных команд лежали рядом. Вдали слышалась канонада недалекого боя, треск пулеметных и автоматных очередей… До Ленинграда было каких-то двадцать три километра.

В Янтарном зале Екатерининского дворца гулял ветер. Окна, до начала боев заложенные мешками с песком, теперь зияли в некоторых местах провалами, через которые проникал тусклый свет. Пол был усеян неизвестно откуда взявшимся мусором и досками. Стены, по сравнению с другими частично сохранившимися во дворце, выглядели здесь очень странно: во всю высоту они были обшиты толстым картоном, обиты какой-то серой тканью. Все три двери Янтарного зала были распахнуты настежь, а одна из створок, покосившись, повисла на нижней петле.

Перед главным входом было заметно какое-то движение – подъезжали и разгружались грузовые автомашины с брезентовым верхом, чуть дальше слышался рев танковых моторов. По всему зданию раздавались гортанные возгласы и крики. Солдаты в серых шинелях заносили ящики, тюки, мешки. Связисты с традиционными эмблемами – молниями на верхней части левого рукава – разматывали катушки кабеля. В одном из крыльев полуразрушенного Екатерининского дворца в городе Пушкине лихорадочно размещался штаб двадцать восьмого армейского танкового корпуса вермахта.

В Янтарный зал вошли два здоровенных солдата с гофрированными флягами на ремнях и ранцами за спиной. В руках у них были карабины «98» с примкнутыми штыками. Было видно, что в полумрак этого помещения их привлекло любопытство и желание чем-нибудь поживиться. В соседних залах их товарищи уже сидели, развалившись, на роскошных диванах и креслах-жардиньерках, покрытых голубой тканью с позолотой – все, что уцелело в помещениях дворца, использовалось для обустройства фронтового быта.

В полумраке зала они не сразу различили громадные листы картона, которыми были обиты стены. Но, осмотревшись, обратили внимание на странную «упаковку», долго не раздумывая, сняли винтовки с плеч и стали расковыривать картон, оживленно переговариваясь друг с другом. Несколько сильных ударов и на пол вдруг неожиданно посыпались блестящие кусочки какого-то камня. Один из солдат наклонился, поднял небольшой осколок и, рассматрев его, вдруг воскликнул: «Бернштайн!»^[11]

Через полчаса оба солдата уходили из зала с карманами, набитыми уникальными сувенирами. Здесь были и тонкие пластинки ярко-желтого янтаря с удивительными вкраплениями, и крупные, размером с виноградину, темно-коричневые куски солнечного камня. А на стенах Янтарного зала остались рваные клочья ткани и свисающие обрывки картона. Кое-где проглядывали мозаичные картины флорентийских художников и зеркальные пилястры^[12]. На полу, поблескивая в лучах света, проникающего в щели между мешками, которыми были закрыты оконные проемы, остались россыпью лежать кусочки диковинного камня.

Откуда было знать молодым немецким парням из Баварии или Мекленбурга, победным маршем прошедшим по городам Европы, стоящим у самых стен Ленинграда и ожидающим со дня на день приказа взять этот город, что своими штыками они грубо и бесцеремонно вонзались в живую ткань мировой культуры, грязно, по-варварски попирали выдающееся достижение человеческого гения – уникальное произведение искусства, известное во всем мире как «Янтарная комната» или «Янтарный кабинет».

* * *

Думается, читатель, взявший в руки эту книгу, имеет некоторое представление о Янтарной комнате и ее драматической истории, и у меня нет необходимости подробно рассказывать об этом. Тем более что в последние годы появилось немало книг на данную тему^[13]. Но для порядка напомню лишь, что Янтарная комната, или, как она тогда называлась, Янтарный кабинет, была создана данцигскими мастерами в 1701–1709 годах по проекту известного немецкого архитектора Шлютера и подарена прусским королем Фридрихом-Вильгельмом I русскому царю Петру Великому в знак уважения к России и с надеждой на более тесное военное сотрудничество ее с Пруссией.

Янтарный кабинет поместили сначала в Летний, а затем в Зимний дворец императорской фамилии в Санкт-Петербурге, и только в 1755 году он был смонтирован в одном из залов Екатерининского дворца в Царском Селе. Вследствие того, что площадь зала значительно превышала размеры кабинета, архитектор Растрелли вынужден был дополнить ее убранство новыми элементами, выполненными безымянными крепостными резчиками и позолотчиками: зеркальными пилястрами, янтарными гирляндами, резными орнаментами.

Двенадцать янтарных панно, разделенных длинными узкими зеркалами в золоченых рамах с капителями^[14], украшенными женскими головками, превосходные орнаменты, изящные резные украшения, четыре мозаичные картины флорентийских мастеров с аллегорическим изображением пяти человеческих чувств – это лишь жалкое перечисление того, что представляла собой Янтарная комната. В лучах солнца она сияла чудесным светом, который может дать только янтарь – удивительный минерал, который древние греки называли «электроном», а славяне «латырь-камнем». Янтарная комната, наверное, была самым замечательным и притягивающим внимание «экспонатом» в Пушкинском дворцовом комплексе.

Тысячи людей, от пионеров с красными галстуками до командиров РККА^[15], от колхозников до иностранных дипломатов, побывали во дворце-музее и унесли с собой воспоминание о восьмом чуде света…

* * *

Утром 14 октября 1941 года семь солдат из саперного батальона 121-й немецкой пехотной дивизии под командованием уполномоченного по охране культурных ценностей группы армий «Север» ротмистра резерва графа Сольмс-Лаубаха и представителя начальника управления военных музеев капитана Пёнсгена завершили демонтаж Янтарной комнаты, упаковали ее в двадцать семь деревянных ящиков и погрузили на автомашины. Пополудни восемнадцать армейских грузовиков с моторизованным боевым охранением выехали на шоссе и, чадя моторами, двинулись колонной в сторону Пскова.

Глава вторая. «Бункерная лихорадка»

…Произведения искусства, купленные мною, никогда не приобретались для личных целей; они покупались исключительно ради создания галереи в моем родном городе Линце на Дунае…

Из завещания Адольфа Гитлера.

Берлин, 29 апреля 1945 года

Кавалькада черных «мерседесов» в сопровождении тяжелого «штейра» лихо промчалась по вытянутой площади Хауптплатц, мимо чумной колонны – свидетельницы средневековых трагедий, неказистой старой ратуши, похожей на пожарное депо с каланчой, мимо галереи, образованной полукруглыми арками первого этажа здания, облицованного серо-желтым камнем. Грузные лимузины двигались по брусчатой мостовой, плавно покачиваясь и четко выдерживая «строй». Каждому, кто что-либо понимал в конструкциях машин, было ясно – лимузины-то бронированные и каждый весит не менее трех с половиной тонн.

Машины выехали на мост через Дунай, заметно сбавили ход и остановились. Почти одновременно из первого и двух последних лимузинов выскочили вооруженные люди в черных мундирах, а «штейр», резко развернувшись, перекрыл проезжую часть моста, встав прямо посередине, на трамвайных путях. Впрочем, и на самом мосту были видны одиноко стоящие фигуры полицейских и «людей в плащах и черных шляпах».

Рослый эсэсовец в ладно сидящем мундире бережно открыл переднюю дверь второго «мерседеса», и через мгновенье из нее показался человек в бесформенном коротком плаще грязно-серого цвета. Щеточка черных усов под носом, надвинутая на лоб фуражка военного образца, деревянная трость в руке – это первое, что бросалось в глаза.

Его спутник, появившийся из противоположенной двери автомобиля, был моложе и выше ростом. На нем был длиннополый плащ, а в левой руке – массивная кожаная папка. Он несколько суетливо обогнул «мерседес» и приблизился к человеку с усиками. По всему было видно, что они только что прервали разговор и теперь собирались продолжить его уже здесь, стоя на мосту.

К ним подтянулись еще несколько человек, большинство из которых были одеты в мундиры или военизированные френчи. По периметру, отсекая группу от возможных прохожих, встали охранники, некоторые из них были вооружены автоматами.

Сомнений быть не могло: на мосту через Дунай, носившему романтическое название Моста Нибелунгов, стоял в окружении своих соратников человек, от одного вида которого многотысячным ревом взрывалась толпа, а обезумевшие фанатики смахивали слезы умиления и счастья. Его образ вселял в одних восторг и священный трепет, а в других – ужас и ненависть. По одну сторону линии фронта его портреты были неизменным атрибутом митингов и собраний, чиновничьих кабинетов, школьных классов и студенческих аудиторий. А по другую линию фронтов его карикатурами пестрели тиражи газет и журналов, стены домов, оклеенные плакатами, и листовки, сброшенные с самолетов и медленно оседающие на землю среди траншей и окопов.

Да, на Мосту Нибелунгов в австрийском городе Линце в окружении охраны и «товарищей по партии» стоял Адольф Гитлер – фюрер и рейхсканцлер Германии, вот уже более десятка лет наводивший ужас на порабощенную его армиями Европу. Рядом с ним был Альберт Шпеер – рейхсминистр Имперского министерства вооружений и военной промышленности.

Все это происходило в середине апреля 1943 года. Гитлер только что приехал из Зальцбурга, где вел переговоры с Бенито Муссолини – главарем фашистской Италии. Переговоры были тяжелыми: германо-итальянский военный пакт, в просторечье называемый «Осью Берлин – Рим», трещал по всем швам. Серьезные перемены на фронтах, где Красная Армия все более и более завевывала стратегическую инициативу, заставляли фашистскую Италию, верного союзника Германии, задуматься о том, что следует делать дальше.

Дуче сделал Гитлеру предложение, от которого тот вначале потерял дар речи: Муссолини посоветовал ему заключить мир с русскими и сконцентрировать совместные военные усилия на Средиземноморском театре военных действий. Но Гитлер понимал, что «Советы» ни при каких обстоятельствах не пойдут с ним на переговоры о мире, и поэтому требовал от своего итальянского партнера мобилизовать все силы для того, чтобы нанести решающий удар на Восточном фронте. Так они довольно долго препирались, пока Муссолини не согласился с точкой зрения Гитлера, потребовав взамен оказание со стороны Германии срочной военной и экономической помощи. На это Гитлер тоже не мог согласиться – у Третьего рейха было полно своих проблем. В общем, переговоры ничего не дали, а только усугубили разногласия между союзниками по блоку.

Из Зальцбурга Гитлер уехал раздраженным и обиженным на итальянского диктатора, еще совсем недавно казавшегося самым преданным и надежным другом. Даже благодушная атмосфера Бергхофа^[16] не смогла вернуть Гитлера в состояние равновесия, и он, понимая, что впадает в очередную депрессию, решил немного развеяться – проехать по милым сердцу местам родной Австрии, а заодно посетить крупный металлургический завод «Обердонау», построенный уже после аншлюса – включения Австрии в состав Германии. Для этого Гитлер вызвал Шпеера, которого считал не только хорошим организатором, но и приятным собеседником, благотворно влияющим на настроение фюрера.

Из книги Эриха Штокхорста «5000 голов. Кто был кто в Третьем рейхе».

Киль, 1998 год

«Шпеер, Альберт, профессор, доктор, инженер, род. 19.3.1905 в Маннгейме, в 1929 – архитектор, 1-й ассистент в Высшей технической школе в Берлине. 1.3.1931 вступил в СА, в 1932 – в СС, с 1932 член НСДАП… В 1932–1942 – архитектор и советник Гитлера… В 1941 (авг.) – 1945 – депутат рейхстага… С 15.2.1942 – имперский министр вооружений и военной промышленности… 1.10.1946 как военный преступник осужден на 20 лет…»

Гитлер, придерживая Шпеера за руку, подвел его к ограде моста, останавливающим жестом дал охране понять, чтобы она не следовала за ними и оставалась на почтительном расстоянии. День был солнечным, по-настоящему весенним, на воде играли световые блики, отражалось голубое небо с обрывками облаков, да у ближенго берега покачивалось несколько лодок, напоминая о чем-то совсем забытом, оставшемся в далеком прошлом.

– Вы знаете, Шпеер, я очень люблю этот город. Здесь прошли мои юные годы, здесь я учился в реальной школе. Здесь прочитал свои первые книги. И, конечно же, Шпеер, именно здесь я понял, что архитектура – мое призвание. А то, чем я занимаюсь сейчас…

– Мой фюрер, Вы – вождь нации…

– Ладно, Шпеер, не надо об этом! – И без всякого перехода он вдруг громко воскликнул, да так, что охранники разом повернули голову в его сторону: – Вот это поза! Какая мускулатура! Какой взгляд! Настоящий германский взгляд!

Шпеер не сразу понял, что Гитлер так восторженно говорит о высеченной из камня конной статуе Зигфрида, установленной на высоком постаменте с этой стороны моста, – изваянии героя древнегерманского эпоса.

– Это же настоящий воин. Как он держит меч! А этот поверженный дракон! Это же наши враги – русские варвары и трусливые англосаксы! Прекрасная работа! Настоящее немецкое искусство!

Шпеер только кивал головой. Он знал пристрастие Гитлера к германским древностям, римским героям и всему, что связано с «воинственным духом предков».

Гитлер еще долго восхищался скульптурными группами, украшавшими Мост Нибелунгов, разглагольствовал о превосходстве германского искусства над вырождающимся западным искусством, пропитанном духом растления и распада.

– Шпеер, Вы же знаете, что я давно задумал превратить Линц в центр мировой культуры. Нет! В центр мировой цивилизации! Здесь будут сосредоточены все выдающиеся произведения искусства – картины, скульптуры, фрески, изделия из кости, драгоценных камней, золота, археологические древности, старинные манускрипты! Со всего мира наши победоносные армии, наши героические воины свезут сюда трофеи, которые по праву принадлежат нам, великой нации, тысячелетнему Третьему рейху! Мой Музей искусств будет уникальным! Лувр перед ним будет просто выставкой деревенских мастеров!

– Мой фюрер, Вы абсолютно правы! И я горд, что мне доверено разработать проект будущей картинной галереи для будущего «Фюрер-музея»…

– Конечно, Шпеер, это – большая честь! Но Вы справитесь с этой ролью! Вы – выдающийся архитектор и Ваши творения тоже останутся в веках!

– Об этом я могу только мечтать, мой фюрер!

– Мечтайте, Шпеер! И работайте! Нам еще много предстоит сделать! Вы знаете, что я поручал Поссе^[17] заняться отбором картин и других произведений искусства. Жаль, он умер. Очень хороший профессионал и преданный был мне человек. Теперь этим занимаются другие люди. Что-то надо купить, что-то забрать у Гиммлера^[18] и его людей. Надо потрясти Розенберга^[19]. Он совсем не умеет хранить ценности. Геринга^[20] я уже поставил на место, а то он может затащить в свой дворец пол Европы! Разумеется, надо профильтровать все, что становится трофеями наших солдат на Восточном фронте. И, конечно же, надо потрясти наших гаулейтеров^[21], особенно Коха. Он сейчас на Украине, но, как мне докладывают, не пропускает и там ни одной ценной вещи. Что он в них понимает?! Слесарь из депо!^[22]

Из «Аналитической справки»

«…Эрих Кох родился 19 июня 1896 года в г. Эльберфельде (Рейнская область) в семье рабочего Адольфа Коха. В 1911 году окончил школу, после чего три года работал в типографии. В 1914 году поступил работать на железную дорогу, работал дорожным рабочим, стрелочником, телеграфистом. В 1915 году призван в армию. В 1916 году попал на Восточный фронт, где воевал до 1918 года. После войны Э. Кох вернулся в Рейнскую область, вновь поступил работать на железную дорогу. В 1921 году в возрасте 25 лет вступил в НСДАП…»

Настроение Гитлера резко изменилось. От прежнего задумчиво-восторженного состояния не осталось и следа. Мысли о том, что кто-то или что-то может помешать реализовать в полной мере его давнюю мечту о создании в Линце «Мирового музея», выводила его из себя.

– Мне доложили, что Кох решил навсегда оставить у себя в Кёнигсберге Янтарный кабинет! Как будто это его личный трофей! Я еще подумаю, куда деть эту историческую реликвию. Может быть, вернуть в Берлин и установить в Королевском дворце, а может быть, перевезти сюда, в Линц. Я еще не решил.

– Мой фюрер, – Шпеер озабоченно посмотрел на Гитлера. – Идет война, и нам надо считаться с тем, что враг может подвергнуть бомбардировке немецкие города…

– Нет! Никогда! Ни один вражеский самолет отныне не сможет сбросить бомбы на города рейха! Геринг и наша героическая авиация, наши доблестные силы противовоздушной обороны не позволят врагу вторгнуться в воздушное пространство рейха!

– Но, мой фюрер, англичане и русские бомбили…

– Да, русские бомбили Кёнигсберг! – перебил Шпеера Гитлер. – Но это шаг отчаяния! Их аэродромы уничтожены еще в сорок первом году! Самолеты сожжены! Тогда большевики бежали, бросая технику и вооружение! И несколько летчиков-фанатиков на бомбардировщиках решили испугать нас! Им это не удалось! Все самолеты были сбиты, а бомбы не причинили сколь-нибудь значимого ущерба!^[23] Да, эти проклятые британцы сумели прорвать нашу оборону и разбомбить Любек и Кёльн! А русские, истекающие кровью на Украине, Кавказе и на Дону, попытались запугать нас, снова сбросив бомбы на Кёнигсберг. Но опять у них ничего не получилось!^[24] Мы полностью изменили нашу систему противовоздушной обороны, и теперь ни один вражеский самолет не появится в германском небе! Не появится никогда!

– И все-таки, мой фюрер, мы реализуем с Вашего согласия программу строительства бункеров ПВО и различных подземных сооружений на случай…

– Никаких случаев мы не допустим! Даже не говорите мне об этом! – По всему было видно, что Гитлера вывели из равновесия слова Шпеера. – Мы строим бункеры исключительно из профилактичеких целей. Враг должен знать, что любые его планы нанести бомбовой удар не принесут ему никаких результатов. В считанные минуты мы сможем передислоцировать наши предприятия, больницы, госпитали, школы и университеты в комфортабельные подземные сооружения! Шпеер, наши бункеры – это наша уверенность в полной безопасности!

– Именно так, мой фюрер! – Шпеер старался исправить положение и вернуть Гитлера в уравновешенное состояние. Он знал, как это сделать. Достаточно было вновь заговорить об архитектуре, как Гитлер буквально преображался: от раздражения не оставалось и следа, его голос становился более мягким, а лицо добродушным. – Разумеется, мой фюрер, строительство бункеров, которое мы начали по всей стране, в том числе и здесь, в Линце, нисколько не мешает реализации наших архитектурных и градостроительных планов. В некотором смысле мы даже этим способствуем их реализации. Возьмем, например, новые катакомбы, построенные под монастырем капуцинов, или большой резервный бассейн на пересечении улиц Вайсенвольффштрассе и Груберштрассе. Вроде бы мы строим их на случай… – Шпеер чуть было не сказал «бомбардировок», но вовремя поправился: – на непредвиденный случай, а как они дополняют архитектурный образ Линца!

– Да, Линц – прекрасный город. Он чем-то напоминает мне Будапешт. Но Линц, когда мы его преобразим в «мировой город», будет красивее Будапешта. И уж точно в тысячу раз прекраснее этой грязной, вечно захламленной Вены. Вы же знаете, Шпеер, она и построена по-дурацки – спиной к Дунаю.

Шпеер знал давнюю неприязнь Гитлера к Вене^[25] и не преминул поддержать фюрера:

– Это большая ошибка градостроителей – не использовать реку в архитектурном облике города!

– Да, Шпеер, и Париж, и Лондон, и даже Петербург построены таким образом, что вид с мостов показывает эти города во всей их красе. Вот это – грамотное архитектурное решение! Но нам не нужны будут эти кумиры. Еще немного, и Лондон мы превратим в развалины, а Петербург… Несмотря на то, что русские смогли снять блокаду города, в результате этой войны он вернется в свое первоначальное положение и снова станет болотом. Русский царь построил его совсем не там. А нам на Балтике хватит Риги и Ревеля^[26]. Так что, Шпеер, Линц и только Линц станет выдающимся архитектурным образом всей нашей Земли и мировой цивилизации. Мой родной город достин этого!

Гитлер резко вскинул голову и круто повернулся. Вытянув руку в сторону замка, стоящего на высокой горе на этом же берегу Дуная, он с пафосом воскликнул:

– Посмотрите, это же торжество германского духа и германской природы! Как я люблю этот замок на горе Рёмерберг! Германская и римская история сплелись здесь с древним парком в одно целое! Шпеер, такого Вы не найдете больше нигде в мире! – Он озабоченно посмотрел на часы и почти извиняющимся тоном спросил: – Шпеер, у нас есть еще время? Мы когда должны быть на заводе?

– В пятнадцать, мой фюрер. Гудериан и Эйгрубер^[27] уже там.

– Тогда у нас с Вами, дорогой Шпеер, есть еще целый час. Мне очень хочется прогулятся по местам моего детства. Я надеюсь, Вы составите мне компанию?

– Конечно, мой фюрер.

Кавалькада автомобилей быстро развернулась прямо на мосту и через минуту-другую уже двигалась по улице Променаде в сторону театра, который буквально был зажат между старинными бюргерскими домами центра города. Здесь Гитлер и Шпеер снова вышли из машины и дальше продолжили прогулку уже пешом. Это определенно представляло значительные сложности для эсэсовской охраны, но она уже привыкла, что Гитлер, приезжая на родину – в Линц или Браунау, – нередко предпочитал ходить пешком. По всему маршруту движения фюрера расставлялись посты, с дорог убирались машины и повозки, перекрывались примыкающие улицы и переулки. Особую озабоченность у охраны вызывали открытые окна на фасадах зданий, в связи с чем сотрудники службы личной охраны иногда вынуждены были заходить в подъезды домов и подниматься на этажи, проверять, не прячется где-нибудь злоумышленник или слишком экспансивный почитатель фюрера. Опасность покушения витала над Гитлером уже больше десятка лет, особенно после взрыва бомбы в мюнхенской пивной «Бюргербройхаус» 8 ноября 1939 года, когда Гитлер чудом спасся от смерти. Он покинул пивной зал за десять минут до взрыва, в результате которого семь его соратников погибли, а шестьдесят три были ранены. Смертельно напуганный Гитлер с тех пор требовал от службы безопасности чрезвычайных мер защиты его персоны.

Гитлер, как заправский экскурсовод, рассказывал Шпееру о достоинствах того или иного архитектурного элемента городского театра, окружающих его домов, гармоничной планировке этой части старого города. Казалось, он уже забыл, зачем приехал в Линц, для чего позвал вместе с собой имперского министра вооружений, забыл о ждущих их на сталеплавильном заводе Гудериана и гаулейтера, о безрезультатных переговорах с Муссолини, о резко обострившемся положении на фронтах. Для диктатора, покорившего почти всю Европу, сейчас не существовало ничего, кроме этого старого города его молодости, который он вознамерился сделать столицей мировой культуры.

Так за разговорами они прошли по круто поднимающейся вверх улочке Хофгассе, похожей на узкую щель среди домов-скал, прямо к замку, стоящему на высоком холме, на берегу Дуная. Шпеер несколько отрешенно слушал словоизлияния Гитлера, который то пускался в дебри истории, то демонстрировал свои познания в архитектуре, то начинал рассказывать не раз уже слышанную историю из своих детства и юности.

Незаметно, почти по инерции, они пересекли внутренний двор замка, через задние ворота вышли наружу и по каменным ступеням поднялись на подковообразное фортификационное укрепление, служившее, наверное, когда-то для отражения атак неприятеля с запада, то есть с внешней стороны города. Гитлер подошел к каменному ограждению и посмотрел вниз. Его лицо вдруг расплылось в улыбке, а глаза радостно заблестели:

– Шпеер, посмотрите-ка вниз! Ну же, быстрее!

Отсюда с укрепления открывался чудесный вид на прилегающий парк, только-только начинающие зеленеть деревья, аккуратно посаженные вдоль аллей, пожухлую прошлогоднюю траву, через которую пробиваются первые весенние побеги молодой травы.

– Смотрите, вон там! – Гитлер указывал на кусты, росшие неподалеку от замковой стены. Там среди веток он разглядел серый шевелящийся комок. «Заяц! – мысленно удивился Шпеер. – Откуда ему тут было взяться, в центре города? Впрочем, не все ли равно. Фюрер радуется, как ребенок, как будто ему нет никакого дела до того, что происходит на фронтах и в мире».

– Шпеер, я еще школьником бегал сюда кормить зайцев! Как здорово, что они по-прежнему здесь живут.

– Да, мой фюрер. – Шпееру не терпелось переговорить с Гитлером об очень важном для него вопросе.

Дело касалось реализации программы строительства подземных бункеров для руководства гитлеровской Германии. С началом войны началось строительство бункеров для комнадных пунктов «Адлерхорст»^[28] в Бад-Наухайме, «Фельзенест»^[29] под Родертом на Эйфеле, «Вольфсшлюхт»^[30] в бельгийском городке Брюи-де-Пеш и «Вольфсшанце»^[31] под Растенбургом в Восточной Пруссии. Кроме того, был построен законспирированный бункер в местечке Танненберг в Шварцвальде, ну и, конечно, самый мощный бункерный комплекс в Оберзальцберге в Южной Баварии. Отдельные бункеры строились для Геринга, Гиммлера, Геббельса.

Но о своей безопасности пеклись не только высшие руководители рейха. После многочисленных обращений гаулейтеров Гитлер дал согласие на строительство бункеров и для региональных руководителей НСДАП. Повсеместно в строжайшей тайне возводились подземные сооружения, призванные обеспечить безопасность гаулейтеров и их ближайших сотрудников.

Строительство таких дорогостоящих объектов ставило под сомнение возможность реализации другой нацистской программы – возведения в городах бомбоубежищ ПВО для населения страны. С середины тридцатых годов прошлого века в Германии началось строительство противовоздушных башен двух типов – «муравейник» и «гриб», каждая из которых представляла собой железобетонное сооружение в три-четыре этажа, способное вместить от пятисот до четырех с половиной тысяч человек. С начала сороковых годов такие башни стали появляться практически во всех городах Германии.

Альберта Шпеера, ответственного за сооружение всех этих объектов, беспокоило другое. Охватившая нацистское руководство «бункерная лихрадка», когда каждый мало-мальски значимый чиновник хотел иметь свое собственное бомбоубежище, отвлекала большие ресурсы, направленные на функционирование оборонной промышленности, задействовала целые армии строителей, громадное количество «восточных рабочих» и военнопленных.

– Мой фюрер, я хотел доложить Вам, что в рамках реализации нашей программы строительства бункеров ПВО…

– Вы опять за свое! – с раздражением перебил его Гитлер. – Мне выдалась возможность хоть на несколько минут забыть обо всем, пообщаться с прошлым, вспомнить юность, а Вы… Опять про бомбардировки, бункеры, про трусов и паникеров!

– Простите, мой фюрер!

– Ладно! Что там у Вас?

– Мой фюрер, я хотел только сообщить Вам, что некоторые наши руководители проводят работу по строительству бункеров, которая не предусмотрена утвержденными Вами планами, отвлекая на это значительную рабочую силу и технику. Кое-где даже крайслейтеры^[32] стали строить себе личные бункеры!

– Где же это так развернулись? – Гитлер строго посмотрел на Шпеера. – Это похоже на самоуправство!

– В Восточной Пруссии.

– Опять этот Кох! Я ему запретил сеять панику, а он снова за свое. Напуган бомбежками Любека и Кёльна! Боиться теперь, что англичане решатся бомбить Кёнигсберг. Да они просто не долетят туда! У них нет сил преодолеть нашу противовоздушную оборону! Наша усовершенствованная система «Химмельбетт»^[33] не позволит прорваться в небо Германии ни одному вражескому самолету!

– Мой фюрер, тем не менее Кох просил меня согласовать с Вами строительство дополнительных бункеров ПВО и отдельных подземных сооружений на территории Восточной Пруссии и самого Кёнигсберга для размещения важных военных производств и создания резервных командных пунктов.

– От кого он собирается прятаться, от русских, что ли?

– Кох сообщает, что в Кёнигсберге сосредоточены большие трофеи со всего Восточного фронта, из генерал-губернаторства, да и вывезенные из Центральной Германии в конце прошлого года.

– Я знаю. Мне докладывали Розенберг и Гиммлер. Но мы не можем везти все в рейх. Да, мы создадим здесь, в Линце, «Мировой музей искусства». Он затмит Лувр, Дрезденскую галерею и Эрмитаж! Здесь будут представлены произведения выдающихся художников, графиков, скульпторов, резчиков по дереву, кости, изделия из золота, серебра, драгоценных камней! Но это будут самые лучшие, самые выдающиеся произведения искусства! Все остальное остается на своих местах – в европейских музейных собраниях, в замках, частных коллекциях. Только еврейское наследство и трофеи, изъятые у поляков и большевиков, мы заберем себе. Я сам приму решение, что из этой громадной добычи достойно быть представлено в Линце.

– Вы говорили, мой фюрер, о том, что примете решение о Янтарном кабинете, который Кох выставил на всеобщее обозрение в Королевском замке в Кёнигсберге. Разумеется, Ваше решение непререкаемо. Но мне кажется, такие ценности, пока идет война, должны быть скрыты от публики. Наши солдаты спасли их от большевистских варваров в развалинах царского дворца под Петербургом, но никто не может гарантировать их сохранность от вражеских бомб.

– Да, Шпеер, Вы правы. Я об этом тоже думал и в самое ближайшее время дам указание провести селекцию трофеев и определить временные места их хранения. По крайней мере, до тех пор, пока не закончится война.