Егор Гайдар

Государство зажимало, закручивало в тиски последние остатки частной инициативы под предлогом благородной борьбы со «злоупотреблениями в торговле».

Ну какая в таких условиях может быть «реформа»? На какие «изменения сверху» можно тут надеяться?

Тем не менее – они продолжали надеяться.

Все было, как у любимых Гайдаром Стругацких: «Маги, Люди с большой буквы, и девизом их было – “Понедельник начинается в субботу”… Они были магами потому, что очень много знали, так много, что количество перешло у них, наконец, в качество, и они стали с миром в другие отношения, нежели обычные люди. Они работали в институте, который занимался прежде всего проблемами человеческого счастья и смысла человеческой жизни, но даже среди них никто точно не знал, что такое счастье и в чем именно смысл жизни. И они приняли рабочую гипотезу, что счастье в непрерывном познании неизвестного и смысл жизни в том же».

…Кстати, о Стругацких.

Примерно через год после развода с Ириной Егор женился второй раз. Так получилось, что избранницей его стала Маша Стругацкая, подруга Иры Мишиной, с которой они познакомились тоже в Дунине, на бабушкиной даче.

Мария Аркадьевна Стругацкая – дочь одного из братьев Стругацких, легендарных советских фантастов, создавших целый мир своих произведений, хорошо знакомый Егору еще с юности. Да, она знала еще совсем юного Егора, она была свидетельницей его жизни, и она… любила его.

Так бывает.

Впрочем, как это тоже часто бывает, их любовная история завязывалась очень медленно, очень постепенно, и было совсем не очевидно, что именно Маша Стругацкая станет второй женой Егора, вместе с ним переживет и его стремительный взлет, и чудовищные его стрессы и драмы, и поздние годы, когда он тяжело болел, и счастье, и несчастье – словом, все, что ему выпало. Поначалу такое развитие событий как-то не очень просматривалось.

Маша тогда вовсе не собиралась замуж. Мало того что она была близкой подругой Ирины Мишиной и вовсе не собиралась мешать. У нее тоже уже был сын от первого брака, Ваня.

Но в том тяжелом для Егора 1986-м они встретились, вспыхнула любовь и они поженились. От первых браков у них было трое детей на двоих – Петя, Маша, Ваня. Ира долго не давала развода, но развестись все же пришлось. Петя жил то у мамы, то у бабушки с дедушкой. А потом Егор и Маша переехали жить по новому адресу – на Мясницкую улицу. И Петя стал часто бывать у них.

И еще одно событие было и тяжелым, и трагичным, и в то же время судьбоносным в жизни Егора в том 1986-м. На семьдесят девятом году жизни умерла Лия Лазаревна Соломянская, его бабушка – мать Тимура и первая жена Аркадия Гайдара.

Бабушка, которая нежно его любила и была потрясающей – грозной, авторитарной и в то же время ужасно доброй. Бабушка, от которой он так много узнал – о деде и об отце. Бабушка – которая сама была человек-эпоха.

И вот ее не стало.

Трехкомнатная квартира на Мясницкой улице, в знаменитом доме, который принадлежал когда-то еще Императорской академии художеств, а потом ВХУТЕМАСу, досталась третьему мужу Лии Лазаревны, Самсону Вольфовичу Глязеру от его отца, Вольфа. Тот был одним из первых советских дизайнеров – разработчиком шрифтов, символов, логотипов, украшавших Москву в дни всенародных советских праздников. Он хорошо знал многих художников и дружил со многими советскими авангардистами – вхутемасовцами Родченко, Фальком и др.

Сама Лия Лазаревна работала в сценарном отделе «Союздетфильма» (позднее – Киностудии им. Горького) редактором. Она была автором сценария мультфильма «Рикки-Тикки-Тави», через ее руки прошли сценарии практически всех детских фильмов в СССР.

Муж ее, Самсон Вольфович Глязер, любил спорт, был тренером по фигурному катанию, причем успешным, написал несколько книг о спортивных и познавательных играх. Лия Лазаревна пережила его всего на несколько месяцев. Этот незаметный, тихий человек стал настоящей опорой для шумной, яркой и эмоциональной женщины. Далекий от политики и идеологии, любивший жизнь, он достался ей в награду после всего пережитого: ее первый муж, Аркадий Гайдар, погиб на войне; второй, Израиль Разин, известный журналист и редактор, был расстрелян, сама она после его расстрела еще два года провела в лагерях. Во время войны Лия Лазаревна работала во фронтовой газете, после войны и пришла на киностудию.

Они с мужем были настоящими людьми 30-х годов, хорошо понимавшими советскую власть, искренне верившими в ее идеалы, в ее иллюзии, и в то же время прекрасно знавшими – и на своей собственной шкуре пережившими – цену ее трескучим лозунгам, ее свинцовым привычкам, ее каждодневному будничному предательству и доносительству, которое официально поощрялось.

…Словом, когда бабушка Лия умерла, эпоха кончилась.

Квартира опустела. Так кончался для Егора 1985 год. И начинался новый – 1986-й.

По умолчанию считается, что новая «оттепель» началась сразу же с приходом Горбачева в марте – апреле 1985 года. Но это, конечно, совсем не так. Все было по-прежнему – и политика, и экономика.

Продолжались при Горбачеве и политические репрессии, пусть точечные, но довольно жесткие и порой иезуитские, свойственные брежневской и андроповской эпохам. В Горьком продолжали гноить Сахарова, в особых «политических» зонах – травить Григорьянца и Марченко, диссидентов поздней советской эпохи.

Но главное – Гайдар и его друзья были окружены той языковой средой, продраться сквозь которую было совершенно невозможно. Внутри кружка был один язык, насыщенный новыми словами, понятиями, категориями, снаружи – старые, заржавевшие слова скрежетали, нанизанные на прежние заржавевшие конструкции.

Сам язык не позволял мыслям вырваться на свободу. И это при том, что в эпоху «Змеиной горки» Гайдар, Чубайс и другие вовсе не относили себя к сторонникам резких и решительных изменений. Напротив…

До крутого поворота оставались какие-то месяцы. Но они этого пока не ощущали.

Глава четвертая. Коллективный Сахаров

В декабре 1986 года из ссылки был возвращен академик Андрей Дмитриевич Сахаров.

Вот как сам он описывал эти события в своих мемуарах:

«15 декабря исполнилось 25 лет со дня смерти папы. Вечером мы с Люсей, как обычно, смотрели телевизор, сидя рядом в креслах. Люся что-то штопала. В 10 или 10.30 неожиданный звонок в дверь. Для почты слишком поздно, а больше никто к нам не ходит. Может, обыск? Это были два монтера-электрика, с ними гебист. “Приказано поставить вам телефон”. (У нас возникла мысль, что это какая-то провокация; может, надо отказаться? Но мы промолчали.) Монтеры сделали “перекидку”. Перед уходом гебист сказал: “Завтра около 10 вам позвонят”.

Мы с Люсей строили всякие предположения, что бы это могло быть. Может, попытка взять интервью для газеты?..

До 3 часов дня 16 декабря мы сидели, ждали звонка. Я уже собирался уйти из дома за хлебом. Далее – на основе записи из моего дневника, с некоторыми комментариями.

В три часа позвонили. Я взял трубку. Женский голос: “С вами будет говорить Михаил Сергеевич”. – “Я слушаю”. (Люсе: “Это Горбачев”. Она открыла дверь в коридор, где происходил обычный “клуб” около милиционера, и крикнула: “Тише, звонит Горбачев”. В коридоре замолчали.) “Здравствуйте, это говорит Горбачев”. – “Здравствуйте, я вас слушаю”. – “Я получил ваше письмо, мы его рассмотрели, посоветовались”. Я не помню точных слов Горбачева, с кем посоветовались, но не поименно, и без указаний, в какой инстанции. “Вы получите возможность вернуться в Москву, Указ Президиума Верховного Совета будет отменен… Принято также решение относительно Елены Боннэр”. Я – резко: “Это моя жена!” Эта моя реплика была эмоциональной реакцией не столько на неправильное произношение фамилии Боннэр (с ударением на последнем слоге), сколько, главным образом, на почувствованный мной оттенок предвзятого отношения к моей жене. Я доволен своей репликой! Горбачев: “Вы сможете вернуться в Москву. Квартира в Москве у вас есть. В ближайшее время к вам приедет Марчук (президент Академии наук СССР. – А. К., Б. М.). Возвращайтесь к патриотическим делам!” Я сказал: “Я благодарен вам! Но несколько дней назад в тюрьме убит мой друг Марченко. Он был первым в списке в письме, которое я вам послал. Это было письмо с просьбой об освобождении узников совести – людей, репрессированных за убеждения”».

…Итак, в его квартиру срочно провели телефон, и он поговорил с Горбачевым.

События развивались стремительно. Никто не был готов к тому, что Сахаров вернется в Москву так быстро. На Ярославском вокзале его встречали лишь несколько иностранных корреспондентов и парочка своих, отечественных. Журналист Юрий Рост позднее описывал это в своих мемуарах. Вдохновленный тем, что ему удалось сделать первый в Союзе снимок Сахарова, он набрался храбрости и пришел на квартиру Сахарова и Боннэр возле Курского вокзала. «Дверь мне открыла энергичная женщина в очках с толстыми плюсовыми стеклами. Я видел ее накануне. Она первой вышла из вагона поезда № 37 и весело, но решительно скомандовала зарубежным журналистам, засверкавшим блицами:

– Нечего меня снимать! Сейчас выйдет Сахаров – его и снимайте!»

В редакции ему прямо дали понять: то, что Рост идет «встречать на вокзал Сахарова» – он делает на свой страх и риск. Никто не гарантировал ему публикации фотографий и тем более интервью. Тем не менее фотография Сахарова, выходящего из поезда на Ярославском вокзале, вошла в историю, как и другие портреты нобелевского лауреата, сделанные Юрием Ростом.

Начальникам в «Литературной газете» было чего бояться – никаких «сигналов сверху» они не получали. Еще за несколько недель до этого Сахаров подвергался жесточайшему давлению со стороны КГБ. За его квартирой следили, в ней совершенно открыто устанавливали звукозаписывающую аппаратуру, его родных не выпускали за границу, к нему подсылали «подозрительных личностей», чтобы откровенно запугать.

Обо всем этом постоянно сообщало зарубежное радио, фиксируя многочисленные случаи давления и угроз академику со стороны властей. В Горьком Сахаров решился на отчаянные меры – объявил голодовку, и его начали кормить принудительно. Не за горами была и вторая голодовка. Все было очень мрачно. И в общем-то все готовились к заранее объявленной смерти – по сути, к такому самосожжению в знак протеста.

Все изменилось буквально в течение нескольких дней. Горбачев позвонил Сахарову. Сахаров поставил Горбачеву ряд условий – и личных, и самое главное, общечеловеческих: он подготовил список политических заключенных, «узников совести», которых следовало, по его мнению, немедленно отпустить. Горбачев в телефонном разговоре согласился этот список рассмотреть…

Сахаров успел спасти не всех. Например, Анатолий Марченко умер в лагере во время своей голодовки протеста в том же 1986 году. Вера Лашкова, высланная из Москвы, смогла туда вернуться только в 1990-м. Сергей Григорьянц, последний редактор «Хроники текущих событий», вышел из заключения лишь в 1987-м.

С трудом доходили благие вести из Москвы в российскую провинцию. «Скандал вспыхнул 11 декабря 1988 года. Милиция разогнала митинг, посвященный 40-летию Всеобщей декларации прав человека. Многих участников митинга арестовали, но активиста Сергея Кузнецова упекли надолго. Кузнецова в городе хорошо знали, потому что год назад его, архитектора, с шумом вышибли с работы за открытое письмо Горбачеву. И вот теперь Кузнецов стал “узником совести”», – вспоминал писатель Алексей Иванов в книге «Ебург».

Да, времена менялись, но далеко не сразу…

Валерия Новодворская с 1987 по 1991 год, как сухо гласит биографическая статья о ней, арестовывалась в ходе митингов и демонстраций 17 раз. И каждый раз она получала 15, 30 и более суток ареста, проводя их в довольно тяжелых для ее здоровья условиях. И все это – после тюрем и психушек.

Механизм продолжал исправно работать: газеты печатали разоблачительные статьи о «наймитах Запада», «отщепенцах», которые клевещут на советский строй «за деньги ЦРУ», прокуроры продолжали возбуждать уголовные дела, суды – выписывать постановления об обысках и арестах, ну и так далее.

А Горбачев уже был у власти.

Поэтому весть об освобождении Сахарова стала шоком буквально для всех: и для диссидентов, и для милиции и КГБ, и для партийной верхушки и советских редакций. Никто даже не мог в это сначала поверить. И тем не менее Сахаров уже вернулся в Москву.

Для чего это понадобилось Горбачеву?

Версий, конечно, было множество, среди них главной считалась «международная» – Горбачеву предстояли важные переговоры с Рональдом Рейганом и другими западными лидерами, переговоры о сокращении вооружений, о новых принципах политического мышления, о новой «разрядке» – и ему были нужны какие-то конкретные козыри на руках. Еврейские отказники, которых не выпускали из Союза для «воссоединения семей», ссылка Сахарова в Горький (нынешний Нижний Новгород), разнообразные нарушения прав человека в республиках, «карательная психиатрия», целый список политических заключенных (более ста фамилий) – все это было серьезным сдерживающим фактором в таких переговорах.

…Отчасти версия была верна, но все-таки не совсем.

Новые инициативы Горбачева сами по себе были сильным дипломатическим оружием. Освобождение Сахарова имело другую важнейшую функцию – мощного жеста, который должен был показать всей советской элите, что времена изменились.

И элита, конечно, жест восприняла правильно. Она как минимум на время притихла и затаилась. Как максимум – стала бодро демонстрировать «новое мышление».

Но, конечно, это было лишь начало. Сам по себе Сахаров ничего не решал. «Символических шагов» было слишком мало, чтобы добиться целей, которые ставил перед собой Михаил Сергеевич.

Сахаров – «соавтор» ядерной и водородной бомбы, великий физик, засекреченный ученый – одним из первых в мире заговорил с властями о гуманизме. О том, например, что нужно прекратить ядерные испытания в атмосфере – еще в 60-х годах. (И испытания через некоторое время стали проводить только под землей и под водой, затем и их начали ограничивать.) О том, что третья мировая война – катастрофический сценарий для цивилизации, и двум системам необходимо договариваться (и возникла брежневская «разрядка», бурно поддержанная Западом), о том, что с войнами в целом надо кончать (увы, но США и СССР влезли в чудовищные конфликты, соответственно, во Вьетнаме и Афганистане, результатом чего стала гибель миллионов мирных жителей и там, и там, не говоря уж о десятках других искусственно разжигаемых войнах).

Сахарова довольно жестко осуждали коллеги за то, что он лезет «в политику».

«С письма академиков началась знаменитая “газетная компания”, оно было для нее пусковым сигналом. В каждом номере каждой центральной газеты появилась специальная полоса, на которой печатались письма трудящихся…» – сухо констатировал Сахаров в своих мемуарах. На его личный адрес приходили гневные письма со всего Союза; за ним следил и на него жестко давил КГБ, устраивая бесконечные мелкие и крупные провокации, его отстраняли от научной деятельности, наконец его сослали.

И тем не менее было понятно – этот человек опережает свое время. Все, что он говорил, затем становилось реальностью. Мир менялся ровно в ту сторону, куда его призывал идти Сахаров еще в 60-е и 70-е годы.

Но говорил-то Сахаров – прежде всего – о гуманизме. Именно идея гуманизма – то есть уважения, сочувствия, самой простой жалости к страдающему человеку – и должна была, по мысли Сахарова, стать фундаментом всей мировой политики.

И неожиданно гуманизм, понятый по-советски, так четко монтирующийся со всей советской моралью и газетным публицистическим пафосом («все во благо человека, все во имя человека») – стал знаменем политики Горбачева.

Идея была в том, чтобы, избегая резких поворотов, не демонтируя систему резко, а напротив, используя ее мощь и силу, – мягко, плавно, даже нежно – заставить ее повернуть в другую, нужную сторону.

Для этого Горбачеву понадобились люди, которые были бы способны убедить и население, и элиты, что времена изменились, что надо попробовать жить иначе. Именно убедить, уговорить, найти нужные слова. В какой-то мере даже «уболтать». То есть не навязать грубо новый язык, а используя старый, используя знакомые слова и понятия, предложить обществу этот великий поворот.

Без сахаровского гуманизма тут было никак не обойтись. Но развивать и использовать концепцию этого «нового гуманизма» должны были уже другие люди. Те, которые имели стойкую репутацию прогрессивных, смелых, мыслящих, самостоятельных – еще с тех достопамятных 60-х годов. Те, которые должны были попробовать заговорить по-новому – но при этом на старом советском языке.

И Горбачев их, конечно, нашел. Нашел и внутри партийного аппарата, и в сферах, достаточно близких к этому аппарату. Помните, из книги Лациса – «мы, мыслящие марксисты»? Вот таких мыслящих марксистов, уверенных в том, что Сталин «извратил» великого Ленина, что советская бюрократия вывернула наизнанку «великие идеи революции», то есть тех, для которых главными событиями в жизни стали ХХ и ХХII съезды КПСС, осудившие Сталина, и начал срочно искать Горбачев.

Слава богу, внутри ЦК КПСС всегда было несколько центров силы, несколько, как сейчас говорят, «башен», а тогда говорили – «подъездов». Длинное, необъятное здание ЦК имело множество подъездов – международный отдел, идеологический, общий, отдел оргработы, промышленный, отдел науки и т. д. Остряки шутили, что у нас, конечно, не многопартийная система, но все-таки многоподъездная. Так вот, конкурируя друг с другом – «подъезды» и стоявшие за ними секретари ЦК и члены политбюро, призывали к себе на службу и в качестве кадровых аппаратчиков, и в качестве «писателей» (то есть в редакторскую группу очередного судьбоносного документа, доклада, речи) – таких вот затаившихся в недрах академических институтов «шестидесятников». Тех, кто очень долго был вынужден молчать. В каком-то смысле – идейных «партизан» шестьдесят восьмого.

Всех их Горбачев знал довольно хорошо. Да в общем-то, их все знали хорошо. Общий отдел ЦК работал ничуть не хуже КГБ – все прегрешения членов партии, тем более входивших в номенклатуру, и личные, и идеологические, были аккуратно записаны и помещены в специальные досье.

И Горбачев догадывался – достаточно поставить двух-трех прогрессивных редакторов (из этих самых затаившихся «партизан») на более или менее важные посты – и этот язык нового гуманизма быстро будет найден. «Коллективный Сахаров» заговорит во всю силу.

Одним из первых был назначен руководитель газеты «Московские новости» Егор Владимирович Яковлев. Тот самый Яковлев, участвовавший в собраниях подпольного кружка «мыслящих марксистов», которые были в шоке от вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию в 1968 году. В этот кружок, как мы помним, входили, кроме Яковлева, Гайдар-старший (Тимур Аркадьевич), Геннадий Лисичкин, Лен Карпинский, Отто Лацис, бывший замзав отделом культуры ЦК Георгий Куницын и еще целый ряд партийных интеллигентов.

Собирались тогда на даче и на квартире у Тимура, в квартире у Егора Яковлева, обсуждали создание неподцензурного журнала. Журнала не получилось, и пути-дороги мыслящих марксистов разошлись – Тимур продолжил (до 1970 года) длительную командировку в Югославию, Лацис сел за написание «антисоветский книги» о коллективизации, Карпинский продолжал создавать «кружки и группы» внутри советской идеологической системы, за что чуть не был исключен из партии и уволен из журнала «Молодой коммунист». Ну а Егор Яковлев, обозреватель «Известий», позднее вошел в так называемую «ленинскую группу» журналистов и писателей, которая имела негласный мандат от идеологического отдела ЦК КПСС – публиковать в своем органе печати статьи к важным датам и юбилеям вождя мирового пролетариата. Да и в целом глубоко и подробно погружаться в ленинскую тему.

Это, кстати, сыграло немалую роль в решении Горбачева назначить Яковлева редактором «Московских новостей» – помимо того, что он точно был «из партизан 68-го года», он еще блестяще знал не просто биографию Ленина, его письма и статьи, как опубликованные, так и неопубликованные, он прекрасно знал и все документы из ленинского архива, в том числе закрытые, хранившиеся в особом отделе Института марксизма-ленинизма на Пушкинской улице под грифом «секретно».

Для Горбачева это было очень важно – он, как и Егор Яковлев, и Отто Лацис, пока еще свято верил в чистоту «ленинских норм жизни», в то, что не заболей Ленин в 1922 году, не перехвати Сталин у него из рук власть, – и страна пошла бы другим путем: и оппозиция была бы легальной, и террора 1937 года бы не было, и рыночную экономику разрешили бы окончательно. А возможно, и демократия была бы в каком-то виде построена.

Горбачев частенько приходил на заседания политбюро или с томиком Ленина в руках, где заранее были сделаны закладки, или со своими выписками из Ленина в особой тетради.

«Не надо бояться. Ленин не боялся, когда и государство было слабое, и государственного сектора не было. А у нас? Нужны нестандартные подходы. Острота проблем требует их решения. Надо всерьез еще раз изучить ленинские идеи о кооперации и о подъеме середняка. Уверяю вас, увидите: очень многое осталось нереализованным в ленинских замыслах…» (из выступления на заседании политбюро 20 марта 1986 года).

Это, конечно, вызывало плохо скрытое изумление высших руководителей СССР – давненько они не видели такой степени идеализма, такой наивной открытости, и в ком? В человеке, который ими руководил!

Совсем другая история была с журналом «Огонек». Назначение Виталия Коротича, киевлянина, который никогда не работал в Москве и к тому же был на очень плохом счету у украинского первого секретаря Владимира Щербицкого, – стало сенсацией в узких партийных кругах. Ведь Коротич – тоже «партизан 1968-го»! Причем настолько «партизан», что был вынужден довольно долго прятаться в Прибалтике, на каком-то хуторе у своего друга-писателя Иманта Зиедониса, скитаться по всему Союзу, опасаясь, что в Киеве его просто арестуют.

Однако Коротичу помог случай – по просьбе Александра Николаевича Яковлева, который был тогда послом в Канаде, он во время очередной своей зарубежной командировки (уже в 1980-е годы, когда был прощен и стал страстным борцом за мир) написал докладную записку о языке советской внешнеполитической пропаганды, о том, как следует строить новый имидж советского руководства и его политики на Западе.

Записка настолько понравилась Яковлеву, что он Коротича запомнил и внес в какой-то свой особый блокнот. А потом, уже став членом политбюро и ближайшим конфидентом Горбачева, этот блокнот перелистал.

Вообще-то главным редактором «Огонька» должен был стать совсем другой человек – а именно заместитель главного редактора газеты ЦК КПСС «Советская Россия» Валентин Чикин. Он уже готовился сдавать документы в Общий отдел ЦК, сообщил о готовящемся назначении нескольким своим коллегам, как вдруг…

Интуиция Александра Яковлева не обманула – Чикин стал в дальнейшем ярым реакционером, напечатал в 1988 году в «Советской России» знаменитую статью «Не могу поступаться принципами» преподавательницы кафедры физической химии из Ленинграда Нины Андреевой, которая вызвала ярость Горбачева. В статье – впервые за десятилетия после ХХ съезда – открыто прославлялся Сталин. То есть по сути Чикин стал едва ли не первым адептом неосталинизма в нашей стране, его, так сказать, буревестником.

Искать первых носителей языка перестройки, а проще говоря – первых смелых главных редакторов, Горбачеву было довольно сложно.

«Партизан 1968-го» было в партийных рядах не так уж много, и далеко не все из них годились на эту роль – одни были слишком радикальны, другие никогда ничем не руководили и опыта редакторской работы не имели. Выбирать было особо не из кого…

Тем более что и сам этот «авторитетный» советский язык пропаганды тогда казался совершенно неотменяемым, железобетонным, прочным и вечным.

Это лишь потом – после первого Съезда народных депутатов в мае 1989-го, после открытых дебатов по телевидению в прямом эфире на съезде, после оглушительно-ярких (и иногда очень мрачных) политических событий, после того, как Ельцин из вчерашнего изгоя партии стал руководителем российского парламента, то есть когда этот «авторитетный» язык несколько подрасшатался – подтянулись и другие издания.

А тогда, в 1987 году, у Горбачева были только Коротич и Яковлев. «Московские новости» и «Огонек» сыграли роль той «стенобитной машины», которая должна была пробить зияющую дыру в несокрушимых идеологических догмах, показать другим редакциям и другим редакторам, что такое возможно. Убедить партийных и главлитовских цензоров, что бояться не надо, что это и есть язык другой эпохи. Тогда же родился феномен «толстых журналов» с массовыми тиражами, чего не было ни до, ни после перестройки. В том же 1987 году, несмотря на протесты Егора Лигачева, символа консервативной линии в ЦК, был опубликован знаковый роман перестроечного времени – «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова.

Но двух популярных изданий было слишком мало. Третьим таким горбачевским смелым редактором, «партизаном 68-го», назначенным на очень высокий пост, стал Иван Фролов, возглавивший журнал «Коммунист». Вскоре там начал работать Егор Гайдар. Спустя некоторое время он стал членом редколлегии.

Что стояло за назначением Ивана Фролова, и кем вообще был этот человек, сыгравший столь значительную роль в нашей истории?

Переделка «Коммуниста», транслировавшего городу и миру ключевые идеологические послания партии, была критически необходима Горбачеву. Аудиторию, привыкшую считать журнал источником руководящих указаний, следовало переориентировать на новые идеи. Именно им – первым, вторым, третьим и прочим секретарям и завотделами партийных комитетов всех уровней, от республиканского до районного – следовало донести простую идею: не все так просто. Торопиться не надо, как говорил товарищ Саахов в «Кавказской пленнице». Нужно задуматься.

«Коммунист» – место, где рождалась современная версия марксизма-ленинизма, интеллектуальный рупор партии, выходивший в свет раз в 20 дней, был в этом смысле неоценимым ресурсом.

Фролов пригласил на должность политического обозревателя, которая находилась в ведении секретариата ЦК, Отто Лациса. Назначение должно было быть одобрено всеми секретарями Центрального комитета компартии СССР.

Одиннадцатилетняя ссылка Отто Рудольфовича закончилась, хотя и не сразу – ему припомнили то самое давнее партийное взыскание, и Ивану Тимофеевичу Фролову потребовалась помощь самого генерального секретаря. Заодно Фролов настоял и на том, чтобы Лацис занял позицию первого зама главного редактора. Он в нем нуждался так же, как Горбачев в Александре Яковлеве.

Среди советских философов Фролов (а он окончил философский факультет МГУ в 1953 году) выделялся тем, что посвятил много статей и сил защите генетики. В 60-е годы написал целый цикл статей в защиту советских генетиков, а в 1971 году выпустил книгу – «Генетика и диалектика», где на помощь наследникам Вавилова призвал «тяжелую артиллерию» – Маркса, Энгельса, Ленина. Недаром об этой книге высоко отзывался П. Л. Капица. Возможно, перед наукой в целом у Фролова был целый ряд каких-то других грехов, но часть из них он отмолил хотя бы одним этим поступком. В 1968–1977 годах журнал «Вопросы философии», где он был главным редактором, занял особое место в ряду академических изданий – достаточно сказать, что его сотрудниками были Мераб Мамардашвили и Владимир Кормер. Фролов не боялся приглашать в редакцию этих, прямо скажем, необычных для «идеологического» издания людей, практически изгоев.

Уже после «Вопросов философии» он был ответственным секретарем, а фактически руководителем издававшегося в Праге журнала «Проблемы мира и социализма» – почти официальным местом ссылки многих партийных диссидентов и «партизан 68-го года». Это был международный журнал компартий многих стран, и не только социалистического лагеря, и уровень свободы тут был совсем другим. Тот же Лацис здесь провел много лет. Короче говоря, если Иван Фролов сам «партизаном» и не был, то был достаточно умным человеком. Это во-первых, а во-вторых, многих «партизан» он очень хорошо знал лично – и им симпатизировал. Как говорил критик Александр Архангельский: «были писатели-шестидесятники», а были «начальники-шестидесятники».

Егор Гайдар оказался в той команде, которая былью сделала анекдот: «А ты читал сегодня первую полосу “Правды”? – Нет, а что там? – Это не телефонный разговор».

Редакция «Коммуниста» располагалась в одном из самых исторически «намоленных» мест старой Москвы, в усадьбе Вяземских-Долгоруких, на задах Государственного музея изобразительных искусств имени А. С. Пушкина.

Здесь родился поэт Петр Вяземский, и кто только не жил в разные времена – от историка Николая Карамзина до видной коммунистки Ларисы Рейснер.

Неподалеку – Институт философии, в десяти минутах ходьбы – журнал «Вопросы философии», близкий «Коммунисту» не только географически, но и интеллектуально.

Сотрудники партийного издания сидели в правом крыле (если смотреть от Музея изобразительных искусств), центральную часть занимал музей Маркса – Энгельса – в полном соответствии с названием улицы и историческим назначением самого журнала. В годы войны здесь был штаб партизанского движения. Теперь «партизаны» заявляли о себе уже во весь голос из самого эпицентра марксистско-ленинской ортодоксии.

С 1986-го и до самого конца Советского Союза – уже после того, как Горбачев заберет Фролова к себе в помощники, в Политбюро ЦК, а редактором станет Наиль Биккенин, – журнал останется одним из главных интеллектуальных рупоров перестройки.

Да, популярность «Коммуниста» едва ли сопоставима с «Огоньком» и «Московскими новостями» тех лет и толстыми журналами, в том числе с «Новым миром», выходившим парадоксальным образом в такой же, как и «Коммунист», голубого цвета обложке. Но тем не менее читатели у него появились отнюдь не только в среде «номенклатуры». Журнал обрел множество новых заинтересованных болельщиков – так много людей никогда в жизни добровольно и с интересом не стремились читать какие-либо образцы специфической партийной прессы.

Но прежде чем говорить о «Коммунисте» и его особой роли, хорошо бы понять: а что же случилось в результате появления горбачевской «стенобитной машины» («Огонек», «Московские новости») – какой результат был достигнут в первые же годы?

Ответственный секретарь «Огонька» Владимир Глотов – более молодой коллега Отто Лациса и Лена Карпинского, которого, так же как и его товарищей, станут таскать в КГБ на «беседы» и надолго «вычистят» из редакции журнала «Молодой коммунист», практически лишив права на профессию, – позднее написал об «Огоньке» времен Коротича целую книгу воспоминаний. В ней он рассказывает и о себе, и о коллегах, и о публикациях того периода.