Делириум

Художникам повезло, они беззаветно жили и творили в нелегальных творческих коммунах, в центре города, неполные десять лет.

Мы застали Валю Свиноподобного, так его звали. Он что-то долго болтался у нас под ногами, пытаясь с нами дружить. Какой-то склизкий пузатый человек, просто крот. Потом сгинул в Балашихе. Плеер к нему ездил.

Про Плеера дальше…

Плеер иллюстрировал его книгу. Возможно, был Валя и не плох – писатель. Это мы, мы были мерзавцы – высокомерные художники, аристократы.

– У нас была вторая по размеру комната в этой квартире, с самым большим красивым окном на юг. Напротив жила старая семья, душевнейшая старая интеллигенция, жила прекрасная старушка и её дочь, без детей – печальная история. Они показывали мне работы Серова, показывали хорошие книги, сидела со мной старушка на широком подоконнике. Старушке лет под восемьдесят, а её дочери порядка шестидесяти. Они обе чудовищно пострадали от нашей страны…

Две комнаты, так называемые бабушкину и Манчо, занимала семья алкоголиков. Хорошие нормальные алкоголики. Старшего посадили, когда ему было пятнадцать. Младшего – в шестнадцать. Бегали с топором по коридору!

А дальше было интересно. Ползал на коленках. Натирал полы общественные мастикой. Это была, в принципе, очень приличная коммуналка. Потому что алкоголики! Была только одна семья, а приличных три!

В подъезде на приступках стояли вазы, были обширные подвалы, где сидели дворники. Когда ты входил в подъезд, ты встречался со стеной, сделанной из толстого монолитного стекла. Когда ты спускался вниз, ты попадал в дворницкую. Перед подъездом – английская история, дом совершенно английский. Он спроектирован и построен по классической английской схеме хорошего, невысокого, но очень дорогого доходного дома. Дальше мы поднимались по простой широкой лестнице, каждая дверь была в стекле, в слюде.

– Двери помнишь?! Были три с половиной метра. Слюдовая структура, зажатая в тончайшие деревянные рамочки. Уникальная вещь. Конечно, в совдепии это было частично выбито, забито картонками. Ты помнишь, какое было стекло?! Оно было непрозрачное, оно свет пропускало, оно было нормированное и при этом обладало фактурой. То есть оно было рельефно. Это тот самый дом, который описан в «Собачьем сердце». Это был действительно дорогой доходный дом до революции. Наша прихожая – там стояли сундуки. Мать была прекрасным художником: понимала и чувствовала красоту. Собирала вещи на свалках, покупала в антикварных магазинах у красноармейцев…

Так что же я рисовал, когда жил в коммуне в Чистом переулке? Тогда мы много экспериментировали и с техникой живописи, и с материалом, и с сюжетами картин. Может быть, это было в какой-то степени наивно, но точно искренне. Моей рукой водил метафизический космос, ангел высокого искусства стоял за моей спиной. Например, я брал холст два метра на полтора, рисовал на нём маслом жирно-жирно волшебницу Медею на жертвенном костре в наушниках, с приёмником Филипс – буквально выдавливал из тюбика все краски, бросал блинчики нитрокраски. Потом заливал это лужами уайт-спирита и приклеивал к этому цветному тесту слои полиэтилена. Потом это богатство сохло месяц. Затем я отдирал полиэтилен – на холсте оставались нежнейшие складки, лабиринты, уховёртки, многоножки и куколки и имаго – получался магический подмалёвок.

Тогда я садился и уже рисовал тонкими кисточками – наводил совершенные лессировки. Сюжетов было много: Иисус с Буддой под деревом Бодхи, Моби Дик в космосе проглотил Иону, голая истина на дне колодца, «Мне не спасти всех зайцев и не накормить всех волков», «Хлопок – одной ладони».

Я рисовал средневековый город в плену марсиан. Думаю: «Как бы это всё уконтрапупить брутально!?».

Работал я на свежем воздухе, на огороде учёной дачи. Там на меже стояла трёхлитровая банка, доверху наполненная живыми колорадскими жуками. Я высыпал их на сырой холст. Они разноцветными пятнами расползлись по участку – ушли жрать свой картофель.

А средневековый город покрылся древними письменами.

Карма, конечно, немного испортилась.

Ещё я много писал маслом на огромных ярких фотографиях. Потом, когда масло высыхало, корябал слой засохшей краски мастихином, он отделялся тончайшими плёнками – продирал борозды, трещины, лунки в краске.

Мы любили нарушать яростно все академические приёмы и делали это вызывающе. Например – жидкое на густое, рисовали в полной темноте, рисовали со связанными руками, калечили холсты и другие кривые поверхности картины. Здорово было швырять в холст банки с краской, да и вообще всё что под руку попадётся, включая заезжих девчонок с Арбата.

Потом начиналось тонкачество: месяцами можно было искать, ловить фактуру – из цветного хаоса реальную живопись – океаны, горы, города, будд прошлого и настоящего, пророков и влюблённых.

Художников бесил периметр. Проблема не давала покоя, включая мёртвых модернистов тоже. Речь идёт о раме или заборе подрамника, листа бумаги, плоскости картона. Картину приходилось буквально впихивать в периметр забора. Мы были против самого понятия – ЗАБОР. Я думаю, это слово надо уничтожить, стереть из языков мира. Священная вселенная делания за периметром, за колючей проволокой, за забором!

Поэтому мы писали на огрызках рам, а не на том, что рама обрамляет, на надувных шарах, на цилиндрах стиральных машин, на облаках стекловаты, под водой, на дне обоссанной нашими кошками ванной.

Было нескучно – эксперимент длился годами…

I. Наш дом – примечания.

Метаморфоз – глубокое преобразование формы или структуры в течение развития различных организмов, в процессе которого личинка превращается во взрослую особь. Например, превращение гусеницы в бабочку или головастика в лягушку.

Наукоград – город, построенный вокруг сети научно-исследовательских институтов.

Переборка – вертикальная стенка внутри корпуса судна, разделяющая внутреннее пространство на отсеки.

Кингстон – задвижка или клапан, перекрывающий доступ в корабельную (судовую) систему, сообщающуюся с забортной водой.

«Срочное погружение» – команда, подаваемая командиром подводной лодки для перехода в кратчайший срок из надводного в подводное положение.

«Гидроакустический горизонт чист» – доклад акустика на главный командный пункт, то есть на акустическом горизонте надводные и подводные корабли отсутствуют.

«Слушать в отсеках» – команда, подаваемая командиром подводной лодки экипажу, то есть слушать посторонние шумы.

Бахус (Дионис) – древнегреческий бог растительности, виноградарства, виноделия, вдохновения и религиозного экстаза.

Тёмная материя в астрономии и космологии – гипотетическая форма материи, которая не испускает электромагнитного излучения.

Мустанги (сленг) – вши.

Мать Тереза – католическая монахиня, основательница женской монашеской конгрегации сестёр – миссионерок любви, занимающейся служением бедным и больным.

Сенсимилья – созревшие, но неоплодотворённые соцветия женских растений конопли.

Нарисовался (сленг) – появился.

Каша и молочище – марихуану не только курят, из неё делают кашу с сахаром и вываривают в молоке.

Бакелит – вязкая жидкость или твёрдый растворимый легкоплавкий продукт от светло-жёлтого до чёрного цвета.

«Nobiscum Deus!» (латынь) – «Бог с нами».

Тонетовский стул – в середине XIX века в Вене Михаил Тонет изобрел стул из гнутого дерева и запустил линейку мебели, сделанную по этому принципу, в массовое производство.

Пивная сиська (сленг) – пластиковая двухлитровая бутылка с пивом.

Спичечный вулкан – в советское время в подъездах подростки слюнявили конец спички, макали в известку, поджигали и – бац – приклеивали к потолку. На белой извёстке получался черный вулкан.

Облатки (устаревшее) – таблетки.

Лессировка (от нем. Lasierung – глазурь) – техника получения глубоких переливчатых цветов за счёт нанесения полупрозрачных красок поверх основного цвета.

«Лампочка Ильича» – патетическое название первых бытовых ламп накаливания в домах крестьян и колхозников в Советской России.

Армия Роммеля – немецкий Африканский корпус (нем. Deutsches Afrikakorps (DAK)) в период Второй мировой войны.

Джонни Роттан – британский рок-музыкант, основатель панк-группы Sex Pistols.

Шкериться (сленг) – прятаться.

Мастихин (от итал. mestichino) – специальный инструмент, использующийся в масляной живописи для смешивания или удаления красок.

Гидраха (сленг) – технический спирт, добываемый из разных непригодных к употреблению в пищу продуктов.

Великая теорема Ферма – одна из самых популярных загадок математики. Её условие формулируется просто, на «школьном» арифметическом уровне, однако доказательство теоремы искали многие математики более трёхсот лет.

Треугольник Паскаля – на вершине и по бокам стоят единицы, а каждое число равно сумме двух расположенных над ним чисел.

Коленвал от автомашины ЗИЛ – вал коленчатый, завод имени Лихачёва.

Царство Аида (античное) – Аид – бог подземного царства мёртвых.

Меч Зидфрида – Бальмунг, меч, упоминаемый в «Песни о Нибелунгах».

Китайские костяные шары – удивительные предметы древнего китайского искусства, костяные шары, вырезанные один внутри другого.

Бердслей – Обри Винсент Бердсли (Бердслей) – английский художник-график и поэт.

Царь Соломон – третий еврейский царь, правитель объединённого Израильского царства в период его наивысшего расцвета.

II. ДВЕ С ПОЛОВИНОЙ ЖИЗНИ

Укрощение Большого Карло. Ночные крыши Остоженки. Мойщик троллейбусов на Миусской площади. Адская кочегарка. Банкет в Новоспасском монастыре. Звездопад в Алмазном центре.

Жизнь в Чистом переулке была выходом в иную вселенную. Это был скрытый в чреве столицы портал для прыжка в материальное подсознание. Все жители, включая бабушку и тётушку, об этом знали и даже скоро как-то стали относиться к чуду как к обыденности. Многочисленные гости, которые набивались к нам с мёрзлого Арбата, сразу это чувствовали.

После очередной трансмутации* я, сначала увёртываясь от голой Заиры, разлив по дороге банку вонючего растворителя по полу, прыгнул в чужую кровать.

Была у нас в Чистом прекрасная Заира – падшая Лоретта Янг*, с грудью подростка, с длиннющими ногами, вся непредсказуемая и совершенно слепая. Она часто ходила по квартире голая и яростно исповедовала крайние формы ордена свободной любви. Почему у нее было плохое зрение, она не разглашала. Был у нее жених-итальянец. Язык его чаровница не понимала, но любила безумно. Она утверждала, что для общения с заграничным принцем ей достаточно одного итальянского слова – рефрижератор.

Этой ночью Заира выбрала меня в качестве проводника в сады наслаждений.

А у меня голова вращалась, и жбан был прострелен стрелой, выпущенной из хищного облака. И я позорно бежал…

В три часа ночи меня разбудила ужасная стекловата рыжей бороды, воткнутая острым клином мне в переносицу. Рядом свистело тело ужасного, губастого колхозника.

Я бессознательно эвакуировался в ледяной космос, в метель плавильни жёлтых фонарей; бросился, взнузданный свирепым снежным ураганом, к Москве-реке. Перебрался через Большой Каменный мост. Там на фасаде Центрального дома художника висели два огромных белоснежных холста, лихо надетых на безупречные подрамники. На одном огромными буквами значилось – «БОЛЬШОЕ КАРЛО». Это судьба: «Я напишу самую большую картину в мире, я переплюну Ива́нова*…», – пульсировало серое вещество в моей голове.

Не раздумывая, я и вращавший меня метельный ветер залезли на леса, набросились на подрамник и сорвали его с петель. Упал, а сверху на меня с глухим стоном рухнул парус, размером шесть на четыре. Я пополз на четвереньках по льду, придавленный стартовой площадкой в большое искусство. Сконцентрировавшись, я заревел, как японский самурай на поле боя, встал в полный рост и моментально превратился в парусник, в котором мачтой служило мое туловище.

Я рвался на мост, но ветер возвращал меня обратно в музей. Тогда я стал двигаться галсами. Помогло. Порыв ветра надул парус и забросил меня на мост.

Я перся по мосту – «Большое Карло» яростно сопротивлялось, вибрировало всеми своими шпангоутами. Оно полоскало меня, словно старую газету, захваченную ураганом, грозя скинуть под колеса машин или с огромной высоты грохнуть на лёд Москвы-реки. Обалдевшие машины сигналили, я дрыгал в воздухе ногами. На противоположном берегу меня сдуло в гранитную пропасть. Пролетев по воздуху, я врезался в землю у бассейна «Чайка». Спрятанный от ветра домами, по безлюдной Остоженке добрался до дома. Теперь требовалось поднять холст на четвёртый этаж. Вращая огромную плоскость, я битый час ввинчивался вверх по лестничным пролётам. Я разбудил всех поселенцев, но чудесный подарок ночи впихнул внутрь.

Отовсюду на меня смотрели тревожные глаза художников: раздавленный подрамником на полу, в темноте я пытался пролезть к свету.

Античный подвиг прославил меня в коммуне Чистого переулка, как Одиссея Троянский конь*. Целую неделю я ходил гоголем*. В скрижалях творческих сквотов 90-х этот подвиг был записан как «Укрощение Большого Карло». До самого Армагеддона «Карло» занимало целиком стену большой комнаты, соблазняя на живописный подвиг художников. Но никто так и не решился нарушить статус-кво*.

Через десять лет в поезде Москва – Одесса, в нашей компании в купе директор ЦДХ рассказала удивительный случай: чудо об исчезновения огромного холста с фасада музея во время подготовки выставки итальянского керамиста Карло Дзаули. Я не раскололся…

Проблема выпивки и корма в нашей коммуне существовала. Поэтому мы с Манчо часто нанимались на различные подённые работы, обеспечивали нашу семью макаронами с тушёнкой, выпивкой и веселящими снадобьями.

У Эда было огромное блюдо, расписанное ромашками и стрекозами: туда высыпали три кастрюли макарон и шесть банок тушёнки, перемешивали с перцем. Особенно Эд вгрызался, словно пиранья, в тушёнку. Макароны падали ему на коленки и на манишку воинской гимнастёрки, которую он, кажется, никогда не снимал.

Главным источником дохода была чистка крыш от снега и прочие высотные работы. Мы чистили крыши на Арбате, в Грузинском центре, на Кропоткинской, в библиотеке Тургенева и в Пушкинском музее, на Остоженке в Зачатьевском монастыре и на крутобоких крышах сталинского жилого сектора. Места были чудные. Район между улицей Остоженкой и набережной Москвы-реки был, наверное, последнем оазисом нетронутой архитектуры. Казалось, кто может уничтожить деревянные купеческие флигели, кривые улочки в лабиринте сказочных мистерий, пережившие суровые времена советского панельного строительства? Весь этот потрёпанный муравейник стоял, уверенный в своем светлом будущем.

Не ищите эти чудные места сегодня, даже памяти не осталось. Явились свободные от своих цепей новые архитекторы, ведомые всемосковским прапорщиком, и сказка перестала быть. Бомжей выгнали, древние речные пакгаузы, а с ними последние деревянные небоскрёбы растоптали, район заселили коррупционерами, в декорации, снятые с обложек западной архитектуры. Просто: «Золотая миля».

Обычно нас с Манчо на ночь запускали на крышу, заваленную снегом, и оставляли в здании, которое было в полном нашем распоряжении. В те времена охранник был совсем не обязателен за каждой дверью. Часто к нам приходили гости, и мы устраивали весёлый пикник на крыше. В любом случае, какие бы мы пьяные ни были, к утру наша крыша вибрировала протуберанцами девственной чистоты, подставляя свои медно-дюралевые переборки лучам нежного зимнего солнца – работали на морозце, весело и качественно. После очередного снегопада нас звали снова и снова.

Мы почистили сотни крыш и упали с них всего три раза. Один раз я покатился кубарем с очень крутой крыши Грузинского центра, но долетел только до балкона третьего этажа, откуда меня вытащил Манчо веревкой. Манчо как-то провалился в забитую мусором и старыми гнёздами широкую трубу парового отопления на Остоженке, откуда я его выковыривал целый час, веревки у нас не оказалось. Вылез он довольный – чёрный трубочист с деревянной коробкой серебряных рюмок. На ушах, в волосах, в рыжей бородке шуршали холмики доисторического пепла. На Пречистенке подо мной рассыпался гнилой карниз, и я повис над залитой желтыми шарами улицей на высоте шестого этажа. Но

Манчо как всегда был рядом.

Кроме чистки крыш, я не упускал других способов обогатиться. Я работал мойщиком троллейбусов в четвёртом троллейбусном парке, препаратором в МХТИ имени Менделеева – пока на четвёртом курсе окончательно не обменял его на кисти и палитру. Работал кочегаром в автобусном парке на Тушинской и трактористом в Сокольниках, валил лес в лесничестве «Лосиного острова». И, конечно, – сторож, сторожок, младший помощник великого сторожа в Алмазном центре на Филях, в Новоспасском монастыре, в доме Аксакова в Сивцевом Вражке, в Планетарии.

Мойщиком троллейбусов я работал в четвёртом автопарке рядом с Миусской площадью. Одна бригада была бабки, другая – студенты.

Парк подвижного состава был наидревнейший, первый комбинат городского транспорта в новой индустриальной Москве девятнадцатого века. И назывался он тогда Миусским парком конно-железных дорог. Этот архитектурный памятник был собран из аккуратных, цвета пыльного рубина, древних кирпичей и напоминал готический монастырь. Имелась крепостная стена, ров, неприступные ворота, башня дракона, рыцарский зал с камином и сворой охотничьих собак и многочисленные пыточные подземелья.

Мы драили эти троллейбусы, выгребая из них горки мелочи. В советские времена в троллейбусах были демократические билетные автоматы. Нужно было в соответствии со своей совестью бросить в прозрачный пластиковый треугольник деньги и открутить из бесконечной ленты билетик. Хулиганы этим пользовались, собирали деньги в переполненном троллейбусе себе в карман и выдавали всем неоплаченные билетики. Мы тоже так собирали себе деньги на пиво, когда ехали в знаменитую «Яму», в Столешников переулок.

Яма находилась глубоко под землёй, в лабиринте тяжёлых римских арок и египетских сакральных колонн, отполированных рыбными пузырями. Место с неизменными бледными поганками высоких круглых прожжённых столиков на ножке и с длинной цинковой лоханкой общего писсуара, в который мочились даже нетрезвые представительницы слабого пола.

Чтобы попасть в адское подземелье, нужно было отстоять бесконечную, прямо скажем, неспокойную очередь. Однако везде шныряли поюзанные, суетливые, с печальными глазами фрики. Они за рубль перевозили через Стикс, минуя контроль суровых архангелов. Очередь скрипела зубами, но терпела. Между прочим, за рубль можно было купить пять кружек качественного разбавленного пива. В подземелье стоял шум, как на военном аэродроме. Трёхметровые стены времён Ивана Грозного пробивали тюремные ниши, забранные толстыми решётками. Из колодцев валил зелёный дым табака, мочи и кислого пива «Колос». В ногах копошились колченогие уборщицы, в белых халатах на голое тело – мрачные, готовые встроиться в любую компанию. Они размазывали всюду грязной, липкой ветошью пивные лужи.

В колодцах вращались одетые гнёздами древней пыли гигантские вентиляторы. Но они не спасали. Счастливые граждане швыряли в пыльный водоворот горящие окурки. Пыльные гнёзда дымились, выплевывая вверх на мостовую фейерверки искр. Часто гнёзда загорались, и тогда в Яме начинался пожар. Фрики бросали рабочее место и бежали тушить огонь. К ним присоединялось нетрезвое интеллектуальное общество. Тушили пивом, передавая по цепочке. Потом источник перекрыли. А на этом месте открыли достойный статуса махрового центра дорогущий ресторан. Но «Демокритов Колодец*» никуда не делся. Через пару лет жирный ресторан буквально провалился в яму – ушёл под землю вместе со всеми своими новыми русскими гостями…

Во времена дырявых автоматов за сутки на пол троллейбуса просыпалась куча мелочи, на радость ночным уборщикам. Мы собирали вместе со старушками богатую жатву. Под утро соревновались, какая бригада собрала больше. В месяц это был неплохой приработок.

Часто в парк приезжали забытые вещи – сыр, колбасы, бухло. Будто почуяв, из подвалов парка проявлялись дежурные ночные электрики подвижного состава. Они были старше по званию, чем мойщики, и требовали свою часть добычи. Ночные троллейбусы привозили скрюченные тела пьяных. Мы со старушками выкладывали их штабелями перед воротами парка, на которых были выдавлены две огромные красные звезды.

С первой зорькой сильно мятые господа просыпались, трясли непослушными головами, затем сусликами, спасшимися из капкана, улепётывали.

После работы можно было прокатиться по ночному району на троллейбусе: звеня рогами, рассыпая снопы искр на поворотах, кружить вокруг Миусского парка.

В четвёртом парке я узнал поразившую меня на всю жизнь истину, которую исповедовали ночные электрики подвижного состава: «Жить надо так, чтобы каждый день у тебя с утра была бутылка водки!».

Самым зверским местом моих пролетарских бдений была автобаза на Тушинской. То есть не совсем на Тушинской, надо было еще ехать за МКАД.

Я помню: всегда невыносимо холодная ночь, колючие и очень злые звёзды, почему-то полуголый, я метался в этом грязном лабиринте, поскальзываясь на горках замерзшей блевоты. Я никогда не был в этом оазисе вампиров днём.

Автобаза выглядела так: огромное, убитое снегом поле, где спали, прижавшись друг к другу, автобусы и редкие колченогие грузовички, в кривое поле уходило кладбище подбитой техники. Меня встречали дырявые, крашеные суриком, травмированные техникой ворота с мощными клёпками. Внутри был засыпанный мусором, горками угля, сгоревшими шинами и собачьими будками двор. Справа находилась высокая хибара сторожа, обитая ржавым железом, с провалившейся крышей и кривой трубой, утратившей верхушку. К хибаре прилипли неправильной геометрической формы, заляпанные черной краской, сваренные из железа башни складских помещений. Слева стояла огромная, без окон, на кирпичных ножках, непонятного назначения изба. В глубине двора в морозной мгле плавился мираж – крематорий моей кочегарки, с большим тюремным окном, затянутым полиэтиленом. Вся местность внутри собранного из отходов штампованного производства пятиметрового забора была засеяна мелкой угольной пылью. Порошок разъедал глаза, на лице оставались грязные чёрные разводы. Всё пропиталось чёрной пылью: и несчастные кусты, и собаки, и сторожа, и снег. Стоило подуть ветру, в небо вздымался угольный вихрь.

Не менее живописны были обитатели кузницы мёртвых. Со мной дежурили калеки. Самый брутальный был Сидор Матрасыч. Это был очень толстый человек, 160 килограмм весу, лишившийся под трамваем обеих ног, обладатель круглой головы с рогами, как у пророка Моисея. У него всё было круглое – нос, уши, губы и глаз, второй был всегда закрыт. Носил Матрасович толстый моряцкий свитер и, не обращая внимания на увечье, являл собой очень позитивную личность – шутил и сыпал похабными анекдотами про Наташу Ростову. Второй – Гурыч: карлик без руки, худой, вогнутый в землю, сморщенный человек, почему-то зимой ходивший в сандалиях, в мышиного цвета пальто и вытертой до дыр пыжиковой шапке. Я ничего не мог понять, что он говорит! Единственное, что было чуть-чуть понятно – это обязательная фраза, которую он лепил к своему бормотанию: «Мобыть, мобыть, мобыть, мобыть…». И третий – просто Отрубонец. У него не было четырёх фаланг пальцев. Этот был, в отличие от предыдущих двух, противный. Я не любил попадать в его смену. С лицом мёртвой вороны, он носил короткую тельняшку, мичманский бушлат и ушанку с кожаным верхом. Был он старым рецидивистом, сплевывал беззубым ртом, хотел навязчиво дружить и норовил нассать у меня в кочегарке.

Были ещё три собаки: большая, по кличке «Бычок» – старый беззубый алабай с голосом простуженного курильщика, средняя, очень позитивная «Муха» – она могла бы быть пуделем, если бы не многолетние угольные дреды, и зверски злющая, почему-то с кошачьим именем «Барсик», величиной с крупную крысу.

В гости приходили стаи бродячих собак из разных группировок. Их территориальные войны часто проходили в непосредственной близости от крематория. Про крыс рассказывать не буду…

Погреться, покормить собак, выпить с инвалидами приходили убогие бабки из соседних бараков. Было не скучно.

Сидор Матрасыч имел свой турник со специальным канатом, с помощью которого он добирался до перекладины. Пурга, Сидор пел песню про Марко Поло, подтягивался. Иногда он не мог сам слезть с турника и звал окружающих на помощь. Это было страшно.

Спал он на верстаке, покрытом черными, пропитанными углём ватниками, в мерзко вонючей сторожке, отбиваясь от крыс. Невозможно не вспомнить про «Прокрустово ложе»*!

Гурыч очень любил, усевшись на кучу угля, часами беседовать со мной, размахивая энергично культей. Его совершенно не смущало, что я ни слова не понимаю. Только бесконечное: «Мобыть…».

Кочегарка была абсолютно бессмысленным объектом. В зале, сооруженном из шести железных ферм, проемы между которыми были заделаны красным старорежимным кирпичом, стояла циклопических размеров печь с волчьей пастью горнила и тяжёлой заслонкой, которую закрыть мог только великан. Всё было сделано так, чтобы уголь не горел и не давал никакого тепла. За всё время службы мне ни разу не удалось получить тепло. Холод стоял жуткий, и в этом круге вращались вместе со мной все призраки ледяных миров.

Я сбежал из кочегарки и устроился сторожем в Новодевичий монастырь. Внутри находилась вторая крепостная стена с тяжёлой аркой, она делила территорию пополам. Главные ворота монастыря, минуя груз огромной восьмидесятиметровой колокольни, вели к открытому полю, заросшему бурьяном, к пузатому массиву главного Спаса-Преображенского собора и к Покровской церкви. Монастырь давно уже пережил свое скандальное прошлое двадцатых годов, коммунальное, когда здесь селились со своими семьями работники ОГПУ, и пребывал в сонной прострации возвращения в лоно церкви через шлюзовую камеру главного управления московской реставрации.

Сегодня здесь всё цветет монастырскими садами и террасными клумбами, а тогда было не так.

Представьте большой пустырь с разбросанными кругом косыми и кривыми упавшими в землю, распятыми после смерти надгробиями Романовых (монастырь был родовой усыпальницей), Черкасских, Троекуровых, Оболенских, Трубецких, Шереметьевых. Мотки колючей проволоки и фанерные звёзды – ниши, ниши крепостных стен. Ниши часто использовались как подсобки. Все они были кривенькие, из разного гнилого материала, со скрипучими калитками. Я гулял внутри стен при свете луны, тревожил знатных призраков пустыми тостами конца двадцатого века.

Была вторая часть, спрятанная от глаз крепостной посадской стеной: раньше, наверное, там жили монахи. Внутри находился экспериментальный мебельный завод. Завод на заказ делал мебель в единичном экземпляре для номеров люкс гостиницы Интурист. Это было царство погрузчиков, циркулярных пил и козловых кранов. Я охранял самоотверженно всё это добро. Было у меня три всё время менявшихся напарника. Лысенький, дородный мужчина с бачками – очень важный и степенный господин. Мы с ним пили самогонку и играли в шахматы. Я регулярно аккуратно проигрывал. Была толстая неопрятная бабушка. Она всё время спала, занимая всю будку сторожа. Третьей напарницей была очень страшная бабушка-ведьма.

Про неё надо рассказать отдельно. Это было существо, отдалённо напоминающее венец творения*. Жизнь её согнула в четыре раза, так что когда она передвигалась, голова её волочилась по земле. В одежде нельзя было выделить какой-то отдельный аксессуар. Всё это были ветхие, грязные, жирные тряпки и тряпочки. Голова – гнилое яблоко, была размашисто укутана в мешковину. На ноги были надеты огромные, сорок седьмого размера боты. Бабушка люто ненавидела весь род человеческий. И она проклинала его и проклинала, частила его и по матери и по отцу. У неё случались припадки, тогда она извивалась сломанным насекомым у пункта приёма готовой продукции и проклинала, проклинала, проклинала – меня, генерального секретаря, мужа, президента Америки и почему-то актера Михалкова.

Я пытался ей как-то неумело помочь, и мы даже в конце моей карьеры немного подружились. Но при всей ненависти к людям, она любила животных патологически.

Так вот… Охраняли это дорогое царство собаки. Царем стаи был невероятных размеров горный пес, теленок, переросток на цепи. Он был очень угрюмый и опасный. Жил волкодав в большой просторной будке. Я лично старался с ним дел не иметь, но моя бабушка – она его боготворила. Кормила его, причесывала, целовала, облизывала. Знаете, она никогда не спала со мной в сторожке, чему я был зверски счастлив. Бабушка всегда спала в будке вместе с чудовищем!

И это меня тревожило, прямо сказать: казалось это мне всё ненормальным, поэтому приходилось пить на работе. Но иногда мои соратники не приходили на работу! Я дежурил один. Такая платформа не могла пустовать, приезжали дружки…

Иванов и Сидоров. Иванов был настоящим арийцем, таким он себя и считал. То есть он был высокий блондин, с тонкими губами и прямым носом. Они оба учились в МАИ. Сидоров был плотный, с лицом Дина Рида, мой старый друг, земляк. Он был школьной рок-звездой, пел в школьном ансамбле «Звуковой барьер». Сидоров пел на школьных дискотеках: «Не ходите, дети, в лес, там огромный член пролез…», или «Если девушка лесбиянка…», или «Медный рубль, железный доллар…».

В общем, и Иванов, и Сидоров были настоящие веселые парни, никогда не унывали и всегда были готовы к космическому полету.

Понятно, привезли много водки, а вот про закуску забыли. Ну не беда, у меня были ключи от всех помещений. Вскрыли административный блок, затем канцелярию, обнаружили холодильник, набитый сырами и колбасами. Главное было от всего отрезать немного, чтобы было незаметно. Из всех этих кусочков получился настоящий банкет. Было там еще три тараньки, которые я приказал ни в коем случае не трогать, штучный товар. И пошла лихая пьянка.

Сидоров пел голосом Гиллана: «SMOKE ON THE WATER». Так орал, что окна лопались. Иванов между тем освоил автопогрузчик во дворе, засучил рукава и представлял себя мотоциклистом с коляской. Неистово орал: «Дойче зольдатен, унтер официрен…». В какой-то момент к нему присоединился и Сидоров. Проклятый погрузчик бил по асфальту железными ножами, шум стоял невообразимый. В соседних многоэтажках начали загораться окна, мои сторожевые псы просто с ума посходили. Унять буянов не было никакой возможности.

Тут стали дубасить в ворота, я объявил шухер, пошел открывать. Друзья скрылись в администрации и затаились.

Открываю ворота. Картина, достойная кисти художника Перова… Приехали: директор ГКУ «Мосреставрация», директор экспериментальной фабрики, директор всех сторожей района и четыре наряда милиции. То есть весь двор монастыря забит серьёзными тачками и людьми в форме.