Rezensionen zum Buch "Пушкинский дом", 35 Bewertungen
Не будучи поклонником Битова и не считая его классиком, признаю, тем не менее, его несомненный литературный дар. Роман добротный, очень ленинградский, очень филологический. Читать тяжело - нет, вовсе не из-за нарочитой витиеватости текста, с этим как раз всё в порядке, а просто очень печально. Несчастные люди в несчастливое время - это всегда очень печально.
Книга, которая когда-то привела меня к Битову ("за одного Битова двух небитых дают"). Роман не тяжелый, а, скорее, насыщенный, и эпоха в нем отобразившаяся такая же не столко тяжелая, сколько насыщенная, плотная, очень "советская"...
«Пушкинский дом» — потому ли, что постмодерн, потому ли, что просто хороший роман, нужное подчеркнуть — он о многом. Ещё та энциклопедия. Открывай и читай, а там уж будет всё расставлено по местам, кто и где должен тебя встретить, что сказать. Для меня он стал как «Хазарский словарь», только лучше (тут я как всегда про Павича, потому что он открыл для меня эту игру с текстом в вопрос-ответ). Страна — история — человек — время — литература — взаимоотношения — семья — город — дополняй список до бесконечности. Кажется, здесь ничего не упущено; каждому есть, где развернуться. Когда я открою роман в следующий раз, что-то другое заденет меня и прополощет, и я напишу о другом, сегодня же:
Это книга откровения. О тебе. Найти в себе силы посмотреть на себя честно, найди в себе силы спросить: не я ли Левушка, не обо мне ли пишет Андрей Георгиевич. Посмотреть на Леву Одоевцева и честно сказать: нет, это не я. Битов пишет о человеческом, о том, в чем едва ли себе когда-либо признавались, потому еще, что многое не понимали и не могли ухватить. Вот он рассказывает; а сможешь ли, разрешишь ли себе со стыдом ухватить, сказать – да. Все мы немножко лошади – все мы немножко Лёвы; кто прочитает монолог Митишатьева и ни разу не вздрогнет? Испытание. Книга – исповедь тебя перед самом собой. Очередная книга страшного суда. Нужно только не испугаться, но ведь кого бояться? Ты один здесь; наедине с автором, но он тебе уже ничего больше не скажет, кроме написанного, так что не страшно.
С другой стороны, все писатели, наверное, немножко достоевские (погрешность тут будет, конечно, большая, но из песни слов не выкинешь). Нет-нет, да и почувствуешь этот запах совести человеческой и скорби, и услышишь голос Федора Михайловича в одном ли, в другом персонаже. (А за Леву очень стыдно – он ведь был бы князь Мышкин, если бы был.) К концу Битову совсем сложно стало сопротивляться. К слову об этом, всё это бичевание – Гоголь, Достоевский, здесь Битов, да все – как мы позволяем? В чем феномен нашего доверия и склонения головы? Почему не брыкается, а щемит и щекочет внутри совесть, признаваясь: да, было; да, чувствовал; да, да, делал! Какой силы должен быть либо текст, либо образ самого писателя как живого человека, а иногда вместе, чтобы мы поверили, доверили, не посмеялись, открылись. Вот это меня совершенно поражает, механизмы, которые в нас срабатывают: в чём ключ? В каком слове, какой честности, какой жизни?
…И еще мне иногда казалось, что это «Петербург» Белого, но с какой-то иной изнанки. Та же фантасмагория времени и пространства; мясорубка взмокла, заржавела и встала — теперь тут толкут, ступка города, пестик века, или наоборот, и вот медленно, методично растирают. Людей, годы, судьбы, характеры, отношения, классы. И судя по Битову – раз за разом подливают водки.
Все начинается с конца. Роман о Лёве, его времени и временах в которых он живет и мы живем, и пусть все это разные времена, но литература позволяет с ними со всеми весело, а иногда и не очень поиграться. И если время - первый персонаж романа, то литература - второй. Русская литература живет и дышит на страницах, выглядывает из сундуков и выносит приговоры разной степени тяжести. Третий герой романа - это автор, тоже из разных времён, этот проныра не может остановиться, и не добавить, подождите, я не договорил… стоило только начать и его не остановить. (Он сам и признаётся в этом грешке:
«Но однажды случайно написанная первая строчка, о которой автор никогда и понятия не имел, так долго дописывалась и уточнялась, что оказалась романом.»
Ну, и наконец, главный герой - Лёва, персонаж, тип, типаж, выразитель чего должен выражать и маленький человечек затерявшийся во времени, литературе и своей выдуманной жизни.
К рассказу об одном из его поступков, о том как-таки удалось ему совершить поступок, и подводит нас автор окольными путями времён, их примет, и литературных аллюзий.
Бедный, бедный Лёва: умудрился родиться не в тот год, не в то время, рядом не с теми героями, и теперь вынужден перебарывать свою жизнь вдали от жизни, среди уснувших букв, пропавших людей, во времена оные.
Бытовые приметы времени описаны здоровско, от ширины брюк до ширины улиц и площадей, от запахов до теней, о расширении городов, прирастании их новыми домами, в которых живут новые люди, которых Лёва умудряется жить не замечая. И от этой его оторванности от жизни и от людей, его жизнь приобретает особые типические черты. И делает его таким забавным героем вне времён, и в то же время своего, т.е. его, Лёвиного, времени. А время ему досталось интересное, когда страна чуть оправилась после Войны, и начала жить, дышать и оттаивать. И это время требовало от Лёвы поступка, его женщины, его товарищи, его жизнь ждала, жаждала поступка Лёвы и он его совершил.
Какие герои, такие и поступки.
И каким новым преображенным героем он смотрит на город на людей после свершения, аки Христос после воскрешения. (Интернет стерпит и такие мои нахальные сравнения, интернет все стерпит)
Конечно, роман затрагивает, иногда краешком много интересных тем: и моды, и привычки и приметы времени; и литературную среду, и отношение к классикам, и даже отношения самих классиков друг к другу. Но зачем все это, когда есть отношения с женщинами: и они здесь прекрасны, как три грации. Страсть, Преданность и Любаша.
Измена, ещё одна из главных тем романа, измена и предательство, которое казалось пронизывает все жизнь Лёвы, такое время, что и говорить, это не громкие предательства, которые ложатся мертвым грузом и делают жизнь невыносимой, а мелкие каждодневные маленькие предательства своего я, своей любви, своих чувств, для того что суметь выжить и взобраться жить повыше в такое-то время.
Но не хочу про время, хочу про женщин. Они здесь есть, и антифеминистически украшают роман. Фаина, Альбина, Любаша… одни их имена звучат как сладкие колокольчики.
И бедный Лёва запутался в них, и конечно, его жалко, но в то же время смешно. Они все ждали от него поступка. И дождались.
Но желания, которые сформулированы нечетко, так и сбываются.
Повесть о поступке Лёвы, это песня, читайте сами.
В общем было приятно провести время с автором, пусть и некоторые его истины и переживания трагичны, тем приятнее ему сопереживать. И читайте и перечитывайте классику.
П.С. Нельзя не сказать спасибо автору за дядю Диккенса, такие герои украшают книги и нуждаются в защите, от авторов в том числе (что убивают их почем зря).
Черная речка, черный пистолет, На снегу два человечка, Хлоп, — и одного уже нет... Серебряная Свадьба
Поймав Левин взгляд, дядя Митя ещё смутился, суетнулся к Далю, попробовал обычную их игру... "Скажи, только как можно короче и точнее, что такое лорнет?" — "Ну, — вяло откликнулся Лева, — это что-то среднее между биноклем и очками, их подносили к глазам в театре и на балу..." — "Это — коротко?! — разозлился дядя Митя и заглянул в Даля. — "Очки с ручкой" — вот и фсё!" Лёва опешил, но быстро взял себя в руки. "Дядя Диккенс, а что такое хорошая книга? Скажи-ка мне в двух словах". "Лёва, хорошая книга — это когда ты держишь не новый уже томик в руках, ощущаешь его вес на ладони, когда щекочет твой слух клёкот страниц, внезапно побежавших одна за другой, гонимых порывом ветра, верной рукой ты останавливаешь этот бег, находишь нужную страницу, как поэт рождает нужную рифму, вдыхаешь аромат страниц, хорошо ещё, если они пожелтели и хранят на себе отпечатки прежних пар, глаз, десятков пар глаз, сотен пар глаз, иногда в ней можно встретить забытый листик, календарик, цветок, ты вдыхаешь эти строки полной грудью, закрывая глаза и уносясь далеко-далеко, даже за пределы своего понимания, но потом ты роняешь свой взгляд на эти строки, как роняет лист последнюю каплю после опостылевшего дождя, у сына родился отец, у внука рождается дед, у знака рождается смысл, у формы рождается слово, и вдруг случается так, что ты полюбляешь эту славную игру всем сердцем, если же не родился ты с куриной слепотой слова или же попал в дурную компанию, где пищу духовную подменяет пища телесная, и где в ответ на твои сентенции тебе смачно плюют в самую сердцевину, и тогда уже ничего не остается, ты уж молчи, скрывайся и таи, не говори, что постиг это, что деду твоему впору знать Бахтина и Жирмунского, а тебе бы в самый раз водиться с Аствацатуровым, но продолжай-продолжай, читай, но не слишком уж аннигилируйся, не забывай, что Он следит за тобой, не с битой, но прихлопнуть может, даже и приуБИТЬ, не зря же метит Он своей фамилией, намекает, но Он лишь следит, не прыгает в койку, как Набоков, не гремит сапогами в передней, как Достоевский, не смеётся лучезарно во весь рот, как Пушкин, Он просто есть, чтобы Любаша не открыла Лёве дверь, чтобы Альбина бросила Его ради неполюбившего, чтобы Фаина прижималась коленями к Нему, а не к Лёве, и Он нажмёт на курок, но всё равно воскресит, ибо Лев не только Толстой для него, Лев, Лёва, Лёвушка — ласковое рычание в груди, мамин симпатяга, папин (или не папин?), дедушкин последователь-преследователь-исследователь и, наконец, дядин собеседник, спасший его книгу от гибельных сестринских ручонок, а потом находишь в этой книге упоминание другой, второй, третьей — и так далее, круговерть, карусель летит без остановки, в метель ли, на маскарад, к кокоткам или же в острог, ты поражаешься, сколько слов поняли люди за последние несколько лет, ведь еще недавно ни одного не знали... но вот уж страшно и перечесть, и кончить, а надо, надо, до победной точки, наконец, отмечаешь границу наконечником карандаша (подсказка для следующей пары глаз), оглядываешься назад, на сотни тысяч километров, пробежал которые не остановясь, не присев и даже не моргнув единым глазом, не дыша, вспоминая тех дев (Фаина? Альбина? Любаша?), но сливаются имена в единый ком, лишь одно, не имя — название..." "Дядя Диккенс! И это коротко?" "Название ей, хорошей книге — "Пушкинский дом". Лёвушка, запомни раз и навсегда забудь — о хорошей книге либо много, либо никак".
В какой-нибудь прекрасной стране, еще более прекрасной, чем Англия, вполне могло возникнуть общество охраны литературных героев от их авторов.
По непроверенным мною сведениям, почерпнутым, однако из источника. заслуживающего всякого доверия. Андрей Битов говорил, что замолчал на два года после того, как прочел «Дар» Набокова. Потому что в мире, где существует такая русская проза, уже не создать ничего сопоставимого с нею. Рассказав об этом, мой собеседник выразил сомнение, не лукавил ли Андрей Георгиевич? Думаю, что нет, зачем бы ему? Только не оттого не писал, что и впрямь устыдился собственной малости перед лицом набоковского гения, но потому, что его талант в эти два года проходил стадию внутреннего развития, сопоставимую с имаго у бабочек. Внешней активности нет, внутри вызревает яркое и прекрасное, что надолго осенит все вокруг радужными крыльями.
Любя Битова с восемнадцати лет («Вид неба Трои»), я не понимала, однако, превосходных степеней, какими его аттестовали все, кто есть кто-то. С «Улетающим Монаховым» и кое-какими рассказами такой уж большой любви не вышло, а до «Пушкинского дома» все не случалось добраться. Может быть, еще долго откладывала бы, когда бы не уход писателя в края доброй охоты. Но так уж мы, люди, устроены, что надежнее прочих поводов, привлечешь внимание оставшихся, умерев. Почтить память автора правильнее всего чтением его книг, и мы с одним очень хорошим человеком решили взяться за «Пушкинский дом»: она перечитывать, я читать.
Такова предыстория. История же в том, что, как вся русская литература вышла из гоголевской «Шинели», так вся она (за исключением Набокова и, будем до конца придирчивыми, Бабеля, Зощенко, Ильфа с Петровым, Леонова. Булгакова, Эренбурга, Солженицына. Шаламова, Домбровского, Платонова, еtс) сто лет спустя вошла в «Пушкинский дом». Ну, намолотили вы, матушка, начали за здравие, кончили за упокой. Да нет же, просто необъятного не обоймешь и всегда найдется кто-то, кто язвительно вбросит лептой вдовицы свои четыре копейки ограниченного знания, имея целью уличить автора в невыполнении контрактных требований: а как же от вашего лица одна тут говорила, что вся литература уместилась? Непорядочек. Это всего лишь попытка обозначить черту, которой гений писателя отграничил круг явлений, нашедших отражение в романе от тех, которые не могли в него поместиться по той же причине, по какой никому не под силу выпить моря..
А все-таки «Пушкинский дом» оставляет у читателя впечатление – невероятно расширенного, словно бы за счет того четвертого измерения, о каком говорил герой Булгакова, внутреннего пространства, в противоположность компактному внешнему и совсем уж скромному событийному. Ведь по сути, что происходит в романе? Вот мальчик Лёвушка Одоевцев, профессорский сын и внук, до поры не знавший о том, что дед репрессирован. Эдипов комплекс реализуется в нем неприязнью к отцу, и, в противовес, а также в значительной мере замещая отсутствующую фигуру деда – в симпатии к Диккенсу дяде, вернувшемуся «оттуда». Дед был гений и стоял у истоков структурной лингвистики, вернулся семидесятилетним, выпотрошенным системой, неспособным и не желающим вписаться в реальность нового времени маргиналом, хотя бы и с высверками прежней гениальности. Семью, которая однажды отреклась от него, отверг. Был отправляем на принудительное лечение, умер в чужих людях, после, как водится, канонизирован. Незадолго до смерти Лёва встречался с дедом, но близости не вышло, Одоевцев-старший увидел в потомке мелкую подловатую душонку неблагодарного потребителя. А внук, защищая самооценку, постановил для себя, что не так дед и умен.
Это была первая часть «Отцы и дети» (салют, Иван Сергеич). Вторая, «Герой нашего времени» расскажет об отношениях с женщинами, выросшего и успешно паразитирующего на дедовых идеях, аспиранта Лёвушки. Их, женщин, как у всякого уважающего себя Печорина, трое: любимая героем Фаина, любящая его Альбина, и недурно проводящая с ним время Любаша. С мучительной ревностью к бывшему однокласснику и злому гению Митишатьеву. Унизительная история с кольцом должна бы заставить читателя презирать героя, ан нет – чем больше узнаю, тем больше люблю и склонна оправдывать. Ну, так всегда. Вот он еще вскормленный в неволе птичьим молоком филологии чужой барчук, а тут уже простой и добрый парень, как вы, как я, как целый свет, ну кто из нас на палубе большой не падал, не блевал и не ругался?
И, наконец, третья часть, «Бедный всадник», логически разбитая на четыре: «Бесы»», «Маскарад», «Дуэль», «Выстрел». Одоевцеву, в преддверие защиты диссертации, достается неприятная обязанность - дежурить на ноябрьские по учреждению. Нынешним, пожалуй, и не объяснишь, какой поганой частью официоза, отъедавшей самое золотое праздничное время, были демонстрации и прочая пафосно-патриотическая муть. Хотя, как по мне, в случае Лёвы, радоваться бы неожиданному одиночеству с возможностью не ходить на демонстрацию, поработать в вынужденном трезвом покое и тишине над диссертацией, примириться с миром, обдумать житье (хотя бы уже и не юношей). Да не тут то было, персональный бес Митешатьев не дремлет – завалился с приятелем, и «маленькой» (водка 0,25л.), а потом еще и еще. А тут и старый академический пенсионер, всегда благоволивший к Лёве, заглянул скрасить его одиночество. После еще какие-то люди подтянулись. Старика оскорбили, а пьяный Лев не понял, не вмешался, не защитил. Шабаш все набирал градус, обратившись уже непристойным хулиганством с вылазкой на салют, взгромоздившись на спину льву (Лев на Льве – это каламбур), и бегством от милиционера.
А потом будут два варианта финала: трагический и фарсовый. Первым сердце сожмется мучительной жалостью к совсем уже своему герою, вторым скажешь: ну вот и ладно. И останешься с пониманием, что судьба подарила тебе встречу с великим романом, одним из лучших в русской литературе ХХ века. Конечно, человек, давший миру такое, не исчезнет без следа, Вы говорили, что в Пушкинском доме нельзя жить? Можно, теперь и вы живете там.
Ибо для чего и вся возня, для чего все отодвигающийся сюжет, если не для того, чтобы взорвать все это накопленное изнутри, и тем хотя бы пролить на все яркий, пусть мигом исчезающий свет: свет взрыва!
Филологические романы - это признак очередного писательского поколения. И хотя лично для меня, литературоведа-филолога по своему образованию, ничто не затмит свет А. Гениса, тем не менее я склонна поаплодировать и Битову. Он концептуально-прямолинейно подошёл к основам постмодернизма, в частности, к ризоматичности и реминисцентности текста как явления. И выразил весь этот процесс в хаотичном нагромождении мыслей, диалогов и разветвлений сюжета. Для обучения студентов-филологов этот роман должен быть отдельной лекцией, для простых читателей - навряд ли будет понятен (на то он и постмодернизм).
Я не знаю, о чём эта книга, понятия не имею, слушала её в наушниках, и иногда останавливалась прямо на перекрёстках, всхахатывая от того, насколько изящно, тонко и остроумно Битов (ну а кому ещё!) облекает мои мысли в свой блестящий русский язык. Ходила по городу и улыбалась как ненормальная весь январь и поминала добрым словом лекции по лингвистическому анализу текста у Роговой. Спасибо вам за Битова в моей жизни, Кира Анатольевна!
«Пушкинский дом» – из тех книг, которые можно перечитывать бесконечно и практически с любого места. Язык у этого писателя просто поразительный. Свежий и как будто проникающий в суть вещей. Подумал, хочется ли что-нибудь сказать о главном герое, или высказаться по мудрёному порой содержанию – и понял, что нет, не хочется. Главный герой Битова – пожалуй, не человек, а уникально звучащий русский язык. Таково моё впечатление.
«Столп раннего русского постмодернизма. Роман-музей, ленинградский роман». Наверное, самое примечательное для меня в этом романе — манера автора, то, что он не дает забыть читателю, что это текст. Не законченное произведение, а именно открытый, незавершенный текст (как разделял эти два понятия Ролан Барт). Отсюда вытекает некий игровой момент: автор ведет активный диалог с читателем, он как бы приглашает его шагнуть внутрь романа, показать, что прячется за кулисами. Сюжет постоянно ветвится по принципу "а может, все было наоборот?", а в конце рассыпается на тысячу мелких осколков, рассуждений, заключений, комментариев, комментариев к комментариям, сносок. Этот текст увлекает. Но меня — ненадолго. Я понимаю, постмодернизм, интертекстуальность, деконструкция, фрагментарность, главенство формы над содержанием. Но эти игры автора меня не увлекли. Наверное, жаль.
