Buch lesen: «Мастер и Афродита»
Русскому живописцу Валентину Ивановичу Полякову посвящается
Часть первая
1
– Ща зашибу! Не погляжу, что отец! Лариса, мать твою, куда подевалась?! Как жрать, так все тут…
С грохотом отворив ногой облезлую, крашенную когда-то голубой краской калитку, Шура втащила во двор отца Гришку – тощего мужика в одном сапоге.
Сама Шура в линялом халате и рваных шлепанцах, разметав медного цвета гриву, зло вертелась по сторонам, но никого не увидела. Младшая сестра Лариса вылетела из кухни в одной комбинации, заматывая полотенцем мокрые волосы, и запричитала:
– Господи, месяц ведь не пил! Горюшко…
Вдвоем девушки пристроили мужика на скамейку.
– Скотина! Мать пьянством загубил, за нас принялся?! На-ка, выкуси! – Шура ткнула в нос отцу выразительный кукиш и оглядела сестру. – А ты почему днем в исподнем? Голову намыла?! Опять на танцульки?! Только принеси мне в подоле ублюдка, утоплю вместе с ним! Нашла где задницей вертеть!
В нашей дыре только ухажеров и искать!
– Шур, у нас там чего-нибудь не найдется? А? – икнув, спросил Гриша жалобным голосом.
Шура сорвала с головы сестры мокрое полотенце и сильно ударила отца по лицу:
– Нашлось! Вот и еще нашлось! И еще…
Лариса попробовала заступиться, но тоже получила. В соседней хате вместе со ставнями распахнулось оконце, и курносая круглолицая бабка Глафира, набрав воздуха, пискнула на все Матюхино:
– Караул! Девки родного отца убивають!!! Он вас кормил! Он вас поил!..
Шура резко обернулась:
– А ты, старая сука, чего лезешь в чужой двор?!
– Раскрыла пасть поганую, девушка называется!
Кто тебя, такую гадину, замуж возьмет? – сообщила Глафира тонким голосом.
Шура метнулась в сарай, гремя ведрами и распугивая кудахтающих кур, выскочила во двор с двуствольным охотничьим ружьем:
– Поговори мне, ведьма! Ща пристрелю!
Глафира быстро захлопнула оконце, засеменила в глубь горницы, вздохнув, перекрестилась на образа и присела на диван. На диване, застеленном вышитым, поблекшим от времени и стирок покрывалом, Глафира иногда сидела и слушала радио. Из черной дребезжащей тарелки узнавала она новости об успехах социализма и происках вредных капиталистов, живущих мечтой загубить рабоче-крестьянский союз. Иногда, притомившись, дремала под голос диктора. Ночевала Глафира в каморке, пристроенной к кухне. Горницу содержала в музейной чистоте. На двуспальную кровать с никелированными шишечками не ложилась с тех пор, как в последний год войны почтальониха Никитина подала ей страшный треугольник. Оставшись вдовой с двумя малыми детьми на руках, Глафира не успела опомниться, как стала старухой. Затыкая голодные рты сыновей, добывая тяжким бабьим трудом самое необходимое, она не заметила собственную жизнь…
Сосед Гриша вырос при ней. Глафира про себя отмечала, как из долговязого подростка сложился ладный парень. Уже взрослой бабой, истосковавшейся по мужику, подглядывала, затаившись на крыльце, как на рассвете умывался Гришка студеной водой. Любовалась, как гуляли мускулы парня под драным полотенцем. Гришка жил и не догадывался, что был маленькой бабьей слабостью своей соседки. Приди ему в голову постучаться вечером к вдове, Глафира не задумываясь открыла бы дверь. Но для Гришки Глафира была просто теткой. В молодости он с охотой чинил ей забор и косил при усадьбе траву. За это получал лафитник самогону и кусок пирога. Нормальные соседские дела. Пришел срок, и Гришка женился. Глафиру пригласили на свадьбу. Все как у людей – отслужил армию, вернулся, женился… Невеста, бессловесная конопатая Наталья, сидела в фате и тихо улыбалась.
Той же улыбкой, только с жалобными морщинками по углам губ, встречала она пьяного Гришку и принимала от него побои. Незаметно и тихо родила Шурку, а потом Ларису. Девки пошли не в отца и не в мать.
Шурка росла заносчивой и своенравной. Наивной телкой казалась рядом с пей младшая Лариса. Безвольная Наталья власти над дочерьми не имела. Гришка в трезвости на дочек внимания не обращал, а по пьянке иногда лупил, иногда приносил гостинцы. Умирала Наталья с той же тихой бессловесной улыбкой, так же незаметно, как жила.
На похоронах Глафира заметила, как Шурка подошла к отцу, захмелевшему еще до начала поминок, и, посмотрев на батю ненавидящим взглядом, сказала ему: «Сволочь ты, отец!» В сухих глазах Шурки, кроме ненависти, ничего не было. Глафира жалела Гришу. Черствая Шурка внушала ей неприязнь.
Гришка все чаще стал напиваться. В последние годы ему хватало пятидесяти граммов, чтобы захмелеть. «А кто из мужиков не пьет?» – думала Глафира. Она уставилась на стенку, где из деревянной, засиженной мухами рамки смотрел на нее улыбчивый моряк, ее Витенька.
С мужем Глафира успела прожить только два года. Потом война. Наверное, и ее Витенька тоже, если б довелось ему вернуться живым, пил бы водку. Мужики и раньше пили. Пили и дрались кольями. Случалось, и зашибали один другого. Но пили по праздникам. Праздников бабы ждали со страхом. Как пройдет? Кто подерется, кого забьют? В будни мужики не пили, работали. Представить себе, чтобы кормилец с утра в рабочий день слонялся возле магазина, чтобы выпросить бормотуху, Глафира в те годы не могла.
А теперь такое в порядке вещей. И ее сосед Гриша как все. «А сладкая ли у него жизнь? – думала Глафира. – Что он хорошего видел? Вот в Монголии побывал, служа в армии. Рассказывал, как часть их в предгорье стояла. Офицеры играли в карты и пили открыто. Солдаты – потихоньку. Вот и вся житейская наука. А вернулся – заработок еле-еле на прокорм.
Дом пустой». Глафира тягостно вздохнула и побрела во двор.
На ругань соседей пронзительно и монотонно лаяла ее Кутька, маленькая кривоногая сучка с вечно слезящимися глазами. Кутьку Глафире принесли щенком, и она привязала ее тяжелой цепью к будке.
Глафира думала, что Кутька вырастет в крупную собаку, но та расти не стала. И теперь маленькая пятилетняя Кутька, изведавшая мировое пространство во всю длину своей цепи, монотонным лаем поддерживала соседский скандал.
Глафира переобулась в резиновые опорки, оставшиеся после обрезки резиновых сапог, взяла вилы и побрела на огород разбрасывать навоз.
За соседским забором обиженно сопел пьяный Гришка. Всхлипывала Лариса. Кудахтали куры.
Обычный воскресный день в деревне Матюхино.
Шурка свою деревню ненавидела, она собиралась искать жениха в городе. Шура считала себя красивой, и основания у нее имелись. Теперь, когда она бегала по двору в грязном халате и рваных шлепанцах, это было не очень заметно. Но если ее помыть, причесать и приодеть, девушка становилась неузнаваемой. Она умела втискивать свои крупные ступни в «туфельки» тридцать девятого размера и бойко ходить на каблуках, Бойкость далась тяжелыми и долгими тренировками. Ноги у Шуры были длинные, коленки не торчали. Парни оглядывались. Сам директор – Николай Лукьянович Клыков танцевал с ней на Восьмое марта. А Николай Лукьянович толк в женщинах знал.
Недаром, имея почти семьдесят лет за плечами, он жил с тридцатилетней женой. И жил не первый год: у них уже и дочка ходила в первый класс.
Еще девятиклассницей, Шура, попав в Москву со школьной экскурсией, гуляла по Выставке достижений народного хозяйства. Навстречу ей молодая дамочка в наимоднейшей мини-юбке важно прогуливала маленького серого пуделя. Шурка уставилась на нее во все глаза. Дамочка, почувствовав к себе внимание, задрала курносый носик и гордо проплыла мимо. По этой гордости и еще по каким-то неуловимым признакам Шурка почуяла, что дамочка корнями уходит в такое же Матюхино, с унавоженными дворами и грязными дорогами. Вот тогда и родилась в девчоночьей душе мечта – вылезти, выдраться из сельской грязи и, так же модно одетой, с породистой собачкой, которую держат не для сторожения, а для фасону, фланировать по асфальту на зависть деревенским дурехам.
Теперь Шура ждала принца и знала, что она его не упустит.
2
Принц ехал в купейном вагоне скорого поезда Москва – Ростов. Его звали Константин Иванович Темлюков. Багаж Константина Ивановича составлял потертый вещевой мешок и здоровенный кованый сундук невероятной тяжести. Известный московский живописец, он был художником по профессии и по состоянию организма. Он им оставался всегда: когда писал картины, когда почивал, когда ел суп и пил вино, когда спал с женщиной. Константину Ивановичу шел сорок восьмой год, из них сорок ему сопутствовала удача. Свои первые пять лет Темлюков не помнил, а последние три называл эрой прозрения.
Успех и деньги пришли рано. В тысяча девятьсот пятьдесят первом году козырной диплом «Поль Робсон в гостях у товарища Сталина» без очереди привел к кормушке. Американский негр Поль Робсон пел басом на русском языке «Широка страна моя родная» с симпатичным англо-американским акцентом. Поль Робсон слыл другом Советского Союза. Генералиссимус товарищ Сталин считался заступником всех угнетенных, в том числе и американских негров.
Пошли заказы. Выставки. Мастерскую в сто двадцать метров с верхним светом предоставили на Нижней Масловке. Внимание со стороны Министерства культуры, солидные друзья… В партию вступать не стал. Внутренний голос сказал «нет». Темлюков верил в Бога.
Юная Галина Сергеевна, на полголовы выше Темлюкова, с лебединой шеей, полонила сердце молодого художника на площади Маяковского. Живописец догнал Галину Сергеевну, уговорил стать моделью и женой. В свадебное путешествие молодые укатили в Гурзуф на темлюковской «Победе». Жизнь лилась как песня. Вот он уже, мэтр социалистического реализма, на пороге звания Народный художник РСФСР. Но в душе маэстро зрела буря.
Внезапно Мастер делает ужасное открытие: социалистический реализм – чушь и пошлятина! Красавица жена – дура и мещанка. Лишь дочь приличная девушка. А правит кто?! Министр культуры – баба из ткачих. В искусстве ни уха ни рыла. Сидит на Олимпе, раздает медали, присуждает звания… Молодость потрачена на пустяки и мерзость!
Константин Иванович не просто делает свое удивительное открытие, а на общественном просмотре своей персональной выставки громогласно перед прессой о нем заявляет. Реакция следует незамедлительно. Двери Министерства культуры плотно закрываются, заказов нет. Солидные друзья переходят на Другую сторону улицы. Жена поджимает губки и перестает разговаривать.
Решив порвать с прошлым, он делает это в один день. Из прекрасной квартиры с окнами на ипподром Мастер переезжает жить в мансарду. Сорокалетний этап удачной жизни заканчивается, наступает эра прозрения, свободы, счастья. Константин Иванович Темлюков уходит в поиск новых форм.
Чердачную мастерскую опального мэтра посещают теперь совсем другие люди – подпольные философы, представители андеграунда, лохматые авангардисты. Денег мало, но художник неприхотлив. Бутылка сухого вина – полтора рубля, хлеб – пятнадцать копеек. Вот еда мастеров Ренессанса. Иногда друзья приводят иностранцев, те покупают одну-две картинки. Художник жив, счастлив. Возвращается молодость. По мастерской порхают стайки поклонниц. Слава опального мэтра обжигает им крылышки.
И не все друзья из старой удачливой жизни отвернулись. Некоторые выражают восхищение, признаются, что и сами бы не прочь так поступить – только страшно. Семья, дети… Темлюков прощает. Он счастлив, а счастливые люди великодушны.
Скорый поезд Москва – Ростов уже десять минут торчал на Воронежском вокзале. За мутными стеклами двигались серые человеческие тени. Баба истошным голосом предлагала горячую картошку с воблой.
В соседнем купе благим матом орал грудной ребенок.
Вагон качнулся, звякнули сцепки, поезд, медленно набирая скорость, поплыл к югу. Принцу оставалось два часа езды. Константин Иванович, не обращая внимания на шум, дремал, не подозревая о роли принца, которая уже была написана в сценарии его жизни.
3
Васька Большаков в Матюхино ездил неохотно.
На матюхинских ухабах директорский «Уазик» обрастал по крышу липкой черноземной слизью. Клыков брезговал садиться в грязную машину. Ваське приходилось на обратном пути тормозить возле ручья и битый час орудовать тряпкой и щеткой. Этот час был для Васьки дорог, поскольку он мог бы поспеть к обеденному перерыву в сельпо возле станции. За этот перерыв Валька-кассирша умудрялась доставить ему любовное удовольствие и еще сытно укормить. Квартира Вальки располагалась в доме над магазином.
Большаков, парень рассудительный и осторожный, не желал отрывать вечернего времени у семьи. Жена Василия работала в правлении бухгалтером и была строга.
На станции сегодня водитель уже побывал, но не по своей, а по директорской воле. С восьмичасовым московским приехал художник Темлюков. Вася встречал художника. Он имел представление о художниках как о людях чудных и поэтому не удивился, что Темлюков, кроме рюкзака, привез в вагоне здоровенный деревенский сундук, обитый железом.
Они с трудом за две минуты стоянки поезда сумели сгрузиться. Темлюкова пригласил Клыков для оформления нового клуба.
Клуб стоял у Большакова поперек горла. Клыков строил клуб как памятник себе. Васька, как водится, при хозяине служил не только водителем, но и доверенным «на все руки». Мотаясь по поручениям директора, он успевал кое-что перехватить и для себя. По делам строительства клуба Большаков мотался без интересу – сам Васька уже два года как отстроился.
Директор Клыков, на удивление Васьки, предложил художнику поселиться у него в доме. Москвич отказался: «Хочу жить в клубе. На кой черт мне стеснять себя и других. В клубе я смогу работать в любое время. Люблю работать ночами». Николай Лукьянович нехотя согласился и велел Василию находиться при художнике, пока тот не обустроится. Из школы они привезли спортивный мат – Живописец желал спать на полу. Ему очистили угол в фойе, возле стены, приготовленной под фреску. Васька разгреб строительный мусор и притащил сундук. Школьная уборщица Клава помыла пол и постелила художнику. Затем Васька доставил Темлюкова к директору на домашний обед, а сам по приказу хозяина отбыл в Матюхино за штукатурщицей.
Теперь Васька сосредоточенно рулил, стараясь держать колею промеж колес. Иногда в ямах приходилось подключать передок вездехода. Обдаваемый черными струями, медленно выползая из вязкой жижи, Васька тихо бранил художника, директора и Шурку-штукатурщицу. Шурку Василий недолюбливал после того случая… Василий однажды подвозил ее к правлению и по дороге пытался приспособить свою руку поглубже в коленках у девушки. За что получил по морде. С тех пор при встречах Васька отворачивался. «Уазик», кренясь, сполз к мостику. Осторожно прокатив по бревнам, Васька газанул и на второй скорости взобрался на матюхинский бугор. Возле топрыгинских ворот Василий резко засигналил. Заходить во двор ему не хотелось. Вышла Лариса.
– Клыков за Шурой прислал, – сообщил Васька, не выходя из машины.
Шурка заметалась по дому. Она натянула на себя новенькие джинсы и синюю блузку, несколько раз подбежала к зеркалу – волосы заколола, опять распустила, повязала косынку. В спортивную сумку запихнула халат, туфли на каблуках и вышла к машине.
– Васька, ты спятил?! Как я в такую грязь к тебе полезу?
– Небось не на банкет, – безразлично ответил Василий и открыл заднюю дверцу.
– Ты что, меня взад засовываешь? С тобой поеду.
– Мне с тобой ездить вредно. Полезай назад.
Шура осторожно, пытаясь не замазаться, устроилась на заднем сиденье. Ехали молча. Доставив Шуру к клубу, Васька подрулил к дому директора. Клыков из дома не вышел. Васю встретила Надежда Николаевна, супруга Клыкова. Она провела его в летнюю кухню.
– Велел тебя накормить. Потом велел тебе помыть машину и дал два часа свободного времени. Сказал, можешь прокатиться на станцию в сельпо.
– Чего мне делать в сельпо? – спросил Васька, направляясь к умывальнику и краснея.
– Сказал, что ты сам про то знаешь.
Васька хмыкнул и сел за стол. Сосредоточенно вылавливая из миски куски говядины, водитель размышлял: «Откуда Клыкову известно про Вальку-кассиршу?»
4
Николай Лукьянович Клыков до войны окончил Харьковский юридический институт и по распределению оказался в Воронеже. В молодости он служил адвокатом. Перед самой войной, когда коллеги стали бесследно исчезать, молодой специалист подался в деревню. Тогда это называлось «По зову партии». Ему предложили нищий, голодный колхоз в Вознесенском. На работу никто не выходил. Коровы от полной немощи не могли сами выбраться из коровника. Пастись их вытягивали на руках при помощи веревок.
Крестьяне годами ничего не получали за свой труд.
Кормились с приусадебных участков и мелким воровством, рискуя за несколько колхозных картофелин получить десять лет лагерей.
Молодой председатель, оглядев свои владения и не обнаружив в них ничего, кроме соломы, отправился в районный центр. В райцентре пыхтел надтреснутой трубой маленький стекольный заводик и при нем цех по изготовлению трехлитровых банок. Клыков договорился с директором поставлять на завод солому для упаковки. На счет пришли первые деньги. Клыков выдал вознесенцам зарплату. Народ зашевелился. Подремонтировав дряхлые сараи, вознесенцы стали сколачивать в них фанерные ящики для того же завода. Завод поставлял фанеру и гвозди. Полудохлых коров Клыков роздал по дворам, за что чуть не попал под суд. Пригодились навыки юриста и связи.
В Вознесенском стали расти мелкие подсобные хозяйства. Появились деньги. Для себя Клыков поначалу ничего не искал. Жил в самой дрянной избе. Зарплату не брал. Кормился в столовой, что открыл для работников. Ел за одним столом со всеми из большой общей миски. Будучи образованным и от природы сообразительным, Клыков быстро нашел в сложной казуистике законов преузкую брешь. Социалистические производители в расчетах между собой денег не употребляли. Царствовала система бумажных перечислений с одного счета на другой. Только деревенские колхозы могли вынимать с банковских счетов наличные купюры. Вынимая из банка живые деньги, смышленый директор приглашал специалистов и строителей по договору. В Вознесенском закипела стройка. Поднялись школа и поликлиника из кирпича, контора из бревен. Клыков подумывал уже о собственном доме. Помешала война.
Председателю исполнилось тридцать. Ждал фронт. Вознесенцы уговорились отстоять своего хозяина. Всем миром отправились в райцентр с петицией – фронту нужен провиант, а без Клыкова хозяйство погибнет. Председатель получил бронь, но несколько месяцев все же пришлось повоевать в партизанах. Николай Лукьянович хранил орден и две медали. После войны Клыков быстро восстановил хозяйство. Идея мелких производств приносила плоды.
В веселые брежневские времена колхоз вырос в миллионеры.
Вознесенских крестьян теперь в подсобных цехах председатель не занимал. Для этого Николай Лукьянович возил автобусом разный сброд из райцентра. Те вкалывали вахтой пять дней, а на выходные отправлялись назад в райцентр: пропивать недельный заработок. Николай Лукьянович предпочитал, чтобы отдых наемных тружеников проходил подальше.
Теперь свои вознесенцы работали в сельском хозяйстве, создавая видимость кипучей деятельности.
Эта деятельность особого дохода не приносила. Чтобы выполнять госзаказы, Клыков закупал сельхозпродукцию на стороне.
Грудь председателя украсила первая Звезда Героя Социалистического Труда. Пришло время позаботиться о своем благосостоянии. Для этого Николай Лукьянович держал в подсобных производствах несколько десятков мертвых душ. В отличие от бессмертного гоголевского персонажа, Клыков имел с них материальную пользу. На мертвые души выписывалась живая зарплата, которая шла в карман Николая Лукьяновича. Небескорыстную помощь в сомнительной финансовой деятельности председателю оказывал бухгалтер Замыгин, приятель Клыкова еще по городской адвокатской жизни. Вознесенцы ничего не замечали, поскольку приезжий сброд запомнить не могли. В подсобных производствах Клыкова наблюдалась текучесть кадров.
Николай Лукьянович построил себе двухэтажный Дом. Прокатился в областную столицу, выбрал себе в воронежском пединституте молодую, с последнего курса, учительницу для новой Вознесенской школы. Через полгода сыграли свадьбу. Отпустил на пенсию бухгалтера Замыгина. Через три дня после торжественного отъезда бухгалтера бревенчатая контора сгорела со всеми бумагами. Клыков выстроил новое каменное правление. Пригласил бухгалтером молодого специалиста Большакову, а ее мужа Ваську пристроил к себе водителем. Покончив со старым, Клыков поставил вопрос о переводе своего колхоза в совхозную форму.
Васька Большаков всего этого о директоре не знал, но что Николай Лукьянович человек не бедный, догадывался. Свою личную жизнь Клыков вел скрытно.
В дом никого из местных не пускал. Дом строили приезжие армяне. Закончив строительство и отделку, они укатили, и больше никто в Вознесенском их не видал.
Ваську пускали во двор, гараж и на летнюю кухню, где водителя часто кормили. Важных гостей Клыков принимал в отдельном кабинете при новой совхозной столовой. Он давно уже не кушал из общей миски. Кабинет сверкал хрусталем и импортной мебелью.
Случай, поразивший Ваську финансовой мощью хозяина, произошел в Москве. Кроме казенного вездехода, Клыков держал в личной собственности новую «Волгу». Этой машиной директор обыкновенно управлял сам, а Ваське доверял техническое обслуживание.
В Москву тогда Николай Лукьянович ехал за второй Звездой Героя. Предвидя банкеты, за руль посадил Василия. Получив награду и отметив событие со всеми нужными людьми, Клыков приказал отчаливать домой. Они покатили ранним утром. Недалеко от Павелецкого вокзала у «Волги» полетел диск сцепления. Николай Лукьянович, поняв, что продолжать движение возможности нет, спокойно полез в карман, вынул тысячу рублей в банковской упаковке и протянул шоферу:
– Вася, голубчик, разберись с машиной и гони ее домой, а у меня времени сидеть нет.
Клыков вышел из «Волги» и поднял руку. Московский таксист притормозил по-столичному лихо.
Клыков уселся на переднее сиденье и приказал ехать в Вознесенское. Таксист не понял.
– Ну, голубчик, сперва до Воронежа, а там еще верст сто.
Тертый московский таксист в полном недоумении оббежал несколько раз вокруг своего таксомотора и почему-то обратился к Ваське:
– Твой дед что, спятил?!
Вася рассказал про аварию.
– А ты знаешь, сколько ему это встанет? – не унимался таксист. – Рублей двести в один конец. А я обратно порожняком не поеду.
Николай Лукьянович приоткрыл окно:
– Ты что, голубчик, с моим шофером договариваешься? Платить-то мне.
Москвич развел руками, плюхнулся на свое шоферское место и с тем же недоумением на лице рванул с места.
Ваське по приезде домой очень хотелось поделиться с земляками, но парень сдержался и не прогадал – через две недели Клыков прибавил ему зарплату.
5
Надежда Николаевна Клыкова годилась директору в дочки не только по совпадению своего отчества с именем мужа, но и по возрасту.
Накрывая стол в гостиной, Надя немного волновалась. Супруг сегодня обедал дома. Он принимал художника Темлюкова. Женщине очень хотелось поближе поглядеть на столичную знаменитость. О живописце она кое-что слышала от мужа и мельком видела его, когда весной художник приезжал на один день оглядывать стройку и оговаривать условия клыковского заказа.
Николай Лукьянович перед Надей имел преимущество почти в сорок лет. В день свадьбы ей исполнилось двадцать пять, а жениху перевалило за шестьдесят.
Многие считали, что в браке девушка искала богатой жизни. Это, может, и было отчасти верно. Только часть эту Надя сознанием не понимала.
Николай Лукьянович, кавалер старой школы, умел ухаживать. Раньше Клыков жил холостяком и никогда не заводил романов вблизи жилья или работы. Он держал приятельниц в столицах и, когда позволяло время, вырывался к ним, совмещая лирические встречи с командировочными заботами сельского хозяина.
Став богатым, председатель нанял бывшего министерского снабженца Ширикова своим представителем по Москве и Ленинграду. Шустрый и умелый Шириков, уволенный из министерства за бесконечные махинации, исполнял для Клыкова самые разнообразные обязанности: от культурной программы в Большой и Мариинку, номеров в «Пекине» и «Савое» до чисто снабженческих. В хозяйство отгружали тракторы и бульдозеры, грузовики и запчасти.
Клыков несколько раз возил Надю в Москву и Ленинград. И всегда селил девушку в отдельный номер.
К ее приезду Шириков украшал номер цветами. Директор не позволял себе ничего, кроме отеческого поцелуя на ночь. Они обедали в лучших дорогих ресторанах, посещали балет и оперу. Два раза ходили в театр на Таганке. Без очереди проникли на первую манежную корриду Ильи Глазунова. И нет ничего удивительного в том, что в душе недавней студентки Воронежского пединститута нашлось место для такого удивительного и моложавого деда.
На первом курсе Надя влюбилась. Его звали Славой. Папаша Славика занимал крупный партийный пост. В девятнадцать студент владел однокомнатной квартирой в центре Воронежа, и его нередко к институту подвозили на черной «Волге». Славик позволял Наде себя любить. Отдельная квартира резко сократила платонический период. Но с третьего курса он переехал в Москву, сменил воронежскую студентку на дочку инструктора ЦК, а пединститут на МГИМО. На пятом курсе, разочарованная в любви, Надя восприняла предложение ехать на работу в Вознесенское как уход в монастырь и согласилась. Николай Лукьянович вернул ей уверенность в ее женских чарах. Он был нежен, терпелив и широк. Надя жила с убеждением, что вышла замуж по любви.
Супругом Николай Лукьянович оказался строгим. Если Надя после школы, где работала, сразу не возвращалась домой, Клыков выражал неудовольствие. Близких отношений с коллегами-учителями он не одобрял. В своем доме Клыков принимал редко. Случалось, к нему приезжали друзья из других городов. За общим столом Николай Лукьянович говорил мало, беседы велись в его кабинете за рюмкой коньяка, где хозяин и держал бар. Пил директор слабо, но рюмку-другую за обедом или когда слушал музыку мог опрокинуть. Клыков отдавал себе отчет в том, что жена моложе, поэтому лишние контакты с молодыми мужчинами в ее жизни старался ограничить. Супруг очень любопытно организовывал отдых жены и восьмилетней дочери. О том, что они едут отдыхать, Надя узнавала накануне вечером.
Утром Вася вез их либо к теплоходу, где уже ждала путевка, либо к туристическому поезду. Клыков считал, что таким образом исключает возможность для жены запланированных заранее встреч. Надя и не думала изменять мужу. Клыков и не подозревал ее. Он старался предотвратить саму возможность.
Когда Анюта подросла, председатель стал совершать с женой и дочерью небольшие вечерние прогулки. Чаще всего он водил их на стройку осматривать новые объекты. Строил Клыков много. После торжественного открытия Вознесенских бань с буфетом и семейным номером, про который вскорости поползли скабрезные слухи, Клыков принял к заселению десять новых коттеджей для работников совхоза. Коттеджи имели внутри теплые сортиры и ванные. В ванных вознесенцы хранили картоху, а мыться ходили по субботам в баню. Мужики и бабы в разные смены. Мужики пораньше, чтобы успеть напиться, бабы потом.
Полтора года назад заложили фундамент клуба.
К строительству клуба Клыков долго примерялся. Николай Лукьянович готовил себе памятник. Он только для общественности говорил, что начал строить клуб, а на самом деле замыслил Центр искусств. Стареющему руководителю мечталось, что, когда ему станет тяжело ездить по столичным театрам, те смогут приезжать к нему. Под сводами Центра искусств он откроет музыкальную и художественную школы. Пригласит режиссера для самодеятельного театра. Хотелось Клыкову оставить площади для небольшого музея истории Вознесенского колхоза, где немалое место будет отведено его личности. Николай Лукьянович рассчитывал на третью Звезду и мечтал, как в клумбах перед зданием Центра искусств встанет гранитный бюст. Свое непомерное тщеславие Николай Лукьянович тщательно скрывал под маской заботливого отца и руководителя.
Клыков торопил строителей. Весной стройку загнали под крышу. Пора было задуматься о художественном оформлении здания. В одну из столичных командировок, когда Клыков завершил деловую часть и расслабился в обществе молодой веселой дамы (в обязанности Ширикова входил и этот вид услуг), Николай Лукьянович посетил Министерство культуры.
В высоком кабинете старинного особняка Николая Лукьяновича приняла поджарая, плоская женщина в очках, с поджатыми губами и пристальным недоброжелательным взглядом. «Старая дева», – подумал Клыков и представился:
– Здравствуйте. Вам звонили из сельскохозяйственного отдела ЦК?
Взгляд женщины потеплел, узкие губы растянулись в улыбке.
– Всегда рады помочь нашим сельским труженикам. Присаживайтесь. Рассказывайте о ваших проблемах. Меня зовут Зинаида Сергеевна Терентьева.
В виде исключения для дважды Героя можно просто Зина. Моя должность звучит довольно грозно – начальник отдела управления по делам наглядной пропаганды и агитации, а на самом деле я просто женщина, которая любит художников и старается им помочь.
– Забота у меня, Зинаида Сергеевна, большая.
Летом я заканчиваю строительство клуба. Клуб – это для наших местных начальников, а на самом деле мы задумали Центр искусств. Мы лишили крестьян церкви и должны что-то дать взамен. После тяжелого труда, после навоза и пашни крестьянин должен иметь возможность прийти в храм. Я решил построить наш социалистический храм и прошу дать мне художника. Он распишет стены и станет моим консультантом по всем декоративным работам.
Зинаида Сергеевна задумалась: «Дважды Герой совсем не так прост. Мы тут о нашем колхозном селе не всегда имеем верную информацию». Терентьева нажала кнопку, и в кабинет вошел молодой человек с длинными волосами и грустным голубым взглядом.
– Знакомьтесь, мой секретарь Миша Павшин.
Зинаида Сергеевна вкратце пересказала просьбу Клыкова.
– Кто же у нас мастер по фреске? – задумчиво сам у себя спросил Миша. – Сейчас очень интересно работает над фреской Константин Темлюков…
Под очками Зинаиды Сергеевны засверкали молнии, губы поджались еще больше, она выскочила из-за стола:
– Этот отступник не получит у государства ни одного заказа! Пусть скажет спасибо, что ему оставили мастерскую и не исключили из Союза. Я не ожидала от вас, Миша.
Когда волнение в кабинете улеглось, Зинаида Сергеевна вместе с Мишей выдала Клыкову список из пяти кандидатур. Трое имели звание Заслуженных художников РСФСР, один – лауреат Госпремии и один Народный Советского Союза. Клыков взял список, поблагодарил и откланялся. Николай Лукьянович прекрасно знал цену орденам и званиям, поэтому, выйдя из стен министерства, спокойно положил список в первую же урну и, позвонив своему представителю, приказал разыскать адрес и телефон Константина Темлюкова.
