28 августа
Инжеватова и другие
Дольше стали ночи до рассвета,
Птицы в путь готовятся опять.
Эй, остановите срочно лето –
Я не успеваю отдыхать.
А.Ситнявский
Вернулась из отпуска похорошевская Инжеватова.
Бузулук и не знает, как подкатить к ней коляски. Начинает с лукавого стишка:
– Как увидишь Инжеватову,
Тут же кинь в неё ватою.
Инжеватова посмеивается:
– Коряво лепишь…
На эту подколку Олег отвечает грубовато:
– Откуда у тебя три подбородка и намечается пятый? Сразу видно, без мужчин отдыхала. Статс-дама… Сама толком не отдохнула и никому не дала.
– Сбоку на тебя посмотришь… Бузулук – находка для врага.
– Не сметь так говорить! Я сын двух отцов. То есть отец двух сыновей.
– Если будешь так клепать, от тебя и дочери дождёшься.
Сегодня вышел из отпуска и Новиков. В восхищении любуется новыми шторами на окнах.
Медведев докладывает:
– В честь твоего возвращения повесили.
Я иду в коридор звонить в министерство. Разговор предстоит непростой. Поэтому звонить из кабинета значит мешать работать всему отделу. Для таких переговоров и предназначены четыре телефонные будки в конце коридора. К крайней будочке приклеен листок:
«Кто нашёл записную красивую книжку, верните на второй этаж. В корректорскую».
Ниже на листке приписка другими чернилами:
«Алё! Лучше б вы сюда не ходили».
Третий почерк:
«Оно, конечно…»
Вся конторелла бегает звонить на наш этаж.
Аккуратова уходит сегодня в отпуск.
Прощаясь, она говорит Медведеву:
– Александр Иванович! Желаю вам здоровья, улыбок. Как вернусь – чтоб блистали вы зубами. Чтоб не болели они у вас…
Через стол Татьяна подаёт мне руку:
– Толя, желаю тебе всего-всего самого лучшего.
– А я желаю тебе всего чёрного… черноты. Желаю видеть тебя а-ля Африка!
– На юга подашься на машине или как?
– Не-е… На «Волге» отец ездил. Пол-отпуска проковырялся в дороге. В одном Мелитополе неделю лечил свою колымагу. А я полечу самолётом.
30 августа, суббота
Загораю на канале.
Рядом дурачатся парни лет по восемнадцати.
Я смотрю на них стариком с подагрой. Постепенно во мне что-то оттаивает, и я уже не сержусь на них.
Милые ребята… Я бы не прочь повозиться с ними…
Боже мой, как же быстро выпал я из молодых. У меня не было вот такой бесшабашной молодости, не было вот этой беззаботности. Я умиляюсь ими и чувствую райское отдохновение на душе.
Я возвращаюсь домой и вижу: пьяный в педаль Анохин спит в новом пиджаке на полу.
Я зычно командую:
– Рядовой Анохин! Встать!
– Ох… Трудно… Это тебе не хвунт изюму из булки… Т-толя, сходи к Ли Кир…[115] Приехал мой двоюродный брат. За меня сходи… Выпей. Я не м-могу…
– Щас! Только бабочку надену… Роль вашего дублёра меня не греет.
– М-молодец… Нкфыч… Разборчивый.
31 августа
Концерт Анохина
Солнечное утро.
Сияющий Анохин поёт, в такт постукивая ложкой по сковородке:
– Жил-был Анри Четвёртый,
Он славный был король.
Вина он пил до чёрта,
Но трезвый был порой.
Тро-лю-лю бом-бом,
Да-ля-ля пам-пам.
Войну любил он страшно
И дрался, как петух.
И в схватке рукопашной
Один он стоил двух.
Еще любил он женщин
И знал у них успех,
Победами увенчан,
Он жил счастливей всех.
Когда же смерть-старуха
Пришла за ним с клюкой,
Её ударил в ухо
Он рыцарской рукой.
Hо смерть полна коварства,
Его подстерегла
И нанесла удар свой
Hожом из-за угла.
От страшного удара
Кровь брызнула из жил,
И нечестивец старый
Скончался, как не жил.[116]
Кончив петь, он сильно ударил ложкой в сковородку:
– Концерт окончен. Теперь к делу. Собираюсь всё утро на рынок со шмотьём. Собираюсь долго, как вор на ярмарку. Вчера из ГУМа приволок бракованных лезвий в обёртках. Мешок! Теперь у меня этих лезвий, как у дурака махорки. Оцени! – тряхнул он пиджаком, в котором вчера лежал на полу. – Купил в прошлое воскресенье на Преображенке. Из ГУМа продал – на рынке купил! Ну как? Семь рэ отдал. За три с полтиной купил замшевую куртку, за два – белую рубашку.
– Вы как миллионер. Каждое воскресенье – рубашку! Поносите и бросаете.
– А чего там стирать?.. Поехали на рынок.
– Да нет… Пойду поброжу по совхозному саду.
У входа в сад на меня хмуро смотрит крупная грымза с палкой. Сторож. Всех подозрительных гоняет.
Я ей говорю:
– Лучше бы загорали. Разделись бы и загорали себе на здоровье.
– Не наши года голиком валяться. Это бесстыжки московки могут. А мы, бусиновские, люди с совестью.
10 сентября, среда
Мне 31.
Выпил утром чаю, побрился, надел белую рубашку, висела на палке, прибитой на шкафу одним концом и другим – над дверью.
Сказал Новикову, что надо в поликлинику, и ушёл печатать перевод с украинского отрывка из сценария «Семья Коцюбинских» для приложения к газете «Советская культура».
Никакого даже голливуда.[117]
11 сентября
Держись ногами за землю!
В коридоре Ия похлюпала мне в жилетку:
– Вчера я хотела поговорить с Медведевым, скоро ли он переведёт меня в редакторы. А он: «Вы подыскали себе работу? Ну… Как редактор, как журналист вы нас не устраиваете». Никуда из ТАССа я не пойду! Пять лет в справочной, год в отделе у Медведева стажёром… Никуда я отсюда не пойду. Что ты мне посоветуешь?
– Только одно. Держись ногами за землю!
Мы вошли в свою комнату.
Зина Хромова оправдывается перед Медведевым за какую-то машину.
– Зин, – говорит Артёмов, – какая у вас мина была на лице, когда вы просили себе грамоту?
– Иван Павлович! Никакой мины! На этом международном конгрессе трансфузиологов все грели руки. Я думала, когда спрашивали мою фамилию, мне влепят нагоняй. А они вон что! Сделали снимок для «Тассовца».[118] И весь конфуз в том, что моя шефша Смирнова очень удивилась: «Как это в «Тассовце» я иду после подчинённой Хромовой?»
Медведев хохотнул:
– Ну, вы поняли намёк? Вам на конгрессе хоть по уколу бесплатно сделали?
Сильно хромая, вошёл Коля Великанов. Все уставились на него.
– Ты чего хромаешь?
– А-а! Развивается плоскостопие.
– Плоскостопие развивается у тех, кто делает ерша, – со знанием дела пояснил Артёмов.
– Тогда в ТАССе все плоскостопы! – выкрикнула Ия.
– Кто про что, а я про своё, – скребёт затылок Терентьев. – Кто старое помянет, тому глаз долой. А кто старое забудет, тому оба глаза вон!
И кисло смотрит на Медведева.
Это Терентьев сказал в ответ на его приглашение Медведеву ехать в субботу за грибами.
В прошлую субботу Терентьев проспал и не поехал за грибами. Медведев полдня ждал его на платформе.
– Вот при всех говорю! – грозит пальцем Медведев. – В шесть приходи на вокзал. Опоздаешь – в тройном размере штраф!
Артёмов разводит руками:
– Это пижонство – в шесть! К чему так рано?
– А в семь грибы уже червивые! – усмехается Медведев.
14 сентября, воскресенье
Кружка Анохина
Стираю.
Пришёл сосед и просит у Анохина рубль.
Анохин не даёт.
Сосед негодует:
– Мы с тобой двадцать лет стаканим по воскресеньям! Неужели сегодня изменишь традиции? Ты что, Колька? Подумай! У нас и повод-то есть идейный. Двадцатка!
С доской вбежала жена соседа и в крик:
– А-а! Вот он, негодяй! Ну-ка с баллонами бегом за газом!
Сосед вылетел на пуле.
Идейные торжества смёрзлись.
Но ненадолго.
В три ночи приплёлся какой-то пьяный в корягу студентик.
Анохин почуял водку.
Студентик с реверансами ему кланяется:
– Есть возможность подтвердить,
Что не бросили вы пить…
– Если Родина позовёт…
– Она вас кличет под свои знамёна.
– Я уже здесь со своим оружием!
Через порог Анохин протягивает здоровенную алюминиевую кружку с вмятинами.
С полной кружкой он уходит в маленькую свою комнатку. Усаживается на бок топчана, поставленного на попа. С ножки топчана свисают «гумовские» фуфайка, сумка, плащ, пальто, шляпа.
Анохин надевает шляпу, опорожняет кружку и декламирует:
– Был заяц приглашён на им-м… им-м… им-менины…
Кватера люкс, х-х-хозяйка… ик… ик… во!
Котлеты, видно, из свинины.
Примите шляпу и пальто.
А закончил так:
– Я к вам пришёл на именины.
Хозяйка – сойка, пирог – говно,
Котлеты, видно, из конины.
Мотал я ваши именины…
Отдайте шляпу и пальто!
И тяжёлый храп.
15 сентября, понедельник
Артёмов рассказывает свою байку:
– Один представитель Белоруссии проголосовал против на сессии Верховного Совета. Так чуть мандата не лишился. Не голосуй против! А получилось… Он читал. Прозевал вопрос: «Кто за?». Но выставил машинально руку, когда гремело уже «Кто против?».
Ия подхватила разговор:
– Я тоже на уроках истории в школе читала роман. Вдруг слышу от учительницы: «Этот махровый бандит Деникин!» Я вскочила. А училка: «Сидите. Не о вас речь. О Деникине».
Обозреватель Романов неприязненно долго пялился на Ию, взобравшуюся на стул с ногами, и спросил:
– Вы что так на ногах сидите?
– Я всегда так сижу.
– То-то ж. Как на вас ни поглядишь, всё у вас бампер[119] в грязи.
В обед сбегал в журнал «Наш современник». Дали переводить очерк о Днепрогэсе для двенадцатого номера.
До полуночи печатал в тассовском машбюро.
И дома не без новостей.
Вечером Анохин сбегал в ГУМ. Принёс в газете куски гитары. В драке пострадала.
Склеил он кусочки. Теперь сидит под окном. Играет и поёт:
– Сапоги мои того…
Пропускают аш два о.
19 сентября
Влетела радостная Леночка Хорева, тряся над головой газетами. И ко мне:
– Ликуй, Санушка! Ленка-пионерка, – похлопала себя по груди, – тащит тебе только добро!
– С каких это пор ты стала Ленкой-пионеркой?
– А как стала редактировать вестник «Пионер». Не перебивай! Я болела. Провинциальные газеты, конечно, не видела. Вот сейчас перелопатила часть. И обнаружила. Сразу аж две газеты дали тебя! Работа на мой вестник «Пионер» видная. Заводи скоросшиватель, куда будешь собирать свою тассовскую классику.
– За мною дело не закиснет.
Я тут же на скоросшивателе написал:
«Рождённый в ТАССе писать не может».
И занёс в свою копилку обе первые публикации в пионерских газетах «Зирка» (Киев) и «Юный ленинец» (Кишинев».
19 сентября
Высылаю переводы с украинского Илье Суслову, заместителю заведующего клубом «12 стульев» «Литературной газеты».
«Илья Петрович! По довольно авторитетным слухам, Ваша персональная корзинка давно пустует. Эту весть я принял близко к сердцу. Ближе некуда. Посылаю… И если что-то по ошибке роковой окажется на странице «Клуба», я только молча разведу руками: в нашей жизни всякое случается.
С уважением А.Санжаровский
23 сентября,
Колесов
С задания возвращаюсь в контору трамваем. Взял билет. 743158. Счастливый!
Неужто что-то и прибудет от этого счастья?
Последние месяцы я хлопочу о выделении мне комнаты за выездом. Моё заявление в Ленинградский райисполком подписали заместитель Генерального директора ТАСС Постников и заместитель председателя месткома ТАСС Шабанов.
В коридоре наткнулся на Шабанова.
Он печально мне улыбнулся:
– А комнатка-то ваша сгорела?
– Райисполком спалил?
– Если бы…
– Кто подставил ножку?
– Ваше низовое начальство. Серов… Колесов…
Я в редакцию международных связей. К Серову.
– Володь! Это что же такое?
У этого понтовоза[120] вид порядочно напакостившей сучонки.
– Это не я, – отбрёхивается он. – Это Колесов.
– Да вы садитесь, – предлагает мне из-за соседнего стола масляный партайгеноссе Шишков, вчера вернулся из ГДР. Как обычно, он сиял приторной улыбкой, в которую переложили сахару. – Садитесь. Правды в ногах нет.
– Нет её и в верхах. Где же мне жить? Поставить койку на Красной площади?
– Заявление недействительно без треугольника, – говорит Шишков. – Нужна подпись парторга. Я поговорю с Пименовым. – И к Серову: – Володь, к тебе Анатолий обращался?
– Официально нет.
– Зачем ты врёшь? – резанул я. – Моё заявление лежит у тебя. Я с тобой трижды говорил. Ты обещал помочь.
– А почему ты не хочешь зайти к Колесову?
– Только в этом и загвоздка? Так я уже одной ногой у него в кабинете.
– Николай Владимирович, – с порога обращаюсь к Колесову, – тут такая карусель с жильём…
– А при чём тут ТАСС? Правительственная организация?
Он брызжет ядовитой слюной из стального цельно-металлического рта. Лицо – жевал верблюд да выплюнул – стакановца. Глазки бегают…
– Помочь бы не грех…
– А почему мы должны вам помогать? Вы здесь год. Но разве сравнить вас с Димой Дмитриевым. Специалист! Жить тоже негде. Хоть в сарай иди живи.
– Так я уже живу в сарае! Я ж за выездом прошу…
– Люди по пятнадцать лет ждут за выездом.
– Им есть где жить.
– Ну почему я должен отдавать вам квартиру?
– Да про какую вы квартиру? Всего-то надо подписать заявление в райисполком.
– Ну… Раз вы пошли через голову…
Оказывается, вон где собака зарыта. Сам гневается, что его обошли.
– Давний тассовец Петрухин, – мямлю я, – посоветовал идти сразу к Шабанову.
– Подумаешь! Петрухин тут фигура!
И в его гневе я слышу подтекст: здесь фигура я!
– Я письма в райисполком не задерживал, – гремит он. – Это массы. Местком. Партком. Скажите Серову, пусть он на собрании разберёт ваше заявление и будет ли разбор в вашу пользу? Попросите! – прищурил он холод в глазах.
Он так быстро говорит, что два ряда стальных зубов постоянно обнажены, вразбег мечутся навстречу друг к другу и сливаются в один ряд высоких блестящих бивней.
– Ха! – выпалил он. – Дайте ему! А чем хуже Дмитриев?!
– Это вы уже говорили.
– Я в «Правде проработал шесть лет! Даже в «Правде» только через пять лет дают за выездом, если ЦК вас приглашал на работу. Вас ЦК не приглашал! У меня, – смотрит на часы на стене, – в три планёрка у Лапина. Хоть пойдите к самому Сергею Георгиевичу… Не даст!
Снова грести к Серову…
Как-то я должен был делать с ним материал с актива станкостроителей. Он заболел. А в авторы я всё равно сунул и его. Угрёб он халявную десятку. Сейчас и я получил от него. Только не той монетой он мне отблагодарил, ой, не той…
24 сентября
Оплата анекдотами
Столовая.
У Светки из справочной – стояла в длинной и толстой очереди к кассе передо мной – чего-то там не хватало.
Она крутнулась ко мне:
– Слушай! Дай тридцать копеек.
– Я-то дам. А ты?
– Сильно не волнуйся. Дам и я. В долгу не останусь.
– Долг беру анекдотами. За обедом расскажешь.
– Распожалуйста!
– Василий Иванович! Кто Бастилию взял?
– Спроси у Петьки.
Петька:
– Как кто что сопрёт, так всё валят на Петьку!
– Василий Иванович! Фантомаса поймали!
– Этого Котовского!? По бабам всё шлялся?
Анка-пулемётчица вернулась из Парижа:
– Василий Иванович, я там такой фужер произвела!
– Не фужер, а фураж.
– Неправильно! Иди к Петьке.
Петька:
– Я в этих делах не Копенгаген.
В музее Чапаева:
– Это скелет лошади Василия Ивановича. Это скелет Василия Ивановича.
– А что это маленькое?
– Это скелет детства Василия Ивановича.
25 сентября
Семинар «Письма трудящихся в печати».
Ведёт наш Колесов.
– В этом году мы получили 190 писем. Кто-то и подзабыл работу с письмами. Я напомню три принципа, три кита, на которых держится печать. Какие это киты? Кто подскажет?
Начинают всем колхозом гадать.
Терентьев:
– Это вот что… Газета – коллективный организатор…
– Нет, нет.
– Шаповалов:
– Выбор темы.
Махрова:
– Партийность!
– Во, во! Второй принцип – коммунистическая идейность и правдивость!
У Колесова совершенно никакого профессионального образования. Десятилетка в Костроме и амбец. Но каким барином-«цицероном» он учит всех и вся!
– Я не зря, – гремит он пустой телегой, – напомнил теорию. Ежедневно «Правда» получает 1200 – 1400 писем. Отдел писем там старейший. Там накопились серьёзные традиции работы с письмами. Там пятьдесят человек в отделе писем! На литсотрудника отдела норма – прочесть в день 45 писем и разобрать. Привлечённым пенсионерам за оформление письма платят двадцать копеек. Разрезает конверты шведская машинка. Письмо ни в коем случае не вредится. Точно, чётко. А раньше ножницами заезжали на письма. После вскрытия техгруппа прикалывает карточку и отправляет литсотрудникам. Первый литсотрудник ставит тему и географию. Потом письмо идёт к сотруднику, ведущему соответствующую отрасль, и тот пишет краткую аннотацию и предлагает, что делать с письмом. По важным письмам выезжают спецкоры отдела писем. Письма же, направляемые в другие отделы, читают заведующие и особо отбирают для ЦК письма о злоупотреблениях в торговле, в доставке хлеба. Я руководил отделом писем два года. Автору мы сообщали в течение трёх дней, что собираемся делать с его письмом. На подготовку к выступлению по письму отводилось две недели. Все письма, публикуемые в газете, проверяются. Не то что у нас в «Тассовце». Его редактор Романов публикует не проверяя. А в «Правде» на половинке карточки техсекретарь расписывается и направляет её в отдел писем. На хитрые письма я отвечал сам. Ну, какие хитрые? Ну, обидели там журналиста. Или жалобы на газеты. Например, на «Известия». Они грохнули по старому большевику, якобы примазавшемуся к славе. Накляузничала завистница сестра. А он спас увозимые деникинцами документы. Вместо документов положил кирпичи, а сами документы отправил в Красную Россию. Получил грамоту совнаркома. И вот старый большевик шлёт нам протест. Куда с ним идти? Я иду к главному. Главный: «Посоветуемся с друзьями из Большого дома. Писать надо официально». В «Правде» не пропало ни одно письмо. Но вот и была печальная история с одной нашей старой работницей. Заметили за ней грешок. Уволили. Суд восстановил. Въехала на вороном коне. Назло стала она по две недели не отправлять подписанные письма! Раскопали необходимые документы-подтверждения – сама написала заявление об уходе.
– А с причёской самой «Правды» бывают письма?
– Есть. За накладки «Правда» извиняется частным письмом, но в газете не пишет. Если же приходит сигнал, что опубликованный материал неточен, автору пишут: «Исправим». Перелопатив заметку, даём точно.
28 сентября, воскресенье
Любовь прошла, завяли помидоры…
Не теряй достоинства – не найдёшь.
С. Пугачёв
Мне внутренний стержень Господь даровал,
Основу для духа и плота.
По форме и сути – коленчатый вал –
Всё время трясёт и колотит.
В.Гавриков
С двенадцати я дежурю на главном выпуске с Рождественской.
Тихий переполох.
Майя Теодоровна, она же в просторечии Тореадоровна, звонит по начальству домой и у всех спрашивает, не видел ли кто материалы из ЦК о выполнении хлебных обязательств Черкасской и Алма-Атинской областями. Тореадоровна не знает, что и делать. Из ЦК шумят, почему этих материалов нет в газетах. А их потеряли.
Один цэковец позвонил из дома и сказал, что поехал в ЦК за копиями.
Я иду в справочную проверить киевский материал о пребывании чехов на Украине, открываю папку «ЧССР» и нарываюсь на пропащие два материала и на один из Таллинна с пометкой «27.9.9. Давать без подтверждения».
Влетаю на выпуск и ору:
– Майя Теодоровна! Я ваш спаситель!
Она растерялась:
– Что случилось, Толя?
Как она обрадовалась моей находке!
Тореадоровна дала мне половинку яблока.
К удивлению, открыла маленькую личную тайну:
– Муж любит меня и боится. Но ему хочется мною руководить. Он в таких случаях всегда начинает так: «Моё золото, я хочу сделать тебе маленькое указание…». А я сделаю вам маленькое указание…
И отпустила меня вечером на два часа раньше.
Домой я вернулся в двадцать два.
Николай Григорьевич в белой рубашке при галстуке, в брюках и обутый благостно спал на диване. Маленький, как мальчик, и пьяный, как ветошка.
Сегодня ему можно. Днём был на 50-летии собственной жены. А спит вот здесь.
Он спит и мне жалко его будить.
Маленький, тщедушный, взмыленный и взвихренный жизнью и женой человечек. Наверняка ему понадобится маленький гроб. Местком в расход не вгонит.
Как он сиял, как радостно готовился к юбилею разлюбезной Лидии Кирилловны!
Мне он хвалился:
– На юбилее я без подарка не игрок. Надо что-то брать! Пометался я по магазинам, пометался… И кой да что на-скрёб! Накануне, Анатоль Никыфч, купил я ей богатую свиную голову за 4.68, пять пачек пельменей… Выкохал-таки подарочек!
– Ну уж вы и разговеетесь! Вы ж не ударьте в грязь яйцом! Юбилейную палочку киньте по-стахановски!
Взял под козырёк:
– Служу Советскому Союзу!
Ему стыдно было идти без хорошего подарка и он побежал в магазин, взял хайфайный (роскошный) бронежилет,[121] расшитый цветами, тут же выбрал за 11.20 и сорочку. Нужна 54 размера, а были только пятидесятого. Нравится. Он решил примерить. По-своему. Когда он обнимал жену со спины, то на её груди на четверть не сходились его пальцы.
Таким же макаром разбежался он измерить похожего габарита весёлую соседку.
Со спины под мышками добросовестно обхватил её. Руки сошлись. Как-то нехотя они сами лукаво подскочили, накрыли под наушниками[122] толстые груди, и он стал дурашливо теребить их ровно так, как это делают с выменем козы перед дойкой.
Всё это со смехом длилось какие-то секунды.
Но это увидела входившая в магазин Тамарка, дочь.
Анохин кисло покривился, как кот, которому дёгтем мазнули по губам, и, покрутив ручку воображаемого допотопного настенного телефона, доложил:
– Доводится до сведения многоуважаемой Лидии Кирилловне персональное сообщение ТАСС: Анохин развратно обнимал в магазине чужую женьшениху…
Он помолчал и смято заоправдывался в воображаемый телефон, мысленно отоваривая себя пяткой в грудь:
– Лидок!.. Я же не для чего такого… Не корысти какой для… Ради тебя ж… За все 11.20!.. И чтоб по вкусу. Правда, сорочка чуток коротковата и узка. Ну я таки взял. Моднющая ж вешша!
В субботу мы встали затемно. Убрали в огородчике за белым домом[123] три бачка картошки и разбежались. Он на работу стеклить, а я в библиотеку у Кремля за иностранными пословицами.
Перед отъездом он замочил рубахи. Вечером стирал и слегка сокрушался:
– Вот да… В растворе надо держать пятнадцать минут, а я с самого утра до восемнадцати вечера! Ну, ничего… Лучше отмоются.
Сегодня утром он мурлыкал песенки, гладил брюки, выстиранную рубашку. Готовился к торжеству жены.
А она в это время требовала в милиции, чтоб приехали на коляске и забрали мужа-изменщика.
– К тому же он вечно на подгуле! Заберите Христа ради!
Ей не хотелось, чтоб торчал он за праздничным столом. Она предпочла спокойно фестивалить, зная, что её клещ в надёжной каталажке.
Милиция не приехала.
Зато приходил к нам сосед-крендель и просил помочь выкопать картошку.
Уже принаряженный Николай Григорьевич с поклоном извинился:
– Не могу. Сегодня у меня торжество-с!
И в полдень он ушёл к Лидушке.
Но вот ещё не позно, а он уже дома. Что-то случилось?
Я помялся на месте. Скрип половиц разбудил его. Он встал и в грусти помотал головой.
– Никифч… Слушай последнее сообщение ТАСС…
– Хгм…
– Не хгм, а именно! Каждый из нас – ходячий ТАСС! И я, и ты, и все протчие-такие граждане – ходячие тассовцы! Ты думаешь, ты стал тассовцем, только когда переступил на Тверском порог ТАССа? Н-нет! Ты стал тассовцем, когда только заговорил в своей ссыльной заполярной Ковде! Все мы таскаем друг дружке свои новости. Чем каждый из нас не ходячая кроха ТАСС?
– Занятно… И что вы притащили на сей раз?
– Печальную весть. Меня выперли с деньрожки! И высочайше отказали Её Превосходительство от жесточайшей ебилейной сексдуэли!..
– Как же это случилось?
– И не спрашивай… Никифырч, ты б хотел лишний разок забесплатно полюбоваться человеком без мозгов?
– А разве есть такие?
Он тоскливо подолбил ватным кулачком себя в грудь:
– В нашем хозяйстве водются… Любуйся пока без платы. Ну будь мозги, разве б я выкинул такой перепляс? Это ж надо не иметь совсем никаких мозгов, чтоб на видах дочуни – зоркого и бдительного агента моей Кириллицы – тискать в магазине принародно чужую старую клюшку? Ну какой леший-красноплеший подкусил меня на эту глупую авантюру?
– Ну… Для дела же… Производственная необходимость… Хотели примерить на клюшке размер шапочек для близнецов.[124] Всё пока простительно. Хотели купить эти шапочки в подарок своей юбилярше точно по размеру. И примерили чтоб не ошибиться. Какая тут особая крамола?
– Дочуня тут же доложила ей об этом моём магазинном выбрыке, и моя горькая Кирилловна из этой пустой шалости сделала сверхособый вывод! Для неё ж старался! А она этого не понимэ… Наотруб! И её я не виню. Вся вина на мне! Про таких долбонавтов даже стишки шлёпают. Вот таковецкеие:
Таял я наподобие воска,
Но увидел шедевр – и какой!
Черепная коробка. Без мозга!
Я узнал её. Снимок был мой!
Это про меня! Я себя узнал. Я б сам о себе накрутил бы такой же стишок. Только вот Женюра Лыткин меня обогнал. Молодчук! А я…
– Не убивайтесь так сильно… Кирилловна когда-нибудь вас поймёт.
– Что мне когда-нибудь поймёт?! А она сегодня высочайше отлучила меня от праздничной ебилейной ламбады!
– Не отчаивайтесь. Ебилеи тем и хороши, что они уходят и снова приходят. Остаётся терпеливо ждать…
– И я о том же стучу, – кисло покивал он головой. – Слушай уж дальше мою горькую песнь… В полдень я уже сиял у своей Лидушки. Она оторопела:
– Ты зачем припёрся, колбасный чёрт?!
– Ка-ак зачем? На гульбарий… На наш фестиваль радости!
– Как ты думаешь, ты тут очень нужен?
– Очень! Очень в квадрате!
– Ты тут нужен, как гинеколог телеграфному столбу! Не больше! Разворачивайся и гэть отсюда, козелино! Только, как говорят наши детки, ЗабВО![125]
– С каких шишек должен я уйти? Да никуда я не пойду! Я пришёл на своё! Тут моя доля! Свиная голова… Пять пачек пельменей… Юридицки имею полное право!
Я таки уболтал Лидуню, вырвал себе угловое местечко за столом. В тоске махнул четыре стаканища и ушатался к себе. Вот и весь праздник… Весь!..
Он долго просидел в каменном молчании на диване и под гитару в грусти жалобно запел:
– Любовь прошла, завяли помидоры,
Сожрал картошку колорадский жук.
Отколосились хлебные просторы,
И сразу пожелтел зелёный лук.
Любовь прошла, потрескались арбузы,
И на корню клубника погнила.
Не вызрели початки кукурузы,
И вишня до плодов не дожила…
– Вот такой мой безутешный плач души «Любовь ушла», – сказал он, положив гитару на диван.
– Куда ушла? – брякнул я.
– В неизвестность… Эх, Никфырч… «Жизнь прошла мимо. Но на секунду сегодня вернулась и отвесила мне подзатыльник». Собственная жена – пускай мы и в разводе! – зажилила супружеский должок! В такой день… Самая большая потеря человечества на сегодня – торжественное покрытие дорогой ебилейши не состоялось… Исторический факт! И всё же я выдержал марку порядочного товарища… Не стал силой брать свою сладкую Бастилию. А ка-ак горел зуб! Жестоко взломать богатый лохматый сейф[126] и никаких дебатов в кулуарах! Но… Славь Бога, удержал себя. Как же она влипла мне в душу… День рождения… Насиловать в такой праздник свою жену, с которой развёлся… Никакой же прокурор не поймёт… Да и не такой уж я оторва половой гангстер… Любовь с криком[127] не мой конёк… А всё горе вот где… Своей Лидоне я нужен, как лысому вшегонялка…[128] Ну… Н-ничего… Ничего… Отступая, лев приседает, чтобы прыгнуть дальше… Главное, с перепоя не перепрыгнуть горячий сладкий объект… Уж я постараюсь не мазнуть… Гордо залижем раны на бедном сердце. Я своего никогда не потеряю. Просто отложу на энный срок. За такую вздрочку она ещё распишется собственной рукой в получении… Подай-то, Боже, время!.. А на перспективоньку… Если она умрёт раньше меня – поставлю памятник: злая бройлерша[129] на метр стоит над землёй с раскрытым, лающим ртом. В руке мешочек с ядом. Мешочек с кулак. Хватит отравить всё Бусиново.
Свою вину он усугубил ещё и тем что, уходя, как-то по нечайке цапнул бутылку кагора.
Это дало Лидии повод заявить:
– Ты не в дом – из дому всё тащишь! «Его выбросило на обитаемый остров и через полгода остров стал необитаемым». Разве это не про таких, как ты, писалось в одной газете? Л-ладно… Переживу. Всё питьё, что снесли и не выпили гости, я сплавила Верке в магазин. Осталась я с барышом.
Он обнял гитару, вальнулся на бок и тут же заснул. Как отрубился.
Я не хочу его будить. Маленького, обиженного, незлобивого. Я снимаю с него «гумовские» башмаки, накрываю его одеялом и на цыпочках выхожу из комнаты.
Лёгкого тебе сна, горький старый мальчик.