Buch lesen: «Последнее лето»

Schriftart:

Это был тёплый июнь девяносто пятого, когда земляника отцвела раньше обычного. Ягоды только-только успели порозоветь, а местная детвора уже рыскала по лесу. Моя! Это моя! Спорили, даже дрались. По ходу дела сжимали стручки недотроги и злились, что те не лопались. Рано ещё. Вот подождите месяц-другой – будет вам фейерверк.

Пахло зеленью и говном с Люберецкой станции аэрации, которую отгораживал казавшийся величественной горою вал. Временами выбросы были такими лихими, что хоть вперёд ногами выноси. Вот и тут как пахнуло!

– Моя! – Таня, вырядившаяся, как на праздник, нырнула к кусту и тут же отпрыгнула.

– Ты чего? – Паша шмыгнул и положил руку ей на плечо. Тёплое. – Змея, что ли? Да не гони, у нас нет никого кроме ужей-то.

Она медленно помотала головой, и, казалось, с каждым поворотом её кожа становилась всё бледней и бледнее.

Паша нахмурился, снова шмыгнул для верности и присел на корточки. Тем временим остальные уже подошли ближе – тут явно что-то интересное. Возможно, очередное приключение, которое они долго будут вспоминать и пересказывать однокашникам, наращивая новые подробности. Ну или просто заплесневевшая какашка, как в прошлом году, которую Лёшка принял за крысу. И верещал покруче девчонки.

Паша с силой зажал себе рот, глаза вытаращил и замер.

– Да чё там? – Вадик присел рядом и тут же выругался.

Началась толчея, всем хотелось понять, что ж там такое. Может, кто-то опять выкинул дохлых гусей, которые гогочут, когда в них тыкаешь палкой?

Или…

– Опупеть… – Катя хлопнула себя по веснушчатому лбу. – Это ж Марат. Марат из дома у стадика.

Под деревом, укрытый зарослями крапивы лежал труп. Точно труп, там и без эксперта всё было видно. Черви живых не едят. По крайней мере, обычно.

– Не, я пошёл, – Вадик наотрез отказывался идти в милицию. – Меня мать отхреначит за то, что я в лес без спроса попёрся.

– Мамкин подъюбочник, – Паша сплюнул и шмыгнул.

– Да пошёл ты! У тя ваще мамки нет!

Мамы у Паши и впрямь не было, только никто не знал, что с ней случилось. Поговаривали, что по пьяни свалилась в отстойник на станции аэрации. Хотя старожилы отрицали, что кто-то когда-нибудь в них тонул. Да-да, так им все и поверили.

Паша снова шмыгнул, но ответить не успел.

– Да заткнитесь оба! Мы все идём к ментам, ясно? Если ты, дебил, не идёшь, мы всё равно скажем, что ты был с нами.

– Друзья, называется… – Вадик с обидой мотнул головой и врезал кулаком по дереву.

Катя подбоченилась.

– Зато ты у нас клёвый прям друг – решил слиться, как ссыкло последнее.

Говорить было не о чем.

Пятеро двинулись в сторону выхода из леса, а Таня замялась.

– А… разве… вдруг… ну… никто с… ним не должен остаться?

– Ты остаёшься? – Катя вскинула еле заметную бровь.

Таня мелко замотала головой, чуть ли не задохнувшись.

– Ну тогда все идём.

– Вот он, – Паша поджал губы и отвернулся. Но перед глазами по-прежнему стояло лицо Марата. Он потрепал себя по волосам, будто стряхивая нападавший снег и, по обыкновению, шмыгнул.

– Отведи малявок в участок, – пузатый майор еле разогнулся и заткнул нос.

– Мы не малявки, – Паша нахмурился. Главное – не смотреть в эту чёртову крапиву. И не дышать. Только не дышать носом. Теперь-то было ясно, что это никакой не выброс со станции. Что так пахло мёртвое тело.

Майор цокнул и поторопил желторотого сержанта, запутавшегося в сигнальной ленте. Его лицо мало чем отличалось от Таниного, когда она нагнулась за земляникой. Непривыкший ещё.

– Это ещё тебе нахрена?

– Так по инструкции же, – сержант продолжал разматывать ленту.

– Вот ещё возиться тут с очередным нариком. Забей, скоро обедать пойдём.

За спиной оставались мат и суматоха милицейских. Паша шёл рядом с гладко выбритым сержантом и всеми силами заставлял себя не оглядываться. Там, позади, был настоящий человеческий труп. Да и не просто какого-то человека. А того, кого он уже видел раньше. И не раз. Марат даже как-то заговорил с Пашей, правда послал его и чуть пендаль не отвесил. Бухой был. Паша тогда ему ещё сдохнуть пожелал и смылся без оглядки.

Сдохнуть.

Оглядывайся-не оглядывайся, а лицо Марата продолжало висеть перед глазами, как голограмма. Будто кто-то надел на Пашу очки с картинкой.

Картинка шевелилась. Только не шевелился Марат. Он был полотном, на котором жутким узором копошились голодные черви.

Им бы поболтать, обсудить это, но родители, знамо дело, растащили всех по домам. Заперли. Кто ж в своём уме после такого выпустит? Лето – не лето, светло – не светло – сиди. Сиди дома и не высовывайся. Пусть пройдёт несколько дней, когда ужас от того, что твой ребёнок наткнулся на труп, уляжется. Утихнет. Вот тогда пусть идёт. Пусть себе гуляет, шатается с друзьями. Главное – строго-настрого наказать, чтобы в лес больше ни ногой!

Вадика, конечно, избили. Поделом ему. Ишь чего удумал! В лес он попёрся! «А я тебе говорила, говорила, – причитала мать, охаживая его спину шнуром от старого утюга, – говорила тебе, скотина, чтобы не смел в этот лес соваться! А если б тебя, идиот, тебя б если б прибили?! Что бы я делала без тебя, сволочь?!»

Пашу отец увёз к бабушке в деревню. На выходные. В будние дни она работала в сельпо, так что не до возни с внуком. Ну и что, что тринадцать? Тоже мне большой! Марату тому вон шестнадцать. Было.

А отцу ой как хотелось, чтобы и Паше стало шестнадцать. А потом семнадцать. И сорок, и сто. Чтобы жил он, здоровым был и ни в какие передряги не ввязывался.

В доме пахло старым деревом и скисшими тряпками. На стене с выцветшими обоями горело двойное бра с жёлтыми пластиковыми плафонами. Его отец подарил Зое Захаровне на прошлый день рождения. Она сделала вид, что обрадовалась, и убрала в чулан. Потом отец сам настоял, заботливо и с ноткой обиды, что надо б его повесить. Взял и повесил в этой вот комнатке, в которую его престарелая мать заглядывала разве что уборки ради и до гостей.

Лежал Паша под этим бра и не решался выключить. Убавил до тусклого света и таращился в завешанное жёлто-синими шторами окно. За ним была непроглядная тьма – тут и гадать нечего. Это тебе не город – никаких фонарей и освещённых улиц. Только тихое поле и худосочная луна, изгрызенная до месяца.

Интересно, а Марат там был ночью? Ну днём же… не днём же его… Его же убили? Да точно убили, что же ещё? Как он там ещё оказался? Не сел же по своим делам, а потом помер. Кто в крапиву-то ходит?

И там была кровь. Уже тёмная, запёкшаяся…

Паша ударил себя по лицу и с силой потёр глаза. Хватит! Хватит об этом думать и вспоминать! Сколько можно видеть эту картинку?

Доколе?

Снаружи заухал филин, Паша шмыгнул и сжался. От дома до леса было километра два, но ему казалось, что он сидит среди ясеней и сосен. Но не этих, не деревенских, а тех, что окружали неожиданную находку. Тех, что он знал с малого детства. Среди них он жарил с друзьями отца шашлыки, шкодил со своими и разводил костры. Как-то увидел крота, навеки застывшего, наполовину высунувшись из норки. А потом ещё и ежа, от которого остались одни только иголки… Да что не так с этим лесом?!

Лампочка в правом плафоне замигала и быстро потухла. Паша перестал дышать. Только бы вторая не гасла. Только не она. Мгновения разрастались в минуты, ничего не происходило. Паша тяжело выдохнул и глубоко-глубоко вдохнул. Из соседней комнаты раздался храп отца. Вот бы, как в детстве, притулиться у него под боком…

Наутро бабушка налила всем горячий чай с малиновым вареньем. Успела испечь пирожков. И с капустой, и с рисом с яичком, и с джемом. Разве что с мясом не было – дорого. А запах! Одним только им можно было наесться. Жаркий, плотный, поджаристый.

На добротном дубовом столе высился самовар, чистенький и блестящий, несмотря на прожитые годы. От печки шёл утихающий жар – ночи холодные, да и завтрак в печи приготовить куда сподручней, чем на электроплитке. Ну разве ж это завтрак – яичница? А вот пирожки!

Отец смачно уплетал один за другим и украдкой поглядывал на сына. Тот мусолил пирог, который обычно у него и секунды не удерживался. Что в деревне-то делать? Пирожки есть, да на речку мотаться.

– Ну ты как, пацан?

– Я? – Паша встрепенулся, выпрямился. – Всё путём, – будто бы улыбнулся. Шмыгнул.

– А чё не ешь-то?

– А… да я ем– ем, – сунул чуть ли не весь пирожок и не заметил, как проглотил. Даже не понял, какая начинка.

Зоя Захаровна оперлась мощным бедром, обтянутым цветастым платьем-халатом, на низеньким подоконник. Откусила пирог с джемом.

– Распоходилось-то как, – крошки так и сыпались из щербатого рта. – О, Нинка! Нин! – распахнула окно, закричала. – Вы тута ешите, а я ко Нинке-то сбехаю, – и вышла.

Паша снова шмыгнул, глядя ей вслед, и незаметно для себя съел ещё два пирожка.

Ели молча. Впрочем, как обычно. Отец никогда разговорчивым не был. Паша тоже после смерти матери стал помалкивать. И шмыгать.

Разве что с друзьями язык развязывался, будто, выходя из дома, он вылезал из молчаливой своей скорлупы и превращался в того самого Пашу, с которым мама водила беседы и смеялась над любыми его хохмами. Ему было тогда всего восемь. Он помнил, как узнал о том, что мамы не стало.

Звонкий дребезжащий дверной звонок отвлёк его от домашки по математике. С кухни пахнуло бумажными пельменями и кислой сметаной.

Отец, уставший после работы, отвлёкся от готовки и поплёлся к двери. Глянул в глазок. Звонок повторился. Надрывный и долгий.

– Да не трезвонь! Открываю.

Паша качнулся на стуле и увидел, как в дверном проёме появилась взъерошенная соседка с первого этажа. Добротная женщина с короткой стрижкой и панталонами, торчащими из-под видавшего виды халата.

– Юлька твоя допилась, Дим! Сдохла! Сдохла, тебе говорю!

Она охала, ожидая реакции. И отец ей что-то даже сказал. Но Паша уже не слышал. Мир будто затих. Замедлился. Как в расплывчатой дымке, медленно и почти незаметно исчезла фигура отца. Уже не было и соседки. Зияла только мрачная пасть входной двери с редко мигавшей подъездной лампочкой.

Вспышками отмечались кусочки реальности. Вот ставший вдруг очень длинным коридор. Вот грязного цвета плитка между квартир. Рыже-коричневые перила с миллионами слоёв краски. Последний короткий лестничный пролёт с щербинкой на нижней ступеньке.

Двор. Хлопья снега.

Толпа. Люди, дети, собаки.

А вот и она. Мама. Лежит прямо лицом в сугробе, припорошенная, как мукой.

Так и чего они? Почему никто не поможет?

– Мама! – Паше показалось, что он закричал. Но губы не слушались. Голос забился куда-то глубоко, откуда не вытащишь. – Мама…

Он упал в снег на колени, голые и стёртые до ссадин от ребячьей возни. Холода не было.

– Мама, вставай!

Но мама так и не встала.

– Да уберите ж ребёнка, да господи боже ты мой!

Пашу оттащили, закрыли обзор на мать. И он, казалось, кричал и вырывался, но люди видели повисшего на руках отца мальчика, который с трудом шевелил губами и что-то сипел.

«Да она ж мокрая вся была!»

«В дублёнке и мокрая!»

«Поплавала, называется».

По небольшому району на окраине Москвы слухи расползались, как черви – по телу Марата. Присказка даже такая была: на одной стороне Некрасовки пёрнешь – на другой скажут, что обосрался. Так вот смерть Пашиной мамы обрастала всевозможными подробностями и небылицами. Быстро нашлись свидетели, которые утверждали, что видели мокрые следы со стороны одного из отстойников. Потом даже парочка тех, кто воочию видел, как она из него выползала. Только в показаниях очевидцев отстойники были разными. А следы такими чёткими, будто она разве что подошвы намочила. Да и при встрече с милицией все почему-то стали отнекиваться, мол, ничего подобного не говорили.

Эксперты утверждали, что не смогла бы хрупкая женщина в своей тяжёлой дублёнке, пропитанной насквозь водой, выбраться из отстойника. Да ещё и с двумя промилле в крови.

И в маленькой Пашиной головке стали роиться мысли о том, как могло это произойти. Как он мог предотвратить это. Как…

– Ты это брось, пацан, – сказал ему отец, когда заметил, что сын чертит странные схемы, пытаясь воспроизвести последний путь покойной матери их осиротевшей семьи. – Не твоя это забота. Как бы ты её ни любил, она была взрослым человеком, сделавшим свой выбор. Сама.

А потом посёлок переключился на новое событие – директору лучшей школы района отрезало в аварии голову. Да и с кем он был? С кем был-то? С завучем ехали. И это в каникулы! Женатый человек! И она дама была не свободная! Вот тема-то, так тема – надолго хватит.

Паша и сам не заметил, как мамино лицо стало исчезать из памяти. Как что-то тёмное и тяжёлое стало закрывать мысли о ней. Он больше никогда не делал уроки за тем самым столом. И не плакал.

– А ну не реви! – крикнул отец и ударил кулаком по стене. Глаза были красные, мокрые.

Резким движением утёр их, помотал головой и сел за свой суп.

Паша опустил голову, шмыгнул носом и похолодел. Нельзя реветь.

И сегодня, в свои тринадцать, у бабушки в деревне, поедая безвкусные пироги, он слышал отголоски того тяжёлого удара о стену. И брошенного отцом приказа.

Виски пульсировали. Но нет, надо быть мужиком. Отец всегда говорил, что мужчины не плачут. Что мужчины должны быть сильными. Не распускать нюни. Не вести себя как бабы. Не быть хлюпиками. Быть… не… быть…

Очередной пирожок. С чем он там? Да какая разница? Пирожок?

– Э, Паш, ты в порядке?

Паша ощутил что-то холодное на лбу. Почти ледяное. Рука? Папы?.. кто это?

Знакомое лицо вдруг показалось чужим. А потом поплыло. Полетело.

– Паш!

В калейдоскопном дурмане из образов и дурноты Паше показалось, что он низвергнулся в ад, но мигом воспарил и полетел по старому дому. Только каким-то отголоском сознания мог догадаться, что отец подхватил его на руки и понёс на кровать. Кровать. Это кровать. Успокойся. Никакое это не болото. Не трясина, затягивающая на самое дно.

– Мам!

Эхом звучал ставший на два тона ниже голос отца. И зачем он зовёт маму? Она ж умерла? Мама… когда-то у него была мама… её лицо с дурацкой улыбкой возникло из ниоткуда и пропало же в никуда.

Вместо неё появилось нечто похожее на бабушку, только она была будто раздутой и искажённой в кривом зеркале.

– А! – Паша вскрикнул, но ни встать, ни увернуться не смог.

Остриё огромного ножа вонзилось прямо в подмышку. Ледяное лезвие вспороло кожу, перебило сухожилия. Всё тело содрогнулось в агонии. Каждая клеточка пульсировала.

После вечности раздался голос предательской бабки:

– Тридцать девять, – глубокий, далёкий, будто бы из самой преисподней, – и ше-е-е-есть.

Что значили эти цифры? Новое число дьявола?

Только теперь Паша понял, что она вынула вставленный нож. Что рана будто бы зажила. Затянулась.

Возня, голоса. Вонь. Резкая, жгущая ноздри.

Пашу бросило на бок. И будто бы ледышка опустилась где-то между спиной и ягодицей. И снова нож. И боль, спрутом расползшаяся по кишкам. Набухающая в месте удара.

Темнота.

Проснулся Паша уже ближе к ночи. Растущая луна была такой яркой, что слепила непривыкшие к свету глаза. Паша потёр их, проморгался.

Шторы были распахнуты, окно приоткрыто. Из него доносился свежий ветер с поля, принося запахи травы и цветов. Занавески выписывали искусные танцы, будто змеи под воздействием заклинателя.

Паша поёжился. Окно бы лучше закрыть.

В доме было тихо, и шаги из-под босых ног эхом отдавались в остывающих стенах.

Паша, оглушённый шагами, медленно подошёл к окну и потянулся к створке.

Стоило ему к ней прикоснуться, как обжигающие путы заставили его остановиться.

Пальцы. Прямо на его тоненьком запястье. Длинные, костлявые.

– Пашенька. Мальчик мой.

Из оконного проёма, прямо из тьмы ночи, посеребрённой яркой луной, смотрели до щеми в сердце знакомые глаза.

– Мама…

Она улыбнулась. Шире обычного. Будто уголки рта тянули за нити.

– Пашенька. Пойдём, мой родной. Пора.

– Пора?

Мама, ещё шире растягивая рот, закивала и потянула Пашину руку к себе.

Как заворожённый, он ступил на низенький подоконник. Тот захрустел, как песок на зубах, и мелкая крошка посыпалась на пол.

Через мгновение Паша уже был снаружи. Мама продолжала держать его. Под её пальцами кожа уже пошла волдырями, но Паша не чувствовал. Он только смотрел на мать, потянувшую его за собою во тьму.

Вот они уже в поле. Пробираются сквозь неспелые колосья, облепленные тлёй и клопами. Ветер ворошит короткие волосы Паши. Перебирает, как те самые колоски. Мамины волосы, длинные – длиннее, чем помнил их Паша – развеваются и охаживают его лицо и шею. То обматывают, будто бы слишком уж туго, то сползают, как бегущие от испуга змеи.

– Мама.

Мама молчит. Продолжает идти, омываемая светом луны.

– Мама… а как ты умерла?

– Я? – она поворачивается, не останавливаясь, со своей огромной улыбкой. – А разве я мёртвая?

– Но… я же видел… видел…

– Ты веришь всему, что видишь? – она отвернулась и ускорила шаг.

Паша тоже поторопился, еле пробираясь сквозь мягкий грунт. Вдалеке закаркала ворона. Только сейчас Паша заметил, что мама по-прежнему выше него на три головы, хотя он уже почти что догнал отца.

Ворона каркнула громче, и мама припустила бежать. Паша старался не отставать, но с трудом поспевал за нею. Луна плясала по чёрному беззвёздному небу, и казалось, что они смогли её обогнать. Теперь она светила им в спины, и вместо угрюмого мрака за кромкой поля Паша сумел разглядеть заросли высокой крапивы. Вокруг тянулись во тьму огромные сосны, лысыми своими ногами подпирая разлапистые кроны.

– А вот и мы!

Паша посмотрел по сторонам.

– С кем ты говоришь?

Не успел он закончить вопрос, как из-под крапивы поднялся он, Марат. В гниющих ранах копошились жирные черви. Мама наконец отпустила Пашину руку, и Марат потянулся к нему. Паша отступил, но споткнулся. Марат засмеялся.

– Ну что, малой, помнишь, как пожелал мне тогда сдохнуть?

Паша мотал головой, мелко-мелко. Сердце колошматило в рёбра – того и гляди проломит. По пальцами крошечными лапками засучили жучки, забегали.

– Эх, Пашка-Пашка, – Марат открыл огромную пасть, и из неё потянулись длинные черви.

Они извивались по Пашиной коже, обвивали его шею и руки.

– Паш!

Он зажмурился, свернулся калачиком.

– Паша!

Вот они уже обвили его всего, стиснули крепко, как огромнейшие удавы.

– Паш!

Папа?..

Паша нерешительно приоткрыл глаза.

– Ба?..