Зеркало преподобной Феодоры. Из жизни наших современников

– Так он что же, так и ушел ни с чем?.. Ох, подвергаю я вас опасности. Выяснил он, верно, что я здесь, и что-нибудь придумает пакостное, чтоб заполучить меня.

– Но мы-то рядом!

– Вы не поможете. Я знаю: уже имела с ним дело. Он все так повернул, что я думала, что спасаю близких, а на самом деле… Матушка, я должна сама его одолеть. Самое необходимое возьму в дорогу, но чтоб никто не видел, что я взяла и зачем.

– Да ты на ногах еле стоишь. Как ты это мыслишь?

– А я уйду от него и схоронюсь, пока не окрепну… А когда уж окрепну, то он сам меня побоится.

– Помни, что он мысли твои прочитать не может, но слова все твои услышит.

– Потому с этой минуты у меня обет молчания. Только еще одна просьба, матушка.

– Говори, я исполню.

– Меня надо постричь наголо и одежду сменить.

– Иди за мной. У нас есть профессиональный цирюльник.

8. Пятидесятый псалом

Через полчаса Феодора, облаченная в длинный, до пят, черный подрясник, старую потертую рясу, скуфью и с вервицей на запястье, выходила из ворот женского монастыря. Как раз в этот момент к воротам подъехала знакомая Феодоре машина, а в ней были Игорь и Анна Тасс. Заметив их первой, Феодора стремительно развернулась, вбежала назад в ворота и схоронилась в ближайшей нише монастырской стены.

Сердце ее бешено колотилось, но внешне она была спокойна и невозмутима, даже когда слушала разговор Анны Тасс с дежурной монахиней.

– Нам бы хотелось переговорить с игуменьей Марфой.

– Вы договаривались о встрече?

– Нет, то есть, конечно, договаривались, но это было не вчера и не сегодня, а значительно раньше.

– А по какому…

– Вопрос о меценатской помощи монастырю.

– Проходите, но вам надо будет подождать около часа, когда игуменья освободится.

– Нет проблем, мы вот на той скамеечке подождем.

Феодора видела, как Анна Тасс вместе с Игорем направились к скамейке, которая была в десяти шагах от нее. Еще несколько шагов – и они увидят ее. Феодора открыла молитвослов, подаренный игуменьей, и стала читать пятидесятый псалом. Игорь и Анна Тасс уселись на скамейку и уставились прямо на нишу в монастырской стене, где пряталась Феодора. Они говорили о ней, но не видели ее, хотя она была прямо перед ними как на ладони. Анна Тасс лихорадочно постукивала по камню каблучком-шпилькой, а шарф на ее шее, будто живое существо, принюхивался и прислушивался.

– Игорь Феодорович, она здесь, здесь, я чувствую, что здесь.

– Тогда нам, может быть, лучше уехать. Она сама приедет.

– А как ваш заказ? Вы же не сможете без нее работать.

Игорь хотел что-то возразить, но подошла монахиня и пригласила их к игуменье на встречу.

†

Как только они скрылись, Феодора немедля вышла из ниши и быстро направилась к воротам, но там она увидела машину мецената, которая перекрывала выход из ворот. Дверца была открыта, и в темном проеме угадывался знакомый силуэт заказчика. Феодора зашептала пятидесятый псалом, который уже выучила наизусть, пока хоронилась в нише монастырской стены, и, выйдя из ворот, не останавливаясь, пошла прямо на автомобиль.

Время для Феодоры будто растворилось в пространстве, каждая секунда растянулась и стала длиннее в десять раз. На каждый шаг она тратила столько сил и эмоций, сколько требуется для преодоления нескольких километров. Автомобиль неумолимо и неотвратимо становился все ближе и ближе. Вдруг из темного проема двери показалась рука мецената с букетом алых роз и швырнула розы прямо к ногам Феодоры. Цветы рассыпались вокруг Феодоры. Она остановилась в оцепенении, забыв про псалом, забыв про монастырь, забыв про все, подвластная необузданному сладкому недугу страсти, готовая опять прыгнуть в темную бездну, распахнувшую перед ней свои объятия.

†

Феодора точно перенеслась в восемнадцатый век и стояла на набережной Зимней канавки в нескольких шагах от вычурной кареты заказчика. Ей оставалось пройти еще несколько шагов до кареты, но она не успела сделать и шага, как послышался колокольный звон.

Это звонили ко всенощной. Время скрутилось и приобрело свой обычный размеренный бег.

†

Исчез век восемнадцатый, и карета снова стала автомобилем.

При первых звуках колокола дверца машины резко захлопнулась, как от порыва ветра. И в следующее мгновение холодящий душу звериный рык раздался из салона авто. Рык был такой нечеловеческой силы и гнева, что машину затрясло и подбросило, стекла вылетели все разом, двигатель взревел, и автомобиль, рванувшись с места, устремился прочь от колокольного звона. Феодора вышла из оцепенения, оглянулась, все вспомнила, перекрестилась и первый раз за последние три дня вздохнула полной грудью легко и свободно. Это первый раз за последние дни! Потом она спокойно и уверенно пошла по обочине дороги от монастыря.

†

Дойдя до перекрестка, Феодора свернула с дороги на тропу, ведущую к лесу.

Тропинка петляла по дикому, заросшему репейником полю, огибая валуны и пересекая маленький едва заметный родничок. Испив воды из родника, Феодора пошла дальше и скоро скрылась за лапами вековых деревьев.

Родник, из которого только что напилась Феодора, вдруг преобразился: пошипел, поурчал – и ударил вверх сильной и мощной струей.

9. Приход Феодоры в монастырь

С первыми лучами солнца из ворот мужского монастыря вышел молодой послушник и, подойдя к скамейке, что стояла близ монастырской стены, стал будить спящего на ней человека. Послушник сильно заикался, когда выговаривал букву «т» в словах, поэтому одна фраза растягивалась им на целый песенный куплет.

– Мужчина, вст-т-т-т-та-авайт-т-теэ. Эт-т-то вы ночью ст-т-т-тучались?

– Я.

Феодора ответила машинально, открыла глаза, перекрестилась сама и непроизвольно перекрестила послушника, но еще окончательно не проснулась и смотрела на послушника непонимающим взглядом. Послушник стоял, ошарашенный крестным знамением Феодоры. Его будто полоснуло огненным мечом, яркая вспышка на секунду опалила его сознание, и мысли с ранее ему неведомой скоростью забегали под темечком, и он засмеялся открыто, по-детски, а когда успокоился, то подсел на скамейку к Феодоре.

– Ну и смешной же ты, брат, когда спишь. Ха-ха. Игумен у нас очень строгий. Ты скажи мне, чего хотел, а я передам твою просьбу игумену.

Но Феодора уже проснулась и вспомнила про данный обет молчания. Послушник ждал ответа на свой вопрос, а Феодора выжидающе смотрела на него. Послушник первый не выдержал молчания и опять засмеялся – он радовался, что теперь не заикается, и ему жгуче захотелось выговориться.

– Да, смешинка на меня напала. Не хочешь отвечать, тогда сиди, жди. Я тебе есть вынесу.

Феодора раскрыла от удивления глаза, что послушник расценил как молчаливый вопрос и доверительно поведал.

– Алексий я… Имею послушание ходить раз в неделю к старцу Серафиму в дальнюю пустынь. Он старенький и никого видеть не хочет, да и не может. Он молится там за нашу обитель. Там тихо, ни одной живой души, только зверье разное. Вот к зверью он выходит, чтобы покормить зверушек. Не поверишь, но к нему даже медведь ходит. Говорят, что когда отец Серафим был еще молодым, то шел в рождественскую ночь по лесу, да заплутал и провалился в берлогу. Это спасло его, а то замерз бы в лесу. А так он очнулся в медвежьей берлоге рядом с брошенным медвежонком. Потом он выбрался из берлоги, добрался до своего скита и выходил медвежонка… Давно это было, но тот медведь, говорят, еще жив и навещает старца. Правда, я только следы видел, а так чтоб прямо лицо к лицу, то есть морда к морде, то есть лицо к морде, так мне не приходилось еще с ним сталкиваться. Ну, вот ты и заулыбался! Значит, слышишь меня. Так, когда я пойду к старцу, то и к тебе заверну – еду занесу.

†

Послушник вернулся в монастырь, а Феодора приметила в отдалении в стороне от ворот скамейку и отправилась к ней.

Скамейка оказалась вовсе и не скамейкой, а бревном. «Когда-то это было дерево, – подумала Феодора. – И простояло это дерево лет двести, а то и больше! Срубили его люди, притащили сюда, а тут про него забыли. Но бревно не сгнило, а вросло в землю, и молодые побеги взошли из его ствола и окрепли. И теперь можно присесть на него и облокотиться о молодые деревца». Феодора села и стала ждать послушника Алексия.

Она пыталась понять: почему послушник принял ее за мужчину, желавшего подвизаться в монастыре? Почему она, хотя и видела искреннее заблуждение послушника, не поправила его, промолчала? Почему? Сейчас она задавала эти вопросы сама себе и не находила на них четкого ответа. Ясно только одно, что она дала обет молчания и теперь должна молчать несмотря ни на что. Это начало искуса – испытания перед открывшимися горизонтами новой жизни. И не случайно послушник рассказал про медвежонка. Эта рождественская история про медвежонка, которого спас старец, запала ей в душу. Ей вдруг неудержимо захотелось увидеть этого старца, оказаться в том сиянии, которое наверняка от него исходит.

Феодора на все теперь смотрела по-другому, по-новому. Нет, она не оглядывалась назад на прошлое, не анализировала допущенные ошибки, она просто увидела, что вся ее жизнь до этого момента была сравнима с жизнью слепого новорожденного котенка. Котенок тычется носом в мамино брюшко в поисках молока и тепла, а наевшись, сворачивается в клубок и лежит так, сохраняя тепло и переваривая высосанное молоко. Да, так она и жила.

Теперь она прозревала. Прозревала вспышками откровения. Она вдруг увидела связь времен и поняла, что если время бесконечно, то, значит, времени нет. Значит, при желании мы можем увидеть и наше прошлое, и наше будущее. И поняла парадоксальную для мирян вещь, что будущее и прошлое целиком принадлежат настоящему и целиком зависят от настоящего, от тональности внутренней, от состояния души. Феодора ощущала необычайную удовлетворенность и покой.

10. Схимонах Серафим

Мимо Феодоры проехал на велосипеде послушник Алексий. Феодора хотела его остановить, но, выйдя на дорогу, увидела, что тот уже был достаточно далеко. «Видно, он вышел из монастыря, посмотрел, что меня нет на скамейке у ворот, и решил, что я ушла», – подумала Феодора. Она пошла вслед за послушником, надеясь, что скоро он оставит велосипед. Она точно чувствовала, что метров через сто тропинка будет усыпана камнями, и что быстрее и легче, и безопасней станет идти пешком.

Так и оказалась: скоро она догнала послушника. Послушник сидел на покореженном велосипеде и тер ушибленную при падении ногу. Он несказанно обрадовался Феодоре и заулыбался той же детской улыбкой, какой улыбался на рассвете, когда будил ее:

– Здорово! Никогда на этом месте не падал, да вот упал. И, кажется, велосипед требует ремонта… Правда, я тоже прилично саданулся. Эх, каменюгу не заметил! Да ты все молчишь! Рассказывали мне про монаха Олега из нашего монастыря – так он лет семь или десять обет молчания держал. Вот выдержка. А может, пережил такое, что и замолчал… Ты молчи, молчи и не обижайся, что я болтаю. Не могу молчать, а почему – не знаю.

Алексий встал, протянул краюху хлеба Феодоре, взял котомку и пошел по тропинке. Феодора двинулась за ним. Он оглянулся, хмыкнул, пожал плечами и пошел дальше, слегка прихрамывая после падения. Так они шли около часа. Иногда послушник останавливался, что-то говорил Феодоре, но та не отвечала, тогда послушник с лучезарной улыбкой протягивал ей флягу с водой. Утолив жажду, Феодора возвращала флягу Алексию и, дождавшись, когда тот пойдет дальше, шла за ним. Послушник прихрамывал все сильнее и сильнее.

Примерно через час пути им попалась ветхая охотничья сторожка, срубленная из толстых комлевых бревен. Алексий зашел внутрь и через секунду высунул голову в маленькое оконце:

– Придется здесь передохнуть – нога жутко разболелась. До старца от этой сторожки на здоровых ногах часа два идти, а я теперь практически одноногий, так что пока доползем – стемнеет.

Феодора осмотрела ногу. Рваная рана на голени кровоточила и могла загноиться. Она нарвала подорожника, пережевала листы и смешала их с хлебным мякишем, получив старинное противовоспалительное лекарственное снадобье. Потом, произнося молитву, положила его на рану и неожиданно крепко прижала своей ладонью. Послушник ойкнул и потерял сознание.

Когда он очнулся, то нашел Феодору в той же позе, сидящей перед ним и прижимающей к его ране свою ладонь. Она обрадовалась, что он очнулся, отняла руку от раны и вышла из сторожки наружу. Алексий посмотрел на рану, но как таковой раны уже не было, а лишь тонкая нежная розовая кожица выказывала то место на ноге, где час назад гноилась его плоть. Старинный рецепт вкупе с духовной квинтэссенцией сотворили чудо исцеления.

Вернувшись через час в сторожку, Феодора застала Алексия за молитвой, хотела тут же выйти, чтоб не мешать, но он остановил ее:

– Не уходи, брат. Я знаю, кто ты!

Феодора застыла в дверях, боясь повернуться к послушнику, а тот продолжил свою возвышенную речь в порыве откровения:

– Я не знаю, как тебя зовут, но я знаю, что ты благороднейший человек. Я не знаю, что с тобой стряслось, но я уверен, что ты искупаешь не только свои грехи, но и грехи ближних. Тебе Бог дал дар исцеления. Да, да. Этот дар у тебя от Бога!

Послушник растрогался, говоря слова признательности, и на секунду замешкался, опустил глаза, скрывая волнение, а Феодора воспользовалась этим и вышла из сторожки. Алексий поднял глаза и, не найдя Феодоры, заулыбался – он бы тоже ушел, не стал бы слушать похвалы в свой адрес!

†

Ночью Алексий никак не мог заснуть, так был возбужден. Он то вставал с постели, то вновь ложился, то подходил к иконе и молился. Как начинал молиться, то чувствовал, что его клонит ко сну, но лишь прикладывался спать – сон тут же проходил, и он чувствовал себя так, словно уже выспался. Алексию не терпелось поговорить с Феодорой, рассказать много такого про себя, что ей и в голову не могло придти, а она все стояла на камне под сосной и молилась, молилась, молилась…

Под утро Алексий все-таки заснул, причем прямо на крыльце сторожки, да так крепко, что пришлось Феодоре перетаскивать его на постель. Перетаскивая послушника, Феодора улыбалась, сама не понимая отчего. Может, непроизвольно вспомнила, как часто перетаскивала уставшего сонного Игоря, нередко засыпавшего на стуле перед мольбертом; и та семейная практика пригодилась ей сейчас ночью в глухом лесу на полдороге к хижине святого отшельника.

†

Проснулся Алексий только в середине дня. Открыл глаза и увидел в проеме двери худенький силуэт своего нового знакомого и громадную неясную тень около него. Послушник резко вскочил, протирая глаза, дернулся к двери, но запнулся за табурет и рухнул с грохотом на пол. Когда он поднялся и подошел к Феодоре, то рядом с ней никого уже не было. На земле перед Феодорой Алексий заметил крошки хлеба и много разных звериных следов, среди которых сразу выделялись два гигантских медвежьих отпечатка. Алексий занервничал и долго измерял медвежий след, прикладывая то свою руку, то ногу. Наконец, испуганно поднял взгляд на Феодору и тут же успокоился – светлый чистый взгляд Феодоры разрушил набежавший испуг и смятение. Алексий вернулся в сторожку, быстро собрался и вышел с котомкой – и прошел мимо Феодоры, шмыгнув носом и кивком головы приглашая ее идти за ним следом.

Они шли по едва заметной лесной тропе молча, но только до первого привала. После непродолжительной походной трапезы Алексия прорвало, и он начал щебетать без умолку.

– Когда я первый раз отца Серафима увидел, то такое же чувство испытал, как вот только что, ну вчера вечером, когда смотрел на тебя молящегося над моей раной. Ты меня спас, и он меня спас. Ты рану на теле залечил, а он гнойник из души моей извлек. И как тогда, так и теперь я будто заново родился… В монастырях есть такой искус, как многодневное стояние новичка у монастырских ворот, но не каждый его вынесет. Ты вот его миновал, пойдя за мной, и я знаю, что это неспроста, а значит, так надо. Значит, так старец Серафим захотел. Он ведь у нас авва, то есть истинный настоятель монастыря. Меня он позвал к себе и огородил от плевков и поношений, что на голову ждущего разрешения войти в обитель сыплются от братии. Ведь иногда даже каменьями кидаются, прогоняя от монастырских ворот. Это чтоб случайные люди не попадали в монастырь.

Феодора слушала Алексия и думала, что псы карлицы будут пострашнее, чем добродушная монашеская братия. Видевший темные силы не убоится, а возрадуется затрещине от отца и матери.

– Ты знаешь, что я с четырех лет заикался! Как-то услышал заику и стал показывать, как тот говорит. И с тех пор так и заикался. Поэтому я редко и мало говорил, а то надо мной всегда смеялись. А ты вчера на заре осенил меня крестным знаменьем, и я с того момента и думать забыл, что такое заикание. Перепугался сначала и молчал в монастыре, не отвечал на вопросы или, как обычно, отмыкивался. Когда на велике из монастыря выскочил, то проскочил мимо тебя, боясь остановиться и заговорить… Отец Серафим предсказывал, что однажды человек, претерпевший большие страдания, снимет с меня мой грех и прогонит из моего сознания образ того заики из детства… Но я что-то много говорю, помолчу чуть-чуть, скоро придем. Вот, чувствуешь? Принюхайся. Сердцем, сердцем принюхайся. Благодать! Это – святость! Это – исходит от старца, и потому и место здесь святое. Стой! Закрой глаза и вдохни полной грудью…

Феодора еще до слов послушника почувствовала в воздухе необычайную свежесть и чистоту. И теперь она, как и просил послушник, остановилась, закрыла глаза и вдохнула полной грудью. Сердце ее почти не билось, во всяком случае, она не слышала удары сердца, словно ее телесная оболочка обрела невесомость. Она точно плыла навстречу прекрасному и доселе ей неведомому.

†

Как и говорил Алексий, действительно очень скоро за вековыми соснами проглянулся деревянный куполок с крестом. Выходя из леса на луг, послушник остановился и показал Феодоре на старого филина, сидящего прямо над ними. Филин спал и не замечал их… Они дошли до скита, Алексий быстро заглянул внутрь, сбегал к озеру, но так и не нашел старца. Совсем не понимая, куда тот мог пропасть, Алексий притих, сел на скамейку возле двери и закрыл глаза.

Он только на секунду закрыл глаза, но когда открыл их, то обнаружил, что и Феодора пропала. Алексий кинулся к тому месту, где только что стояла Феодора, и увидел, как распрямляется трава, примятая ею.

– Ты где? Только что ведь тут стоял, передо мной!

Алексий упал на траву и пополз по следам Феодоры. Он полз по траве, а трава перед ним бесшумно выпрямлялась и будто звала его и торопила. Так он дополз до ног Феодоры – внезапно уткнувшись в них. Причем для него это было так неожиданно, что он едва не закричал от испуга. Но его крик застыл в горле и не вырвался наружу – он увидел, что Феодора стоит, задрав голову верх, и смотрит в небо. Алексий медленно поднялся – и затрепетал еще сильнее, заметив за Феодорой на траве старца Серафима. Старец лежал без движения, белесые глаза его были открыты и смотрели в небо точно в ту точку, куда глядела и Феодора. Это было так странно, что Алексий внезапно успокоился и тоже запрокинул голову вверх.

Долго Алексий не выстоял и перевел взгляд на Феодору, но оказалось, что она уже лежала рядом со старцем, так же, как и старец, скрестив на груди руки. Они смотрели в небо и улыбались. Алексий чуть поколебался, а потом тоже лег рядом со старцем, скрестил руки и стал хлопать глазами, выискивая в чистом небе хоть малюсенькое облачко.

– Если вы не против, то я тоже буду лежать и смотреть в небо. Да, брат, я забыл тебе сказать, что батюшка Серафим ведь слепой! Поди уж лет пять как на него здесь злодеи напали и ослепили известью… Ты – немой, батюшка – слепой, а я, видно, просто глуп, если зрячий, а не вижу того, что видит слепой, и хоть не глухой, да не слышу того, о чем вы между собой переговариваетесь!

†

Феодора и отец Серафим медленно поднимались над землей, через облачную дымку – туда, где в потоках солнечного света они могли впитывать красоту мира, будучи его составной частью. Конечно, путешествие в заоблачный рай совершали не тела, а души Феодоры и отца Серафима. А тела их лежали на траве в умиротворенной позе, ожидая возвращения душ. Рядом с ними, похрапывая, свернувшись калачиком, спал послушник Алексий.

Феодора и Серафим переглянулись, наблюдая, как смешно ворочается во сне Алексий. Серафим не выдержал и засмеялся, обращаясь к Феодоре:

– Хороший человек. Добрый. Не может врать, но великолепный рассказчик. Он сам пока не знает, какой он рассказчик. Это его дар.

– Конечно, как он намаялся, пока всю жизнь свою заикался.

– Не всю жизнь, а лишь крохотненькую часть земной жизни. А то, что заикался… А как бы он иначе осознал радость свободного владения языком, когда ты легко можешь описать то, что чувствуешь и видишь? Только в сравнении! Он станет великолепным писателем.

– Монахом-писателем?

– Нет. Он уйдет из монастыря, воспитает своих детей, а только в преклонном возрасте примет схиму и уединится в пещеру.

– В какую пещеру?

– В ту, в которой после меня ты, Феодора, проживешь несколько лет.

– Но я не монахиня.

– Я постригу тебя в монахини. Я имею право. Я – схиархимандрит. Но жить будешь под именем Феодор, а не Феодора. Таков твой крест – до последней минуты никто не узнает, что ты женщина, а не мужчина. Сможешь?

– Я для этого и шла к вам, отец Серафим.

†

Алексий проснулся от отдаленного раската грома, гулкого и протяжного. Светало. Он вышел из кельи в предутренний туман. Туман был такой густой, что, сделав несколько шагов, Алексий потерял из вида скит. Он прислушался и услышал едва различимый шепот горячей молитвы. Послушник пошел на шепот. Через несколько шагов к нему из тумана, как на небесном облаке, выплыла коленопреклоненная фигура отца Серафима. Старец остановил молитву, но с камня не поднимался.

– Поди ко мне, Алексий. Собирайся в монастырь, а то после полудня будет буря. В сторожке не укрывайся, иди прямо в монастырь. Сообщишь игумену, что Феодор останется у меня жить.

– Так его зовут Феодор! А со мной не говорил.

– У него обет молчания. Да ведь ты догадался сам.

– Догадаться-то, конечно, догадался, потому что по-другому и быть не могло. И ведь это он меня от заикания вылечил, как вы и предсказывали.

– Вылечил Бог, потому что ты поверил Феодору. И Бог явил через него это чудо. Но ты не говори никому, что это чудо Феодор сотворил. Рано еще.

– Так что же мне – опять молчать?

– Ты записывай свои мысли и все то, что хочешь сказать, давай в виде письма. Считай, что это твое послушание. Временное, на год.

– А как же молиться?

– Молись со всеми, не опасайся: в молитвенном состоянии никто не услышит, что ты говоришь легко и свободно. Теперь иди и приходи через месяц.

– Как через месяц? А как же вы?

– Лебеди на озеро прилетели. А ты не видел! Поди, уж отдохнули и улетать собрались. Иди, с Богом: дорогу осилит идущий.

†

Облако тумана скрыло старца Серафима, и Алексию ничего не оставалось, как пойти в келью за вещами. На крыльце его ждала Феодора с монастырским коробом. Это все, что было у Алексия из вещей – пустой монастырский короб, в котором он приносил хлеб старцу.

– Я знаю, как твое имя. Феодор, так? Так! Мне отец Серафим сказал. Ты чего с коробом вышел? Ты остаешься здесь со старцем. А я приду только через месяц. Но буду поминать тебя, Феодор, ежедневно в молитвах… Прости, что загружал тебя болтовней!.. Интересно, чем вы тут рыбу будете ловить? Я ведь снасти только через месяц принесу!

Не дождавшись ответа, Алексий шмыгнул носом и тут же скрылся в туманной дымке, но Феодора успела перекрестить его ускользающую в туман фигуру. Алексий будто почувствовал крестное знаменье и остановился оглянуться. Но Феодоры уже не было, зато он увидел стаю лебедей, плавающих недалеко от берега.

– Батюшка про них говорил! Вот они, красавцы!

Лебеди уже отдохнули и готовы были продолжить перелет на юг. Послушник осторожно подошел к краю озера и с нескрываемым восхищением наблюдал за грациозными царственными птицами. Лебеди взлетели и скрылись из виду.