Литературная черта оседлости. От Гоголя до Бабеля

Глава 1
От Просвещения до революции. Сто лет культурной трансформации

Вход в Троицкую церковь Киево-Печерской лавры украшает любопытная фреска, изображающая изгнание Иисусом торговцев из храма. Фреска была создана иконописцами монастыря в 1730-40-х годах, и она расположена таким образом, что создается впечатление, будто Иисус выгоняет толпу торговцев и менял непосредственно из дверей этой церкви. Иисус находится лицом к зрителю, как и принято в православной иконографии святости, а большинство менял и продавцов голубей, пытающихся собрать свои рассыпавшиеся товары, изображены в профиль – так на иконах обычно показывают зло^[1]. В отличие от картин на тот же сюжет, созданных Рембрандтом и Эль Греко, торговцы и менялы с киевской фрески изображены похожими на еврейских купцов из Восточной Европы XVIII века: по меньшей мере двое из них носят ермолки, и у всех есть бороды и шляпы, типичные для украинских евреев того времени. Таким образом, эта фреска отображает не только теологический спор между Иисусом и менялами, но и конфликт между местными славянами-христианами и иудеями, а также между официальной христианской культурой и миром рынка в Киеве XVIII века. Поскольку в XIX веке вопросы культурного сосуществования на территории Украины играли в Российской империи все более значимую роль, коренным образом менялось и то, как изображались рыночные торговцы и товары в искусстве и литературе этого региона.

Данная книга посвящена исследованию этих литературных изменений на протяжении ста лет глубокой демографической, политической и культурной трансформации – в период, начавшийся с написанных по-русски рассказов украинца Гоголя и закончившийся текстами еврея Бабеля, тоже созданными на русском языке. Первую из своих украинских повестей – «Сорочинскую ярмарку» – Гоголь написал в 1829 году, а бабелевские рассказы о коллективизации на Украине были созданы в 1930-м. Гоголь, Бабель и многие авторы, творившие в этот период, использовали коммерческий пейзаж для описания культурного обмена, постоянно происходившего на территории Украины. То, что именно коммерческий пейзаж оказался таким популярным литературным образом, связано с тремя историческими процессами. Первый – это присоединение указанных земель в XVIII веке Екатериной II, которое привело к появлению в Российской империи новых этнических групп. Второй – это политика государства в отношении новообретенных этнических меньшинств, направленная на то, чтобы подчинить и цивилизовать их. Третий – и самый важный для нашего исследования – это влияние всех вышеперечисленных демографических и политических факторов на творчество художников и писателей, рост их интереса к конфликтам и взаимоотношениям между различными народами, проживавшими на территории Российской империи.

Столетний период, о котором идет речь в этой книге, совпадает со временем существования черты еврейской оседлости. Территория этой черты была в последний раз увеличена в 1835 году; ограничения в праве свободного передвижения и избрания места жительства для евреев были сняты только в 1917 году. Внутри всей территории черты оседлости, простиравшейся до Вильно и Витебска на севере, Варшавы на западе и Крымского полуострова на юге, особенно интересными для изучения взаимного литературного и культурного влияния являются находившиеся под властью Российской империи украинские территории, называемые также Малороссией^[2]. Коммерческие пейзажи, изображенные в русских, украинских и еврейских текстах, о которых идет речь в моем исследовании, создавались на материале реальных рынков и ярмарок, существовавших в этом регионе, однако написаны были эти тексты для широкого круга читателей – российских и не только.

До разделов Польши (1772–1795), в результате которых польско-литовские территории были поделены между Россией, Пруссий и Австрией, евреи играли значительную роль в экономической системе этого региона, во главе которого стояли польские магнаты. Взамен польская знать даровала евреям свободу и защиту. В царской России готовой инфраструктуры, куда можно было бы схожим образом встроить сотни тысяч польских евреев, не существовало^[3]. Соответственно, царское правительство пыталось перестроить экономическую систему этого региона, ослабив деловые связи между евреями, польскими помещиками и крестьянами [Rosman 1990:212]. Русские, являвшиеся титульной нацией империи, воспринимали евреев как чужаков, не доверяя им из-за их религии и исторических связей с польской знатью, а также из-за того, что они плохо соответствовали русским представлениям о том, что такое нация и народ.

Непростые же отношения между Украиной и Россией развивались по схеме «вместе – порознь – вместе – порознь» (определение Ореста Субтельного) начиная с распада Киевской Руси в XIII веке и вплоть до объединений территории в 1654,1795,1935 и 1944 годах, а затем, что особенно важно, до объявления Украиной независимости в 1991 году [Subtelny 1994:1]. Серия казачьих восстаний в XVIII веке вынудила Екатерину II ликвидировать центр украинского казачества Запорожскую Сечь и аннулировать права казаков. В XIX веке российское правительство все больше и больше ограничивало национальные права украинцев, опасаясь того, что пробудившееся этническое самосознание приведет к восстанию и отделению Украины. В то же время русские часто превозносили украинцев за то, что в их среде якобы сохранился подлинный народный дух.

По мере поглощения империей еврейского и украинского населения и подавления польского восстания 1830–1831 годов политика России, а вместе с ней и русская культура становилась все более консервативной. «К 1830 году, когда [Россия] укрепила свою гегемонию, правительство уже не могло себе позволить пойти на риск», – пишет Джон ЛеДонн^[4]. Решение Николая I защищать интересы правящего класса, а не развивать экономику империи за счет индустриализации и стабильной торговой политики означало, что экономическая активность в южных и западных регионах страны будет ограничиваться сверху, а не поощряться. Однако в отличие от империи-крепости, которая стремится закрыться от внешних контактов, коммерческий пейзаж в литературных текстах легко впускает в себя чужаков и поэтому часто служит средством отображения (и критики) изоляционистской политики властей.

Этнические и политические конфликты 1830-40-х годов привели впоследствии к реформам Александра II, главной из которых стала отмена крепостного права в 1861 году. Очередное Польское восстание 1863–1864 годов вызвало еще большую дестабилизацию культурной и экономической иерархии западных территорий Российской империи. Это, в свою очередь, привело к новым культурным притеснениям украинцев, которые, по мнению российских властей, могли объединиться и отделиться от России. В 1863 году в России был введен запрет на печатание книг на украинском языке – за исключением тех, которые принадлежали «к области изящной литературы»; в 1876 году было запрещено печатать и художественные тексты^[5]. Хотя многие украинские писатели печатались за границей, в Австро-Венгрии, эти ограничения заглушили украинский голос в российском литературном пространстве. Тем не менее русскоязычные украинские авторы, такие как В. Г. Короленко, хотя и писали на официальном языке империи, поднимали в своем творчестве вопросы взаимоотношений между представителями различных народов, и Украина в их текстах предстает территорией языкового и этнического разнообразия.

Если украинцев (или малороссов, как их зачастую называли) царское правительство пыталось объединить с русскими на почве православия, то к евреям оно относилось как к потенциально опасным чужакам-иноверцам. Пытаясь разрушить обособленность евреев, Николай I предложил проект «насильственного просвещения». В каких-то пунктах эта программа совпадала с идеями поборников еврейского просвещения (так называемых маскилим), но в других прямо им противоречила. Хотя правительство часто запрещало еврейским просветителям публиковать свои книги на идише, министр народного просвещения граф С. С. Уваров консультировался с ними по вопросам образовательной политики и школьного обучения^[6]. Новые законы в 1844 году уничтожили кагал — орган еврейского самоуправления – и ограничили распространение религиозной литературы за счет временного закрытия многих еврейских издательств^[7]. Йоханан Петровский-Штерн в своей работе о еврейских рекрутах в царской армии пишет, что Николай I «планировал рекрутировать евреев в империю, сделав их полезными, лояльными и ассимилированными с прочим населением гражданами» [Petrovsky-Stern 2008: 59]. Набор в солдаты еврейских мальчиков наряду с другими подданными царя, начавшийся в 1827 году, и создание государственных школ для евреев были теми мерами, с помощью которых правительство пыталось завоевать преданность еврейского населения. Либеральные реформы Александра II 1860-70-х годов со временем позволили все большему числу евреев селиться вне черты оседлости [Litvak 2006: 7]. Однако важно отметить, что государственная политика в отношении еврейского просвещения имела совершенно иной характер, нежели культурные притеснения украинцев, происходившие после отмены крепостного права. Если украинцы воспринимались как культурно и религиозно близкий русским народ, то евреев по-прежнему считали чужаками и старались не столько ассимилировать их, сколько упорядочить структуру многонациональной империи.

В 1880-х годах беспокойство русских и украинцев по поводу проникновения евреев в русское общество и культуру переросло в яростный и полный насилия антисемитизм, что немедленно нашло отражение в творчестве еврейских писателей^[8]. В 1881 году участники революционной организации «Народная воля», недовольные тем, что царь отказывался давать России конституцию, убили Александра II, и это неожиданно привело к немедленному отказу от либеральной политики. Наступила реакция, выразившаяся в волне еврейских погромов, которые прокатились по всей территории черты оседлости^[9]. Два десятилетия спустя жители России потребовали равных прав для всех в ходе волнений, вошедших в историю как русская революция 1905 года^[10]. Однако эта борьба за гражданские права также сопровождалась волной погромов на Украине. Евреи в России все еще воспринимались как чужаки, и угроза физической расправы стала для них еще более реальной. Хотя после Октябрьской революции 1917 года большевики объявили, что в Советском Союзе все национальные меньшинства, включая украинцев и евреев, обладают равными правами, национальная политика советского государства принимала разные формы, становясь иногда, по словам Ю. Л. Слезкина, «тяжело-торжественным парадом старозаветных романтических национализмов» [Slezkine 1994: 446]^[11].

Первая мировая война (1914–1918), Гражданская война на Украине (1918–1920) и Польская кампания (1920) залили кровью и разорили украинские земли. С приходом к власти Сталина в середине 1920-х годов началась эпоха индустриализации. В 1929 году, ровно через сто лет после того, как Гоголь написал «Сорочинскую ярмарку», Сталин объявил о переходе к сплошной коллективизации, при которой контроль над сельским хозяйством полностью переходил в руки государства, а миллионы крестьян оказались привязанными к земле и должны были выращивать продукты для нужд индустриального сектора. Этот процесс привел к голодомору на Украине (1932–1933)^[12]. Хотя рынки и ярмарки (пусть и в совершенно ином виде) существовали и в советское время, свободная торговля, которая давала возможность различным этническим группам вступать в коммуникацию и завязывать отношения, перестала существовать в десятилетие, последовавшее за Октябрьской революцией. Коммерческий пейзаж – по крайней мере, временно – перестал быть площадкой, где критиковалось современное общество, и стал окном в прошлое.

Где двое, там рынок: мост между народами

Говоря об украинском коммерческом пейзаже как об общем литературном топосе, я подразумеваю под этим рынки и ярмарки самого разного типа, при условии что на этих площадках происходят типичные для украинской периферии торговые или социальные коммуникации, описанные в произведениях украинских, еврейских и русских писателей. Эти коммуникации включают в себя коммерческие отношения между сосуществующими на данной территории этническими группами, а также контакты между русскими чиновниками и жителями провинции, происходящие либо во время визита русских на Украину, либо в самой России, где коммерческий пейзаж может напоминать атмосферу окраины империи.

Базар в Полтаве, начало XX века. Коллекция М. С. Забоченя. ЦДКФФА, Киев, Украина. 0-192714

Как говорится в русской поговорке: «Где двое, там рынок, трое – базар, семеро – ярмарка» [Калугин 2000: 123]. Хотя эти слова взаимозаменяемы, как и следует из поговорки, стоит для ясности дать им определения. Наиболее общеупотребительное слово – рынок на русском и украинском или марк на идише – обычно обозначает открытое пространство, которое разделено на ряды лавок или временных мест для торговцев, продающих товары с лотка или прямо с земли. На рынке продаются основные продукты питания – местные овощи, мясо, молочные продукты, выпечка, мука и свежая рыба. Слово базар имеет персидское происхождение и было привнесено в славянские языки татаро-монголами; оно существует в русском, идише и украинском и обычно используется применительно к украинским рынкам для обозначения места, где происходит торг^[13]. В соответствующем контексте или в форме прилагательного базарный это слово также может означать хаос, шум или крик^[14].

Ярмарка в г. Путивле Курской губернии. До 1917 года. ЦДКФФА, Киев, Украина. Ф. 70. Оп. 4. Д. 298

Русское слово ярмарка и украинское ярмарок происходят от немецкого Jahrmarkt, которое дословно переводится как «ежегодный рынок» (фонетически схожее слово у arid в идише имеет древнееврейское происхождение). Ярмарка (иногда ярмонка) – это еженедельный, ежемесячный или ежегодный привоз товаров, как правило скота, зерна, промышленных изделий, таких как мебель или посуда, а также мануфактуры и галантереи. Поскольку рынок служит нуждам местного населения, купцы на ярмарку часто съезжаются издалека^[15]. В рамках настоящего исследования функциональные различия между рынками, базарами и ярмарками вторичны по сравнению с их общей характеристикой – все это места, где происходила межэтническая коммерческая коммуникация.

В начале XIX века коммерческий пейзаж в Российской империи претерпевал серьезные изменения. Традиционные ярмарки уступали место постоянным рынкам, где производители продавали товары потребителям напрямую. Согласно Майклу Станиславски, это привело «к почти полному исчезновению бродячих торговцев старого типа, евреев и христиан. В этот период процветали только украинские ярмарки, но и там тоже оптовые торговцы играли все менее значимую роль, уступив свои позиции фабрикантам, продававшим товары собственного производства» [Stanislawski 1983: 174–175]. Рынки и ярмарки оставались важнейшим источником средств существования для множества евреев и украинцев, живших на Украине. Однако для украинцев, живших за счет сельского хозяйства, коммерческий пейзаж представлял собой псевдогородское пространство, которое они посещали для продажи продуктов и покупки товаров для дома. Евреи же, напротив, зачастую были ремесленниками, лоточниками, разнорабочими, винокурами и фабричными рабочими и могли заниматься своей деятельностью, только проживая вблизи коммерческого центра^[16].

Чаще всего постоянный рынок располагался в еврейском штетле (рус. местечко, укр. містечко, польск. miasteczko). В царской России не каждое поселение могло считаться штетлом: это зависело от размера городка, его этнического состава, наличия церкви и рынка, а также присутствия в нем евреев^[17]. Однако штетлы часто объявлялись деревнями и наоборот; все зависело от политической конъюнктуры и имущественных интересов. Так, в XVI веке статус местечка получило село Луково на Волыни: «В 1557 г. Станислав Мацеевский получил грамоту Сигизмунда Августа с разрешением переименовать село в местечко Мацеев» [Меламед, Куповецкий 2006: 56].

В XIX веке штетлами было принято называть небольшие городки, в которых имелись рынки и ярмарки. В селах же жили по большей части украинцы, а евреев было мало. Как правило, в селе не было рынка, однако там имелась церковь. Хотя обычно села были меньше штетлов, украинские села нередко бывали довольно большими, и в них проживало несколько тысяч человек.

В восточноукраинских штетлах, размеры которых сильно варьировались, евреи составляли свыше половины населения^[18]. Дома богатых евреев и синагога часто строились на рыночной площади. Однако различные группы постоянно сражались между собой за право застолбить удачное место. В историческом путеводителе по украинским местечкам Лукина, Соколовой и Хаймовича описывается, как это происходило. В местечке Тростянец Подольской губернии

…дома евреев вместе с их лавками и магазинами располагались преимущественно в центре местечка вокруг рыночной площади и на ближайших к ней улицах. После того как становой пристав построил в районе вокзала два больших дома с магазинами, он, чтобы избавиться от конкурентов, запретил евреям селиться поблизости [Лукин, Соколова, Хаймович: 269–270].

Торговые ряды еврейских купцов создавали серьезную конкуренцию прочим коммерсантам. Несколько лавок еврейских торговцев, расположенных поблизости друг от друга, могли предложить покупателям товары на любой вкус.

В гостиных рядах имеются каменные лавки, в коих здешние евреи держат мелкие товары: шелковые ленточки, китайки, холст московский и простой, платки пестрые разных цветов, сахар, соль, рыбу, перец, мед, табак, табакерки, деготь, смолу, трубки, чубук, шпильки и веревки, кои получаются из ближайших местечек [Лукин, Соколова, Хаймович: 267–270].

В Восточной Европе базарный день, когда в местечко съезжались крестьяне со всей округи, становился для жителей штетла окном в другой мир. В 1913 году Ехезкель Котик в своих воспоминаниях о детстве в белорусском штетле Каменец писал:

Кроме как по воскресеньям, продавали мало, так как, кроме как в воскресенье, крестьянин в городе почти не появлялся. Так и сидели у магазинов, не имея, что делать. Но в воскресенье была большая торговля. Приходила масса крестьян, и у дверей магазинов начиналась такая толкучка, такая давка, точно как мухи на подоконнике вокруг рассыпанного сахарного песка [Kotik2002: 111]^[19].

Если обитателям штетла рынок напоминал о сельских пейзажах пограничья, то жителям окрестных деревень он предлагал не только торговую площадку, но и такие городские развлечения, как рестораны и кабаки. Сельские священники взирали на эти временные городские пейзажи с неудовольствием, особенно в воскресенье, когда туда устремлялась их паства. В 1887 году один священник жаловался, что украинскому крестьянину приходится вместо утренней службы ездить в город, где он «лакомится… пряностями яства и в особенности питей»^[20]. Церковные власти, обеспокоенные тем, что коммерческий пейзаж негативно влияет на украинское крестьянство, охотно винили евреев во всех бедах, связанных с рынками и ярмарками: евреи, придерживавшиеся своей веры и занимавшиеся торговлей в воскресенье, представали в качестве очевидных врагов православия^[21].

Историки, изучавшие русско-еврейские отношения, часто отмечали взаимосвязь между антисемитизмом и торговлей. Йоханан Петровский-Штерн приводит в качестве примера запись, сделанную Николаем I в 1810 или 1811 году: «Жидов много в губерниях, возвращенных от Польши; живут они торговлей и промышленностью»^[22]. Как замечает Майкл Станиславски: «Еще с первого раздела Польши каждый русский чиновник, задававшийся этим вопросом, отмечал и порицал роль евреев в торговле» [Stanislawski 1983: 174]. Русские писатели и этнографы, посещавшие западные губернии империи в XIX веке, тоже обращали внимание на еврейских торговцев. Станиславски цитирует статью из Журнала министерства внутренних дел за 1844 год, в которой говорится, что «купцом, можно сказать, всякой еврей родится. Будь только что-нибудь в руках, он готов все продавать, всем барышничать»^[23]. Славянофил И. С. Аксаков в своей книге об украинских ярмарках, написанной в 1858 году, говоря о еврейских торговцах, акцентирует внимание на их внешности, речи и популярной точке зрения (которую он нигде не оспаривает), что евреи мошенничают, заключая сделки с представителями других народов:

На тех же ярмарках, где евреи пользуются свободным правом купли и продажи, они придают торговле какое-то особенное, лихорадочное оживление, бегают, суетятся, снуют, сопровождая каждое слово быстрыми телодвижениями; везде раздается их шибкий гортанный говор, везде, на каждом шагу, останавливают они посетителя с предложением товаров [Аксаков 1858:36]^[24].

Согласно Аксакову, на еврейско-украинском рынке оглушающий шум и расположение еврейских лавок заманивают покупателя в ловушку^[25]:

Вы гоните еврея вон, но он продолжает перечислять свои товары, не слушая вас, начинает раскладывать все припасы своей коробки и большею частью успевает-таки соблазнить вас, и вы, браня и его и себя, все же покупаете. В особенности много евреев бывает на Ильинской ярмарке, где они занимают целый «Еврейский ряд», в котором до 30 лавок с галантерейным товаром [Аксаков 1858: 327–328]^[26].

Аксаков, путешествовавший в юго-западные губернии России из Санкт-Петербурга, воспринимал коммерческий пейзаж как дикое пространство, населенное евреями^[27]. Отвращение, которое Аксаков выказывал к еврейским торговцам, было сродни тому чувству, которое русское население столицы испытывало к евреям и в самом Санкт-Петербурге; несмотря на строжайшие ограничения, к середине XIX века в районе Сенной площади проживало довольно много евреев. Вот что писалось об этом в фельетоне полицейской газеты в октябре 1848 года: «Чтобы иметь понятие о материальной стороне тогдашнего общества жидов, стоило только заглянуть на Сенную площадь: это теплое местечко заманивало их к себе по удобству квартир и дешевизне продовольствия»^[28]. Выражение «теплое местечко» подразумевает финансовую надежность, то есть речь идет о том, что евреи с их семейным укладом и бытом прочно обосновались в столице Российской империи. Также местечко является русским синонимом слова штетл. Этот каламбур намекает на то, что еврейское присутствие в окрестностях столичной рыночной площади привносит в петербургскую жизнь нежелательный элемент украинской провинции. В этом фельетоне также описывается, как бурно и даже разнузданно веселятся и поют евреи во время своих праздников. При этом автор осуждает не еврейскую нацию как таковую. Напротив, он пишет, что те из них, на кого образованные жители столицы оказали благотворное влияние, отказались от обычаев своих отцов и обратились в христианство, но, к сожалению, число их невелико^[29]. Иными словами, речь идет о том, что традиционные празднования, принятые в иудаизме, нарушают закон и общественный порядок.

Иудаизм с его непостижимыми правилами и законами и особым календарем воспринимался как вредное для столичной жизни явление, нарушающее привычные социальные нормы и гендерные роли. Русско-еврейский поэт О. Э. Мандельштам в своих воспоминаниях, относящихся к концу XIX века, описывает этот конфликт между петербургской культурой, в которой он был воспитан, и местечковой культурой своих еврейских предков следующим образом: «Весь стройный мираж Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос» [Мандельштам 1991,2:55]^[30]. Чуждость еврейских религиозных ритуалов и кажущееся беззаконие коммерческого пейзажа грозили стереть тонкий налет цивилизации, который столичные власти стремились сохранять в Петербурге. Такой коммерческий пейзаж был характерен, разумеется, не только для территорий черты оседлости, но и для всех крупных городов и губерний России. В общественном сознании XIX и начала XX века русские базары и ярмарки были связаны с многоэтничным пограничьем Российской империи. Ярмарка была любимым местом художников-жанристов – в частности А. А. Попова.