Buch lesen: «Пределы и точки невозврата»

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

Обычно Олег приезжал в свой родной город навестить родителей дважды в год. Один раз на день рождения матери, летом, а второй – на новогодние праздники. Но в этот раз отпуск выдался на начало декабря, и он решил приехать пораньше, почти за месяц до нового года. К тому же и заняться в отпуске было решительно нечем, кроме как выяснять отношения с бывшей, давно разбившиеся о быт. Из Москвы, где он жил после учебы уже почти десять лет, добираться было не сложно, но долго: вначале двенадцать часов на поезде, потом от поезда на автобусе или трамвае, а потом снова автобусе. После бессонной ночи в поезде, который приехал в десятом часу утра, настроение было сонным, в глазах сильно рябило от белого снега, и дорожная сумка, резавшая ладонь пополам, казалась еще тяжелее, чем была вечером, хотя ее содержимое не изменилось.

Всю ночь в поезде он думал о том, что будет делать, как только вернется обратно в Москву, в голове вертелись разные планы. Олег хотел уволиться и сменить работу, которая стала совсем невыносима. Он хотел подать заявление нужно еще до отпуска, но он не решился, страшила неизвестность, а поддержать его было некому. Личная жизнь у него тоже не клеилась, недавно от него ушла женщина, они решили пожить раздельно, первый брак тоже не задался, и от этого брака у него подрастала дочка. Он только вышел из поезда, и снова для него настали гулкая привокзальная площадь, звук отходящего поезда, запах железной дороги, пар от дыхания, такие же, как и год назад. Его бледное лицо выглядело изнеможенным, но, едва глотнув свежего холодного декабрьского воздуха, он понемногу стал приводить мысли в порядок. У него даже появился румянец.

Больше всего его волновало, что его таким увидит мать и опять станет задавать много ненужных вопросов. По телефону, когда она его не видела, ему легко было сделать вид, что у него все хорошо, а сейчас он понимал, что нужно еще постараться. Он подошел к остановке, к которой подходили трамваи, поставил сумку на асфальт, вытащил пачку сигарет и закурил. «Такси, такси! – раздался громкий голос таксиста-таджика, направлявшегося к нему». Олег показал жестом, что такси не нужно, и таксист пошел дальше зазывать пассажиров. Олег хотел докурить, но как сразу подошел трамвай и Олег, выкинув сигарету, взял снова сумку и поднялся в него. Места свободные были, но он решил не садиться, чтобы не расслабляться. «Лучше так, – подумал про себя он. – Уже скоро».

За окном мелькали до боли знакомые картинки, Олегу даже показалось, что со времен его детства ничего не изменилось, разве что суеты стало больше. Он ехал, держась за поручень и смотря в окно, потому что это было лучше, чем смотреть на людей или тонуть в собственных мыслях. Вначале в трамвае людей было немного, но с каждой остановкой их становилось больше. Олег зевнул, мимо него протиснулась сморщенная старушка, которой молодая женщина уступила место. Трамвай остановился на очередной остановке, и в него стали заходить люди. «Куда прешь! – раздался у него за спиной гневный возглас, принадлежащий подвыпившему мужчине». За окном пошел снег, было видно, как маленькие снежинки прикасаются к стеклу, оставляют на нем следы. Олег нравилось сквозь это тронутое слезами снега окно смотреть на прохожих и улицу, эта привычка была у него с самого детства. Сам не зная зачем, он повернул голову и в самом конце трамвая увидел ее. Или как будто ее. Он на секунду задержал на ней взгляд, а потом быстро опустил глаза и снова повернулся к окну. Сердце забилось чаще.

Она стояла в синем пальто. Он едва успел разглядеть ее черты, но ее лицо, ему показалось, уже было тронуто увяданием. Ей, наверное, было уже почти под пятьдесят. «Неужели это и вправду она? – снова подумал он, не смея еще раз повернуть голову, чтобы подтвердить или опровергнуть свою догадку, как будто он сознательно предпочел остаться на грани между знать и не знать». Пограничное состояние между сном и реальностью, как и тогда в его отрочестве, снова окунуло его в себя и поглотило. Он почувствовал робость, смущение, дрожь, а его лицо приобрело оттенок недоумения, даже испуга, хотя за десять лет жить в Москве он уже попривык быть ко всему готовым и ничего не бояться. Стало как-то неловко, что они встретились здесь, в этом трамвае, что он стоит к ней боком, как будто нужно было встретиться где-то в другом месте с видом на океан или даже на небе.

Ее имени он не знал, ни тогда, ни сейчас. Лет двадцать назад она жила в доме напротив, и он смотрел на нее, когда у него выдавалась такая возможность. Смотрел, отводя взгляд, почти как сейчас, и молчал, иногда встречая ее случайно и мельком возле подъезда, в магазине, парке или на остановке. Она была неземная, непохожая на других, очень ухоженная, сдержанная тонкая тихая молчаливая и печальная. Потом они переехали, но она так и осталась в его памяти как неведомая птица, идеал, женщина-муза. Периодически он возвращался на старое место жительство и часами простаивал возле ее подъезда, чтобы хоть мельком увидеть ее, но видел ее все реже и реже, а потом она совсем куда-то исчезла, как будто бы растворилась в воздухе.

Наверное, она была чья-то жена, может быть, даже мать, но этого он не знал и не хотел знать. Ему только хотелось посмотреть на нее еще раз или просто постоять рядом с ней, но не слишком близко, потому что тогда бы сердце разорвалось то ли от волнения, то ли от счастья. Именно были связаны его детско-юношеские мечты, воздушные чистые и кристальные. Ей тогда было около тридцати или слегка за тридцать, а сейчас ему ровно столько, столько ей было тогда, и у него уже появилась первая седина на висках. Олег с удивлением обнаружил, что до сих пор помнит шлейф аромата ее терпких духов. Память ему возвратила сейчас даже запах ее духов, как будто эта нереальная жизнь, которой он жил, никогда не кончалась. Как будто он всегда жил двумя параллельными жизнями. В одной жизни вполне понятной земной реально земной он учился, влюблялся, работал, даже создал семью, а во второй, где-то на подсознании, всегда сияла она, как звезда, недостижимое акварельное счастье, далекое и туманное. А теперь она ехала рядом с ним совсем близко и держалась одною рукою за поручень. Тогда он смотрел на нее внизу вверх, а теперь он был на голову выше ее, но сейчас ему показалось, что он смотрел бы на нее так же. Ему захотелось подойти к ней и сказать: «Я вас помню, я вас узнал, вы жили напротив, я вас…». И, может быть, даже узнать, наконец, ее имя, но что-то сжалось внутри от невозможности этого движения к ней и этой обычной фразы.

– Лелик, ты! – вдруг услышал Олег, и его сердце замерло. Он удивился своему мальчишескому прозвищу, потому что так к нему уже давно никто не обращался. Олег повернулся и увидел протискивающегося к нему мужчину в черном пуховике и с лицом, заросшей щетиной, в котором с трудом узнал своего старого школьного приятеля. – Я даже не сразу, – расплываясь в улыбке, сказал мужчина и радостно протянул ему руку для рукопожатия. Натужно Олег улыбнулся и пожал руку товарища. Хуже момента, чем этом было сложно придумать. Раньше, когда Олег приезжал в свой город, он не встречал практически никого, ему просто было неинтересно, он всегда был замкнутым, и особых друзей со школьных времен у него не было. Ну что ты, как неживой, как живешь? Куда едешь? Женат?! Как там Москва, стоит?! – снова заулыбался приятель, засыпав его вопросами.

Олегу было крайне неловко, он опешил, вдруг подумав, что это может услышать она, и испугался сам своего голоса, но быстро взял в себя в руки.

– Стоит, стоит, – быстро ответил он, сделав свой голос проще и тише. – Я в разводе, а ты как?

– Да вот, еду к жене, был на заработках. Я с тобой уже не первую остановку ему, все смотрю, смотрю: ты, не ты? – начал говорить он, рассказывая о своих делах. Олег остановился, люди стали выходить, и он инстинктивно оглянулся и увидел, что ее уже нет. Она вышла. Он увидел уже из окна, как удаляется ее фигура. Все та же стать, та же походка, осанка. Внутри защемило. – Да, что ты! – легонько хлопнул его по плечу приятель, – совсем еще не проснулся, эко вас там в Москве мучат! – рассмеялся он белым ртом. – Ты до конечной? Может, выйдем и по пивку, а?

– Нет, – тихо улыбнулся Олег. – Я спешу, меня уже ждут, – вежливо сказал он, желая поскорее остаться с самим собою наедине.

Они проболтали до следующей остановки. Приятель рассказывал о работе, жене, о том, что уже стоит дачу и немного осталось. «Помнишь Сашку? – вдруг спросил он. – Умер недавно, разбился на своей иномарке. Царствие ему небесное, – сказал быстро он, а потом продолжил как ни в чем не бывало рассказывать дальше».

Когда Олег вышел на остановке, помахав вслед уезжающему трамваю рукой, то почувствовал облегчение. Теперь ему не нужно было держать лицо и изображать из себя того, кем он не является. Он решил немного пройтись, чтобы освежить голову. Все это было как-то нелепо и грустно, и непонятно. И зачем она снова вот так, как мираж, появилась в его серой и суетливой жизни, неужели, чтобы исчезнуть опять? А, может, это судьба через нее пытается ему сообщить что-то важное, а он опять не может ее понять? – вставали вопросы в его голове, и снег скрипел под ногами. Олег шел до ближайшей остановки, чтобы снова сесть на тот же трамвай.

Было зябко, руки мерзли, по дороге проезжали автомобили, и Олег даже не пытался увернуться от брызг из-под колес. Он шел по дороге, уже не чувствуя тяжести сумки, которую нес в руке, потому что эта тяжесть меркла по сравнению с тяжестью обрушившегося на него понимания, что он ходит по кругу и никак не может его разорвать. Он думал о том, что скоро опять вернется в Москву, и снова среда затянет его, в этой столичной круговерти он снова забудет ее, и тогда зачем, для чего была эта встреча?

Все как сильно изменилось с тех пор, когда был он подростком: его одноклассники выросли, выучились, родили детей, отрастили щетины, сделали карьеры, некоторые уже развелись и на висках поседели, а некоторых уже нет в живых. Да, все изменилось с тех пор, но при этом как будто бы ничего не изменилось. Он остановился на остановке, растерянно вглядываясь в промозглую декабрьскую пустоту, наполненную маленькими искрящимися снежинками. Снежинки тихо как будто бы нехотя опускались на землю и таяли, коснувшись земли, а те, которые были близко к проезжей части, смешивались с грязью, которую давили отъезжающие автомобили.

«А вообще была ли она, эта женщина? – вдруг подумал он. – Или мне опять все показалось?».

ВОРОВАННАЯ ЖИЗНЬ

– А мерчендайзера вашего кастрировать надо! – сказала громко Элеонора Васильевна, подойдя к кассе продуктового магазина. Она отвела глаза и подумала, правильно ли она произнесла это слово и не будут ли из-за этого смеяться на ней. Над ней не смеялись, скорее, недоумевали, зачем эта женщина в возрасте пришла выяснять отношенья к кассиру. Тем более, что одета Элеонора Васильевна была странно: на голове у нее была шелковая цветная косынка, тонкие губы густо накрашены ярко-красной помадой, особо выделялись на ее бледном лице зеленые тени, и довершали ее образ казавшаяся необъятною шуба и сапоги на высоких каблуках, на которых ей трудно было ходить. Все вместе это выглядело феерически и вызывало неловкую улыбку у окружающих, которую хотелось показать, как только она уйдет. Но Элеонора Васильевна не торопилась. Не для того она надела все лучшее сразу. Она думала, догадываются ли они, смотря на нее, что видят перед собой самого настоящего вора, а на воровство Элеонора Васильевна решилась осознанно.

Она выносила этот план, она его продумала до мелочей, родила, как рожают ребенка. Это был сознательный акт, на который ее толкнула нужда, но нет, не нужда в материальном смысле, а нужда в плане духовном. Для нее, оставшейся без мужа, который умер, и сына который женился и уехал подальше, больше нечем было порадовать себя, изменить свою жизнь к лучшему, внести в нее хоть капельку жизни. Воровство для нее было чем-то вроде акта свободы, безумия, желания показать себя и вырваться из тисков старости, когда уже ничего не происходит, и когда память постоянно поставляет ее, как медленную пытку воспоминания, унижающие ее достоинство. Она часто вспоминала, как на рынке ей однажды сказали: «Женщина отойдите, это дорого стоит, вы все ровно не будете брать». Это было больно, и это боль требовала выхода в самых причудливых формах. Вот она и решила украсть колбасу, дорогу, сухую, целую палку, в самом дорогом супермаркете, который могла найти недалеко от дома. Она хотела не просто украсть, а украсть мощно, с вызовом, и эта косметика на ее лице, а в обычной жизни Элеонора Васильевна почти не красилась, сияла на ней почти как боевая раскраска. Она вышла на воровство как бой со своею судьбой, которую не могла принять, а глаза продавцов и зевак сейчас смотрели на нее, похихикивая над ее внешней неадекватностью, и ничего не понимали.

Это идея о воровстве пришла к ней уже давно, где-то полгода назад, но уже после того, как умер муж, и ее проводили на пенсию. Она ходила по магазинам, приценялась, выбирала магазин, изучала товары, а главное, продумывала план, как украсть незаметно. Выбор пал на колбасу, такую Элеонора Васильевна раньше никогда не покупала, колбаса стоила дорога, тем более в таком дорогом магазине, как этот. Чтобы пронести ее незаметно, нужно было виртуозно оторвать наклейку со штрих-кодом и незаметно положить колбасу в сумку. Элеонора Васильевна тренировалась на дешевой колбасе, приносила ее домой и снимала с нее этикетку при помощи подручных средств. Руки у Элеоноры Васильевны были золотые, она была знатная рукодельница, все время что-то шила, перешивала, вязала и крючком и спицами, и теперь эти навыки ей пригодились.

Она хотела этого преступления всей душой, жаждала его, оно ей было необходимо, как свежий воздух в затхлых стенах ее невыносимой жизни. Ей давно уже надоело жить по правилам и заповедям, которые она раньше всегда соблюдала, надоело переходить дорогу исключительно на зеленый свет, и теперь на старости лет она решила рвануть на красный. А что ей было терять, если у нее больше, как она считала, ничего не осталось. Она даже была не против, если ее «заметут», поймают с поличным, перед ее глазами то и дело вставала картинка, как она сидит за решеткой вместе с «ночными бабочками», и ее допрашивают. Такие картинки она видела в кинофильмах. Она всегда знала, что если воруешь миллионы и миллиарды, то тебе ничего не будет, а если кусок хлеба или колбасу, то все может быть, и решетка тоже. Только за всю свою жизнь ни скрепки с работы не утащила, а тут позарилась на целую колбасу. Но просто взять и вынести ее – этого было мало, нужно было еще устроить скандал на пустом месте, пойти, так сказать, ва-банк. Шумный вор всегда менее подозрителен, наглость рулит. Наглость часто принимают за правоту, а тихость за слабость. Элеонора Васильевна наглой никогда не была, а тут решила постараться.

Своим поступком она как будто хотела сказать, нет, даже не сказать, а прокричать: «А вы что ж думали, я такая?! Нет, а я совсем не такая!». А еще большее удовольствие ей доставляло представлять, как об этом поступке сообщат на ее былую работу, где она проработала тридцать лет главным бухгалтером, и там все ахнут. Когда ее провожали на пенсию, то сослуживцы ей, пытаясь устроить праздник, сделали ей юмористическую сценку, где она была в образе серой мышке, и никто никогда не слышал ее голос. Эта сцена засела, как кол, в ее памяти. Обидная сценка, ведь серой мышью она себя никогда не считала. В молодости, юности, детстве, еще до того, как вышла замуж, она пела и танцевала, ей хотелось носить дорогую одежду, быть совсем не такой, какой ее сделала жизнь, но все время не хватало денежных средств. Порою не было денег даже на самое необходимое, всю жизнь она жила от зарплаты до зарплаты, муж в последние годы сильно болел, а если выдавалась лишние деньги, то она покупала что-то мужу или ребенку. А теперь ни того, ни другого в ее жизни не было, один умер, другой женился и носа не кажет, все у него дела, дела…

«А зачем, какого черта все время по заповедям? – подумала она, и на ум пришла первая из них: не укради». С нее-то Элеонора Васильевна решила и начать. Если получится. Может быть, ничего бы этого не случилось, если бы ей разрешили поработать еще, но на ее место уже метили молодые. И ее с работы «ушли» под радостные поздравления и восклицания, а также пожелания крепкого здоровья и долгих лет жизни, мол, она поработала и должна теперь отдохнуть. А как отдохнуть Элеонора Васильевна не понимала, она не знала, как ей отдыхать и за всю жизнь так и не научилась. И как можно отдохнуть, если в доме одиночество смотрит на нее со всех сторон? В одиночестве постоянно осаждали больные воспоминания, она вспоминала, как сделала аборт, но не потому, что не хотела ребенка, а потому что не на что было кормить и растить. Настоял муж, хоть она очень хотела родить девочку, ей казалось, что дочка ее поймет, по-женски, по-человечески. Но это все было в прошлом. А теперь она думала: «Сворую колбасу, принесу домой и буду жрать. Жрать всем смертям назло!».

Врач-кардиолог, у которого она наблюдалась, после смерти мужа сказал ей, что она должна заниматься чем-то, что-то делать руками, чтобы не сойти с ума. Элеонора Васильевна засела за вышивку, вязание, аппликации. Это не помогало, даже наоборот – раздражало, потому что было уже никому не нужно, и в один момент она сказала: «Все, хватит». А в ее понимании слово хватит, означало, что правда хватит. Просто хватит.

* * *

– Администратора мне! Что это такое, ничего не могу найти, все переставили! А у меня что, время что ли есть ходить тут, искать! Почему такое неуважение к людям?! – произнесла она фразу, которую слышала от оного покупателя и мысленно заулыбалась, даже восхитилось своей смелостью. «Вот бы видели они меня сейчас, – подумала она о своих бывших коллегах». Раньше же она ничего не могла никому сказать, даже если на ногу сильно наступят, толкнут или денег не додадут. Как-то было неловко, а теперь в ее сумке сияла краденая колбаса, целая палка, и ей было ловко, и страха не было, точнее он был, но на своем пике перерождался в высшую форму эйфории и ликования над собой и толпой.

Вышел администратор. Молодой мужчина в строгом костюме.

– Что случилось, в чем проблема? – посмотрел он на кассиршу. Та, быстро пристав тихо показала ему на Элеонору Васильевну. – Женщина, что случилось. В чем суть проблемы, – посмотрел он на Элеонору Васильевну?

«Ну надо же, – отметила про себя Элеонора Васильевна, не бабка, не бабуся, а женщина, сразу видно: дорогой магазин. Уважают, – снова заулыбалась мысленно». Она готовилась к этому разговору, придумывая и свои реплики и реплики собеседника.

– Я ничего не могу найти! Вы все переставили. Что это за магазин чертов! Ничего невозможно найти. Все было раньше по-другому, а теперь что. У меня на это нет времени! Я очень занятой человек! У меня много работы, сын, дети, внуки, работа, муж!

Вокруг Элеоноры Васильевны собрались люди, которые, поглядывая на нее, улыбались. Где-то несколько секунд администратор, молодой мужчины, пребывал в растерянности, не понимая, о чем идет речь. А потом, посмотрев на охранников, быстро сказал:

– Женщина, мы все уладим. Примем к сведению ваши рекомендации. Всего доброго, до свиданья, – натянуто улыбнулся он ей и посмотрел на нее, в ожидании ее действий.

Элеонора Васильевна победно посмотрела на покупателей, собравшихся на нее возле кассы, и поняла, что миссия выполнена, теперь надо выйти. Ей казалось, что все смотрят на нее, следя за каждым ее движением. Теперь оставалось только пройти кассу, узнать, не остановит ли ее охранник, не запищат ли ворота на ее краденую колбасу в сумке. Ее интересовал вопрос, все она сделал правильно или не все? Все поплыло как в тумане. «Ну давай, давай, – подбадривала себя Элеонора Васильевна, – последний рывок, несколько шагов». Почему-то вдруг захотелось сесть на пол и прямо расплакаться. Нет, дойти, надо дойти, а на ногах, как будто были гири. Один шаг, второй, а у охранников дубинки, и смотрят они на нее странно. А у нее сумка, и там колбаса, дорогая, краденная, а значит, почти как бомба, хоть этикетку она с нее содрала, ювелирно, быстро, почти профессионально. А теперь только бы дойти до дверей и выйти отсюда. Она почувствовала, как потеряла много сил, слишком.

«Ну что остановишь меня? – подумала она, проходя мимо охранника, потом мимо другого. Нет, не остановил. – Не оглядывайся, только не оглядывайся, – говорила она себе, а потом когда встала у дверей, то ее сердце сжалось: запищит или нет? Еще шаг. Нет, не запищало». Двери отворились, как только оно к ним подошла, и Элеонора Васильевна вышла из дверей. Ей хотелось упасть, сесть, рассмеяться или расплакаться, закричать во все горло. Но вдруг она опасливо обернулась назад и подумала: «А что если все-таки заметили, если ее поймала скрытая камера? Что, если они обо всем догадались и сейчас побегут за ней?!». Она не знала, откуда у нее взялись силы, но она побежала, она бежала так, как не бегала никогда, даже на работу, если опаздывала.

Она бежала прямо на каблуках, на которых даже ходила с трудом, это были особые сапоги, трофейные, купленные, чтобы надеть их по особому случаю такой случай представился только тогда, когда провожали на пенсию. Она бежала, не чувствуя ног, не понимая, как бежит и не падает, на нее смотрели, оглядывались. Ее старая шуба со свалявшимся мехом и это торчащее из-под шубы красное расшитое вручную бисером платье, которое она надела на день рождение мужа, были забрызганы грязью. Сумка, косынка, тени, помада, – все пригодилось, как будто они лежали и ждали когда Элеонора Васильевна «пойдет на дело». И вот уже Элеонора Васильевна во всем этом «парадном» бежит «с дела», рассекая ноябрьские лужи, бежит с ворованной колбасой в сумке, бежит, не зная куда, а точнее – куда глаза глядя. Бежит так, как будто за ней кто-то гонится, а в голове только скачут обрывки мыслей. «Почему она вышла за него замуж? Почему не родила второго ребенка? Почему не стала воевать, когда ее захотели «уйти» с работы? Зачем ее назвали так Элеонорой, хоть она хотела быть Катей или Машей и всю жизнь стеснялась своего барского имени? Почему, зачем, как это все получилось, и что с нею будет сейчас? Она бежала так, как будто бежала от этих мыслей, а они все равно догоняли ее, роясь в ее голове.

Опомнилась Элеонора Васильевна, когда сидела уже на скамейке возле своего дома и горько плакала, размазывая дешевую косметику по лицу слетевшей косынкой. Потом она перестала плакать и еще долго сидела пустым и рассеянным взглядом, собираясь с силами, чтобы встать, и, наконец, встала. Она, как будто забыла о краденой колбасе, но медленно подходя к двери дома, остановилась, вытащила сухую тонкую из сумки, как совершенно ненужную вещь, и кинула в урну. Ворованная колбаса, ворованная жизнь, потому что и жила ее, как будто украла. Надежда была только на то, сумка не пропахла этой колбасой, и ее не придется стирать.