Buch lesen: «Древо из Южных Врат»

«И увидел Господь, что велико развращение человеков на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своём»

(Книга Бытия, 6:5,6)

«…ангелов, не сохранивших своего достоинства, но оставивших свое жилище, соблюдает в вечных узах, под мраком, на суд великого дня».

(Послание Иуды, 1:6)

«…они суть служебные духи, посылаемые на служение для тех, которые имеют наследовать спасение…»

(Послание евреям, 1:14)

«Он – Тот, Кто сотворил для вас все, что на земле, а затем обратился к небу и сделал его семью небесами. Ему известно о всякой вещи».

(Коран, сура 2:29 «Аль-Бакара»)

Я даже не знаю, историю, что мне рассказал профессор Сергей Дмитриевич Борода, следует воспринимать как некую мистику, или все же как реальность, которая имела место быть также со мной много десятилетий назад? Если честно, трудно поверить в услышанное, а затем и стать участником событий в один из рабочих дней в лаборатории, куда профессор пришел в разъяренном состоянии после разговора с начальником спецчасти нашего института. Именно в момент этого нарастающего негодования он поведал мне о происшествии, которое произошло на его глазах и с его участием, когда он был молодым ученым. И с этого начались уже мои приключения. Но для начала скажу, кто такой Сергей Дмитриевич.

Сергей Дмитриевич Борода – старожил нашего Института растений пустынных зон Академии наук Туркменистана, доктор биологии, заслуженный деятель науки, человек с мировым именем, который, как ни странно, за пределы СССР так и не выезжал. Его исследования, его теории и публикации словно сами «выезжали» за него, находя живой отклик в научных кругах от Лондона до Токио. У него был незаурядный дар находить общее в природе даже там, где его сложно разглядеть – в суровой пустыне. Его труды по биохимии и ботанике почитались среди лучших умов мира за точность, прогностическую силу и системный подход. Борода мог объяснять самые сложные процессы, используя простые аналогии, и даже в этом чувствовалась его редкая способность находить смысл в хаосе.

Профессор Борода был из той старой гвардии ученых, которые прошли через огонь и воду, буквально и метафорически. В свое время он работал заместителем директора института, но с возрастом предпочел сосредоточиться на собственных исследованиях. Когда пришла пенсия, он заведовал отделом, а еще позже, сократив обязательства, остался старшим научным сотрудником. Но даже в преклонном возрасте он ни на день не оставил науку, не видел себя бесполезным стариком, валяющимся на диване перед телевизором. В свои за восемьдесят Сергей Дмитриевич оставался человеком живым, бодрым, с ясным умом и тонким юмором. Снаружи он казался спокойным и даже жизнерадостным, но, как я слышал, его молодость не прошла безоблачно: он успел познать все «прелести» трудовых лагерей и ГУЛАГа, откуда вышел, казалось бы, с непробиваемой броней – на удивление, без злобы и горечи.

Семья у него была: дети, внуки. Когда Союз распался, они разъехались по миру – кто в Европу, кто в Америку, кто в другие страны бывшего Союза. Но сам он остался здесь, верен родному институту, несмотря на то, что наука в начале 1990-х переживала жесточайший кризис. Финансирование сократилось, штат научных сотрудников сужался до критического минимума, оборудование изнашивалось, ломалось, а в ремонт его редко удавалось поставить, и уж тем более рассчитывать на замену. Старые приборы изнашивались, некоторые аппараты разбирали на детали, чтобы собрать из них хоть что-то работающее. В те времена ученым приходилось изобретать не только идеи, но и способы поддержания лабораторий в каком-то рабочем состоянии. Научные открытия делались буквально «на острие пера», в основном теоретически, с экспериментами, которые удавались лишь благодаря интуиции и точному прогнозу. И именно таким «научным чутьем» обладал Сергей Дмитриевич. Он умел предвидеть, как будут развиваться исследования, чувствовал, когда гипотеза сработает, и часто опережал время.

Однако даже этот уникальный дар предчувствия иногда подводил профессора. Однажды ему отказали в поездке на международную конференцию. Он был в бешенстве: ведь ему объяснили, что отказали лишь по той причине, что много лет назад он был допущен к секретным материалам. Борода недоумевал – какие же секреты могли быть у нашего института, который занимался исключительно растениями и экологией пустынь? На самом деле, секретным в те времена было только то, что касалось зарплат руководства и распределения средств на «особо важные» проекты. Однако разрешения не последовало, и у Сергея Дмитриевича не оставалось выбора, кроме как отказаться от поездки. Он кипел от возмущения, но, сдержав себя, так и не поднял бунт, оставаясь верным, хотя и обиженным ученым.

Именно в таком состоянии я увидел его тогда – лицо покраснело от гнева, руки дрожали, но голос оставался ровным. Он сел напротив меня и, посмотрев прямо в глаза, произнес: «Ты только представь себе, что может произойти, когда…».

Меня зовут Феруз Насимов. Я родился и вырос в Ташкенте, и за три года до этих событий окончил Ташкентский институт сельского хозяйства. Мой диплом был заслуженной гордостью для всей семьи, которая всегда поддерживала меня в стремлении изучать природные процессы и работать на благо науки. После окончания я получил распределение в Ашхабад, в Институт растений, где проработал сначала стажером-исследователем и постепенно обрел круг собственных научных интересов. Мое любопытство к биохимии пустынной флоры и жажда открытий привели меня к профессору Сергею Дмитриевичу Бороде. Именно он стал моим научным руководителем, когда я поступил в аспирантуру, и человеком, от которого я узнал и о самой науке, и о том, как в ней выжить.

Развал Советского Союза в 1991 году меня, конечно, огорчил. Но я не мог и представить, что уже исчезнувшее государство продолжало каким-то образом преследовать моего учителя – человека, который посвятил свою жизнь науке.

– Я давал подписку на неразглашение еще в конце 1940-х годов. Срок давности давно прошел! – гремел Сергей Дмитриевич, сердито стуча кулаком по столу. – Я это объяснял начальнику спецчасти Аннасахату Коканбаеву, майору КНБ, а он, идиот, и ушами не шевелил! – В его лице виднелась смесь негодования и горечи. Высокий, худощавый, с густыми седыми бровями и чуть тронутыми морщинами щеками, он казался мне настоящим ветераном науки. Даже в свои годы он был удивительно бодрым – на вид и по характеру. Но сейчас этот спокойный обычно человек едва сдерживал гнев.

Мы были вдвоем в лаборатории; на часах приближалось три часа дня, и в институте уже почти никого не осталось – не более десятка сотрудников. В эти нелегкие времена многие из них фактически бездельничали, ведь серьезных задач уже давно не ставили, оборудование ломалось, и финансирование шло мимо нас.

– Я подписывал не разглашать секреты СССР, а этой страны нет уже два года! – продолжал профессор, его лицо побагровело. – Значит, и обязательств никаких нет перед этим исчезнувшим государством! Только этому упрямому туркмену не хочется принимать это во внимание! Он уперся в свои полномочия и отказал мне в поездке в Париж! Сам, гад, ездит за границу, хотя в нашей науке ничего не смыслит! Он мне сказал, что у меня гриф «без срока давности», то есть навечно! Что он, идиот, знает о вечности?

Он еще продолжал что-то сердито твердить, пока я заваривал чай. Чайник у нас давно сломался, и я приспособил старый лабораторный термостат, превратив его в кипятильник. Этот агрегат когда-то был нужен для пробирок, но теперь он стал нам полезен для «лабораторного чая». Я налил крепкий зеленый чай и, чувствуя терпкий, чуть древесный аромат с легкими нотами цветочных и травяных оттенков, поставил перед профессором чашку и подвинул вазочку с абрикосовым вареньем, его любимым. Это варенье благоухало сладкими, чуть карамельными нотами, которые идеально гармонировали с простотой крепкого чая.

– Сергей Дмитриевич, – спросил я, передав ему чашку, – а разве ботаники когда-то имели дело с государственными секретами? Что вы делали такого, что давали подписку о неразглашении? Да, вы были в заключении во время Великой Отечественной войны – я об этом знаю, – но как же вас могли допустить к секретам государства? Что-то я не понимаю… Кажется, прошлое тянет вас обратно…

Сергей Дмитриевич хмыкнул, слегка приподнял брови, и, пригубив чай, посмотрел в окно. Его взгляд казался далеким и каким-то затуманенным, как будто перед ним в окне прокручивались кадры старой кинопленки – фрагменты прошлого, в которые я не был посвящен. Легкая грусть застыла на его лице.

– Ты прав, – сказал он после короткой паузы, – что-то из того прошлого. Причем из прошлого, связанного с… библейскими событиями.

– Библейскими? Как это? – я не смог скрыть удивления. – Вы же, Сергей Дмитриевич, коммунист… хотя, наверное, КПСС уже не существует. Но ведь вы не верите в Бога…

Он снова вздохнул, не глядя на меня, как будто его слова были обращены к той давней эпохе, к тем событиям, о которых никто больше не знал.

– Да, я был коммунистом, – сказал он тихо. – Но тогда я был еще и ученым. В то время происходили такие вещи, о которых лучше молчать… Но ты задал правильный вопрос.

Глотнув чая, он продолжил:

– Ты так думаешь – про веру? Знаешь, Феруз, вера она в сердце, не обязательно должна фиксироваться документами и ритуалами, хождением по церквям или мечетям, – профессор покачал головой. – До конца войны я был атеистом, а потом произошло то, что заставило меня изменить мои взгляды на материализм… Сейчас уже не стыдно признаться: последующие годы я был верующим человеком, просто внешне этого никак не показывал. Сам понимаешь, в нашем руководстве тогда не слишком-то жаловали тех, кто верил в то, что они считали «опиумом для народа».

– Так что же произошло? – я не мог скрыть любопытства.

Борода отпил еще немного чая, взял ложечку варенья и, немного помедлив, продолжил:

– Ну, теперь рассказать уже можно – это не секрет, хотя, думаю, мало кто мне поверит.

– Я поверю, – пообещал я, чувствуя, как меня раздирает любопытство. Последние дни в лаборатории были настолько скучными, что любая необычная история показалась бы мне оживлением. С работы здесь почти ничего не было, а профессорская история могла бы хоть как-то разогнать обыденность и пробудить во мне новый интерес к исследованиям. Я устроился поудобнее в своем кресле, а Сергей Дмитриевич пересел на потертый кожаный диванчик, с чашкой чая в руках.

Нас окружала атмосфера не одного десятилетия, прожитого среди научных экспериментов. В этой лаборатории по химии растений, казалось, каждый предмет дышал историей. Полки вдоль стен были уставлены тяжелыми, потрепанными пыльными книгами и записями, некоторые приборы покрыты потемневшими от времени линзами, стеклянные колбы и реторты, скорее всего, давно считались бы музейными экспонатами на Западе. Центр комнаты занимал массивный стол с коробками реактивов, старым микроскопом и еще кучей непонятных приспособлений, имевших неясное, но наверняка важное назначение.

– Ладно, слушай, – наконец, произнес Борода. – Я работал в лаборатории у академика Вавилова, занимался выведением новых сортов злаковых. Это было суровое время, тогда боролись с лысенковщиной. Мой учитель и руководитель попал под сталинские репрессии, а следом сотрудники НКВД пришли и за мной. Обвинили по 53-й статье – стандартное дело, и отправили на лесоповал в Сибирь. Началась война, но мои просьбы отправить меня на фронт, хотя бы чтобы искупить вину, начальство лагеря игнорировало. Так я и пропилил лес до середины 1945 года, пока меня вдруг не перевели в специальную зону в Узбекистан, где нами занялись сотрудники СМЕРШ.

– СМЕРШ? Что это? – с удивлением переспросил я, впервые слыша это слово.

– Не читал книгу В августе сорок четвертого? Ах, ну да… СМЕРШ – это «Смерть шпионам». Полевая разведка и контрразведка, сотрудники которой занимались выявлением и уничтожением шпионов, ловлей предателей и дезертиров. Но у них были и другие задачи: добыча технических и научных наработок инженеров и ученых Третьего Рейха. У немцев, особенно в последние годы войны, действительно были продвинутые разработки в области ракетостроения, авиации, моторостроения, химии и… биологии.

Я недоуменно нахмурился, и когда профессор умолк, переспросил:

– Биология? Вы имеете в виду нацистскую антропологию, теории расового превосходства? А какая в этом ценность для советской науки?

– Нет, – с подчеркнутым спокойствием ответил Борода. – Я говорю о биологическом оружии. Гитлер в последние месяцы хватался за всё, что могло бы изменить ход войны, в том числе за биологическое оружие. Оно разрабатывалось в медицинских центрах концлагерей и подземных лабораториях. И знаешь, на границе Германии и Франции, в одном из замков, американские солдаты обнаружили склад… артефактов, которые имели, скажем так, не совсем понятное происхождение, но охранялись частями СС. Когда американцы захватили замок, то все содержимое склада – ящики, контейнеры, приборы – было вывезено в США. Но один наш агент успел выкрасть странную запечатанную емкость и передать СМЕРШ.

Я замер, едва понимая, что слышу.

– Чтобы понять, что в ней находится и как это может быть использовано, меня и еще нескольких ученых из ГУЛАГа доставили на закрытую биологическую лабораторию на острове в Аральском море в июле 1945 года, – проговорил профессор.

Борода на секунду замолчал, но его глаза горели, и я почувствовал, что вот-вот услышу нечто поистине невероятное.

– А почему вы думаете, что это было биологическое оружие? – спросил я, вновь сделав глоток горячего чая. Тонкий, но насыщенный аромат жасмина и мяты наполнял рот и согревал изнутри, оставляя легкую горечь и, вместе с тем, приятное послевкусие. Он не просто бодрил, а словно давал сил слушать еще внимательнее, как будто помогая проникнуться этой странной и пугающей историей.

– Я тоже задавался этим вопросом, – Сергей Дмитриевич взглянул на меня со слегка горькой усмешкой. – Я ведь не вирусолог, а ботаник, специалист по растениям. Зачем же понадобился я? И к тому же, в нашей группе оказался филолог, специалист по мертвым языкам. Казалось бы, ну какое отношение это могло иметь к биологии? Но он, как выяснилось, стал ключевой фигурой в исследовании, хотя его специальность на первый взгляд казалась совсем далекой от всего, что мы там делали.

– Да ну! – вырвалось у меня от удивления.

– Вот именно, – кивнул профессор. – Звали его Ицхак Готтенберг. Профессор, раввин, специалист по древним текстам и апокрифам, знаток древнеарамейского, иврита, арабского, а также древних языков Вавилона и Шумера. Представь себе худощавого человека с белыми, как молоко, волосами, глубокими морщинами и глазами, в которых как будто отражается не одно столетие. Родом он был из Бейрута, но немцы вывезли его в Германию, где он работал под строгим надзором гестапо. Его не расстреляли, как других евреев, только потому, что он был нужен им как переводчик древних рукописей, найденных специальной группой Отто Скорцени. Слышал о таком?

– М-м-м, нет, – честно признался я.

– Феруз, а фильм Тегеран-43 видел? – вдруг поинтересовался Борода, с искренним удивлением глядя на меня. Я понял, что его несколько разочаровывают мои знания истории войны, и честно говоря, действительно, в школе меня больше тянуло к химии и биологии, а вот историю я всегда знал слабо.

– Видел, конечно, – ответил я, слегка обиженно, – но при чем тут этот фильм?

Тегеран-43 – один из знаковых советских фильмов о шпионаже и тайных операциях времен Второй мировой войны. В центре сюжета – попытка предотвратить покушение на «Большую тройку»: Сталина, Рузвельта и Черчилля, встречавшихся в Тегеране в 1943 году. Картина наполнена атмосферой тайных заговоров, смертельных угроз, напряженной работы советской разведки. Все события в ней следуют за игрой двойных агентов, поиском заговорщиков, и вскрытием многослойных тайн.

– Так вот, одним из ключевых персонажей фильма был как раз Отто Скорцени, немецкий диверсант и эксперт по спецоперациям, который действительно планировал покушение на лидеров трех держав, – пояснил Борода.

Об Отто Скорцени мне профессор и поведал. Этот человек с цепким умом и внушающей страх внешностью был известен не только как командир коммандос, но и как идеолог нацистских спецопераций. Высокий, с острым взглядом и внушительным шрамом на щеке, он наводил ужас на многих врагов Третьего Рейха. В народе Скорцени прозвали «самым опасным человеком Европы». Он возглавлял спецоперации, находя слабые места противника, устраивал диверсии, а также привлекал лучших специалистов в археологии и истории, особенно тех, кто знал о древних артефактах и их значении для укрепления мифологического фундамента нацистской идеи.

– В фильме, конечно, многое художественное, но реальная история была еще более запутанной, – продолжил Борода, задумчиво глядя куда-то вдаль. – В те годы Скорцени действительно руководил секретной миссией по поиску библейских реликвий. Его команда искала древние артефакты в Ираке, Сирии, Израиле, Египте, Ливии… Немцы возлагали на них надежды. Ведь многие из этих предметов, как они верили, обладали мистической силой. Среди них, как рассказывал Готтенберг, был некий «ключ» – некий артефакт, который мог открыть… саркофаг Евы.

– Евы? Той самой? – изумился я, едва веря своим ушам.

– Да, – подтвердил профессор, – Евы, той самой, праматери всего человечества.

– А зачем? – я невольно усмехнулся, надеясь, что таким вопросом разрушу наваждение этой фантастической истории. – Чтобы увидеть мумию?

Борода лишь хмыкнул, и в его глазах сверкнула едва заметная искорка – то ли воспоминание, то ли скрытая насмешка над моими наивными представлениями о возможном.

– Потому что, как утверждали, в этом гробу хранится некое чудо-оружие, переданное когда-то Богом самому Адаму. Но со временем его потомки спрятали его в гробнице его супруги, Евы. Это оружие обладает такой мощью, что может испепелить планеты и даже затушить звезды. Не смейся, Феруз, я говорю о вещах серьезных, – профессор осекся и пристально посмотрел на меня, словно убеждаясь, что его не сочтут сумасшедшим. – На наше счастье, ситуация на Восточном фронте изменилась, и времени на раскопки и поиски у Скорцени больше не было. Фюрер отозвал его на Запад, а команда только периодически продолжала рейды в святые земли Северной Африки, важные как для мусульман, так и для христиан и евреев.

Профессор встал, немного прошелся по кабинету, в руке его качалась чашка с уже остывшим чаем. Он остановился у окна и долго смотрел на ряды деревьев. Что именно он разглядывал среди листвы? Может, он видел в их шевелящихся ветвях нечто, что напоминало ему о давно прошедших днях. Я решил не отвлекать его раздумий. В конце концов, на часах было всего два часа дня, до конца рабочего дня оставалось много времени, дел никаких не предвиделось, и этот разговор с Сергеем Дмитриевичем был единственным интересным занятием в тот душный полдень.

Профессор, наконец, завершил свои размышления и вернулся на место. В Ашхабаде было жарко, даже несмотря на то, что кондиционеры у нас, хоть и с натугой, но работали. Они старо дребезжали и выдавали холодный воздух рывками, однако все же спасали от невыносимой жары. За окнами жизнь шла своим чередом: прохожие медленно передвигались по улицам, укрываясь от солнца под платанами и абрикосами, чей нежный аромат время от времени проникал к нам в лабораторию. Туркменистан жил своей тихой, степенной жизнью.

– Так что же было дальше? Что с вами произошло? – наконец спросил я, случайно переведя взгляд на большой портрет президента Сапармурата Ниязова, что висел на стене. Изображение Туркменбаши глядело строго и как будто с осуждением на все запустение вокруг.

Сергей Дмитриевич продолжил:

– Нас доставили на остров Свободный, в Аральском море… В те годы это был действительно остров, целый мир на воде. А теперь там почти пустыня. Экологическая катастрофа, понимаешь? Тогда же море было полное жизни, рыбы, климат был мягче, вокруг росли деревья… СМЕРШ велел возвести там закрытые комплексы, большей частью под землей, для секретных исследований. В одной из лабораторий занимались вакциной от жёлтой лихорадки, в другой разрабатывали, например, плотоядную плесень… Не улыбайся, Феруз, это не шутка. Разработчики добились успехов, и молись, чтобы эта дрянь никогда не вырвалась на свободу. А наше направление было особым. В группе насчитывалось двенадцать человек – биохимики, ботаники, зоологи. Руководителем был профессор Генрих Фрамм, немец, вывезенный СМЕРШем. До этого он был штандартерфюрером СС.

Штандартерфюрер – довольно высокий чин в СС. Это звание примерно соответствовало полковнику, что подчеркивало важность и доверие, оказанное его обладателю. Эти люди занимали значительные должности, командовали войсками и имели влияние в организации. Фрамм выглядел строго: высокий, с пронизывающим взглядом и тонкими чертами лица, казалось, будто и воздух в его присутствии становился холоднее. Теперь он работал на советскую науку, хотя было очевидно, что в душе он никогда не изменил своим идеалам.

– Да ну! – возмутился я. – Значит, даже фашистов привлекали к работе на советскую оборону? Никогда бы не подумал…

– Не только мы, этим занимались все – и американцы, и англичане, и французы, всем хотелось «погреть» руки на достижениях немецкой науки, – махнул рукой Борода. – Говорят, даже знаменитый автомат АК-47, возможно, разработал инженер Хуго Шмайссер. Но нашим властям не хотелось, чтобы оружие носило имя немца. Поэтому его приписали советскому человеку – Михаилу Калашникову, который и не был конструктором, скорее комсомольским функционером. Таковы были идеологические установки тех лет, понимаешь?

Про Хуго Шмайссера я слышал. Он был известным немецким оружейным конструктором, специалистом по разработке автоматического оружия. В годы войны его знаменитые образцы оружия, особенно автомат MP-40 и штурмовая винтовка StG 44, стали одними из символов германской армии. После войны Шмайссера вместе с другими немецкими инженерами попал в СССР и, по слухам, принимал участие в разработке оружия для Красной армии.

– Понимаю, – кивнул я.

– Так вот, – продолжал Борода, – нас разместили в отдельных комнатах примерно в ста метрах от самих лабораторий. Зона охранялась по всем правилам – автоматчики, пулеметные вышки, сторожевые собаки, даже бронетранспортеры патрулировали периметр. Все напоминало тюрьму, что особенно контрастировало с названием – остров Свободный. Но за стенами эта «свобода» была своеобразной. У нас было хорошее питание, нормированный рабочий день, даже показывали фильмы по субботам. Единственной скукотой были политинформации, неизменные для того режима. Избавиться от этих «разъяснений политики партии» не удавалось, но в остальном условия были вполне сносными.

Я представил это место: угрюмые серые постройки, колючая проволока вокруг зоны, угрюмые охранники на вышках. Всё пространство освещено мощными прожекторами, под их светом выделяются блоки лабораторий и одноэтажные бараки с металлическими дверями, где жили учёные. Однако, несмотря на всю строгость и холод этого лагеря, внутри царила спокойная рутина. Камерные помещения со строгими кроватями, скромной мебелью и металлическими шкафами. В тишине лаборатории раздавался лишь тихий гул механизмов и монотонные шаги охранников, патрулирующих под строгим взором майора.

– Хотя руководил проектом немец Генрих Фрамм, самым главным стратегом была майор Галима Бухарбаева, сотрудница СМЕРШ. Она была женщиной ярой, большевичкой, не имела, правда, никакого отношения к естественным наукам – окончила рабфак. В прошлом следователь НКВД, она добивалась признаний от людей любой ценой, а те, кто не сознавался, часто не доживали до суда.

– Бррр, – содрогнулся я. В последние годы о ГУЛАГах заговорили всё чаще. Благодаря Михаилу Горбачёву архивы были открыты, и миру стали известны ужасы сталинских репрессий. Пресса публиковала воспоминания, документы, говорили даже о реабилитации невинных жертв тех лет. Теперь такие рассказы ни для кого не были секретом.

– Да уж, «брр» здесь вполне уместно, – кивнул профессор. – И мы тоже невольно вздрагивали каждый раз, когда слышали её командный голос. Бухарбаева говорила с такой яростью, словно видела в нас врагов народа. Когда она начинала свои «воспитательные» речи, махала руками, изо рта её вылетали капли слюны. А запах… даже Фрамм не мог скрыть отвращения. Мы называли её за глаза «пиранья» – крючковатый нос, маленькие жёлтые зубы и тонкие губы, когда она сжимала их, напоминали пасть хищной рыбы.

Мой мозг невольно начал рисовать этот образ. Высокая, худая женщина с лицом резкими чертами, глаза – маленькие и острые, злобно прищуренные. Её пальцы – сухие, длинные и гибкие, казалось, они могли с лёгкостью вцепиться в любую жертву. Черты лица словно застыли в выражении пренебрежения и агрессии, как у ястреба, нашедшего добычу. Эта женщина внушала ужас и заставляла подчинённых напрягаться в её присутствии.

Борода, увлечённо рассказывая, продолжал:

– Кстати, ела она тоже не совсем по-человечески – рвала мясо зубами, словно зверь. Мой коллега Бобомурод Абдуллаев считал её настоящим психопатом, и я с ним согласен. Она могла мирно беседовать, а затем внезапно прийти в ярость, схватить сковороду, палку или стул и начать избивать кого-нибудь до полусмерти. Таких случаев было немало, и многие даже умирали. Рассказывали, что её перевели на остров после того, как её методы допроса напугали даже сотрудников СМЕРШ – она настолько увлеклась допросами освобождённых из немецких концлагерей советских солдат, что вызвала скандал. Слишком уж явственно проявились её жестокость и фанатизм, характерные скорее для гестапо. С её характером и садизмом мало кто из нас чувствовал себя спокойно. Но когда Бухарбаевой не было на территории, мы могли немного расслабиться – тогда это место становилось по-настоящему свободным.

– Ладно, ладно, Сергей Дмитриевич, переходите поскорее к делу, – поторопил я профессора, уже порядком утомлённый его обширным вступлением, от которого начинало клонить в сон. Его описания порой сбивали меня с мысли, уводили в сторону, и мой интерес к сути дела затухал в ворохе деталей. Я пытался удержать внимание, но мысленно уже плыл где-то в другом месте.