Buch lesen: «Девушка без отчества»
Глава 1. Телефонный разговор.
Меня зовут Вика Лебедева, мне восемнадцать лет (но в этом году уже будет девятнадцать!) и у меня нет отчества. Когда я знакомлюсь с кем-то, я всегда вспоминаю тот фильм: «Бонд, Джеймс Бонд».
У большинства детей есть мама и папа, а у меня всегда была только мама, и это потому, что в свидетельстве о рождении вместо имени отца у меня стоит прочерк. Нет, это не совсем так, у меня был ещё отчим (впрочем, почему «был», он и есть, с ним ничего не случилось) – дядя Боря, они с мамой поженились, когда мне было года четыре, и развелись, когда мне исполнилось двенадцать.
В школе я говорила, что когда вырасту, стану Верой Борисовной, но мама сказала, что нет. Я спрашивала, почему у других детей из моего класса есть папы, а у меня отчим, я пыталась понять, в чём разница. И ещё почему у других детей, у которых нет ни папы, ни отчима, всё-таки есть отчество, а у меня отчества нет, но мама только отвечала: «так бывает».
Нет, снова не то. Мысли путаются, и мне сложно говорить. А всё потому, что моя мама вчера умерла. У неё была аневризма где-то в голове, это выяснилось не так давно. Началось с того, что у мамы стала сильно болеть голова, и она падала в обмороки, а потом вот выяснилось. Врачи говорили, что она может прожить ещё и год, и десять, но она прожила всего пять месяцев после того, как об этом узнала. Вчера она просто ушла на работу, как всегда, а потом мне позвонил дядя Боря и сказал, что мамы больше нет.
Это я потом узнала, что маме стало плохо, когда она пошла в туалет, и её нашла клиентка. Клиентка вызвала скорую, и позвонила дяде Боре, потому что оказалось, что это какая-то его знакомая. Маму увезли в больницу, и в больнице её не стало. Я до сих пор не могу в это поверить.
Я всё думаю, не связано ли это с тем звонком? Накануне вечером я услышала, как мама смеётся на кухне. Я поняла, что она разговаривает по телефону, но никак не могла понять с кем. Просто я никогда не слышала, чтобы она смеялась таким смехом. Не могу описать каким «таким» – красивым. Так не разговаривают с подругами, и тем более, с клиентами. И с бабушкой она не могла так смеяться – никогда она с ней так не говорила. Мама сразу мрачнела, когда бабушка начинала ей что-то выговаривать.
Я вошла на кухню когда она уже закончила разговор. Она что-то мурлыкала себе под нос, и я остановилась в дверях.
– Мам, кто звонил?
– Твой отец.
В этот момент мир перевернулся. Не то, чтобы я думала, будто он умер, или что-то такое, я думала, конечно, о нём, но думала как-то абстрактно: ведь он мог быть из другого города, например, или даже из другой страны, или его могло вообще не быть. Не в смысле не быть среди живых, мне сложно это сформулировать, это не про смерть. Его могло бы вообще не быть, в смысле – не быть как живого человека. Как человека в моей, ну, или в маминой жизни. Что-то вроде донора спермы: физически он как бы есть, но как личность – нет, как-то так. Одна клетка – это же не весь человек.
А оказалось, что он есть, он жив и даже живёт в Москве.
– Как его зовут?
– Олег.
– А фамилия?
– Смирнов.
И она о нём говорила. Она о нём говорила!
Я спрашивала у мамы об отце и раньше, но дядя Боря хмурился, и она замолкала. Или переводила тему. Или отвечала что-то очень расплывчатое, например, что «он желает нам счастья, но жить с нами не может» – как это, я не очень понимала, а потом и перестала стараться понять.
Мама никогда мне не рассказывала о нём: высокий он или нет, толстый или худой, любит он суп или картошку, где он живёт, кем работает – ничего такого. Вот почему, наверное, я не думала о нём, как о живом человеке.
– Получается, я должна была бы быть Викторией Олеговной Смирновой?
– Получается, да.
Я села. Нет, моя фамилия мне нравилась больше. На миг я даже подумала: хорошо, что я не Смирнова. Но у меня, оказывается, могла бы быть другая фамилия. И могло бы быть отчество. Вот это да.
На кухне горел только нижний свет: лампочка над столом и вытяжка над плитой. Но даже при таком освещении я видела, что делается с моей мамой. Она как-то вдруг помолодела, заулыбалась и будто сама светилась изнутри, как лампочка.
– Расскажи! – потребовала я.
Она села напротив, глубоко вдохнула и начала рассказывать.
– Мы познакомились, когда учились на четвёртом курсе, только учились в разных институтах. Мы встречались, где-то с год. Это, знаешь, были такие отношения, когда ты просто не думаешь о будущем, тебе хорошо – и всё. А потом я узнала, что беременна. Беременна тобой. Это был уже самый конец пятого курса, накануне выпускных экзаменов. Вот вроде самое время, чтобы пожениться, но, как ты выражаешься, что-то пошло не так.
Она улыбнулась. Почему она улыбнулась?
– А почему вы не поженились?
Мама вздохнула, тяжело так вздохнула. Она обычно так вздыхала, когда я не поняла про домашку, или нужно было объяснять мне математику.
– Он был из обеспеченной семьи, его родители работали на хорошей работе, и мама оказалась резко против нашего брака. Для меня это было неожиданностью. Я тогда как-то не думала, что она всё решит за всех, я-то думала, что это касается только нас двоих, понимаешь? У нас всё было серьёзно, мы говорили о будущем, но неопределённо так говорили: в будущем поженимся, мол, когда-нибудь, а когда конкретно и как – не обсуждали. А его мама, она изначально не рассчитывала, что Олег на мне может захотеть жениться, у неё другие планы были на его будущее, это я потом уже поняла.
– И его мама была против того, чтобы вы поженились?
– Да.
– А он?
– А он попытался занять нейтральную позицию и избежать выбора.
– Какого выбора?
– Вика! Ну, какого выбора? Жениться или нет.
Я ахнула.
– А дальше?
– А дальше я родила тебя.
– А он?
– А что он? Ты же знаешь, он никогда не навещал нас и не приезжал, – она снова тяжело вздохнула. – Я тогда ещё была очень молодая, самоуверенная, думала, что это нормальная практика – делать то, что считаешь нужным. Но…
Она замолчала. Я ждала. Что «но»? Это «но» повисло в воздухе как-то неопределённо, молчание было тягостным, и я не выдержала.
– Он так и не женился?
– Почему? – Удивилась она, – он тоже женился.
– А ты? – спрашивала я.
– А что я? Он был женат, я была замужем за Борей, мы не общались.
– Почему?
– Вика, господи, ну, что ты как маленькая: потому что у него была жена, а у меня муж. Мы не могли общаться.
Я прикусила язык, но было всё равно непонятно: почему? Ведь у них же общий ребёнок – я. Почему бы двум воспитанным взрослым людям, имеющим общего ребёнка, не пообщаться? Разве им не о чем говорить?
– Ты сказала, у него родители были не простые. Это значит, богатые?
– Не то, чтобы прям богатые, но обеспеченные. И со связями.
– Что это значит – «со связями»?
– Вика! Ну, ты же не глупенькая маленькая девочка! Что ты такие вопросы задаёшь?
– Мам, а ты его любила?
Она улыбнулась так, что я поняла: любила.
– А он тебя?
– И он меня тоже.
Откуда она знает? Но если говорит так уверенно, значит, знает?
– Тогда я не понимаю, почему ты за него замуж всё-таки не вышла.
– Потому что он и не звал.
– Как это так? Я не понимаю. Ты его любила, он тебя тоже, почему вы тогда не поженились?
Вместо ответа она снова стала рассказывать про пятый курс, про непростых родителей, про злую маму, про конец девяностых, про двухтысячные. Я ничего не поняла, но старалась внимательно слушать. Разве же так бывает, чтобы люди друг друга любили и не поженились? Единственное, что я чётко запомнила: обстоятельства. Были такие обстоятельства, что ничего не вышло. Меня это объяснение не удовлетворило, но другого не было. Тогда я стала спрашивать про папу: какой он? Мы сидели с ней до часу ночи, пили чай, я задавала вопросы, а она отвечала. Она впервые рассказывала мне о нём.
– Постой, – перебивала я, – а глаза? Глаза?
У мамы глаза были карие, а у меня голубые. У бабушки глаза тоже были карие, но у дедушки – серо-голубые. Я помню, на уроке биологии, когда мы проходили Менделя с его горошком, я всё высчитывала, какова вероятность того, что я бы родилась кареглазой, будь папа с карими глазами. А с голубыми? Получалось, что вероятность рождения голубоглазой меня сильно увеличивалась при голубоглазом папе. Оказалось, я мыслила верно.
– Папины глаза у тебя, – улыбнулась мама, – папины.
– А что ещё у меня папино?
Она смотрела на меня и улыбалась. Мама у меня была очень красивая, и улыбка ей шла. Жаль только, что улыбалась она не очень часто. Она бы не была манекенщицей, но могла бы быть, например, актрисой, как Мерлин Монро, например. Эх, мама, мама, как ты могла меня оставить?
– Мам, а почему он позвонил именно сейчас? Что он хотел?
– У него крупные изменения в жизни. Он долго болел, теперь вылечился. Да и не только это, – она махнула рукой, а по губам всё блуждала улыбка, – встретится он хочет.
– Со мной? – снова ахнула я.
– И с тобой тоже.
– А чем болел? Рак?
– Нет, почему сразу рак? Травма была очень серьёзная. Несколько лет восстанавливался.
– Он что, спортсмен?
– Ну, вроде того.
– Мам, а расскажи, как вы познакомились? Только не так, а подробно.
Она посмотрела в свою чашку с остывшим чаем, потом прикрыла глаза, и начала рассказывать. Знакомились они аж дважды: сначала на дискотеке, а потом на дне рождения у какого-то общего друга.
– И вот, – рассказывала мне мама с блестящими в сумраке глазами, – представь себе: высокий, спортивный, красивый, голубоглазый, и подходит ко мне. А темно же на дискотеке, ничего не видно, я ему руки на плечи кладу, а у него плечи – во! Руки – во! Шкаф!
Я рассмеялась. Мама очень эмоционально всё это описывала.
– Ну, проводил, всё, говорю, дальше я сама. А он: дай мне свой телефончик. Я ему – ну, пиши. А он мне – я запомню! Гордый такой, самоуверенный, мол, память как у слона – диктуй. Ну, я продиктовала, он покивал, я, говорит, те позвоню. Ага. И пропал.
Я ахнула.
– А почему же ты его номер не записала?
– А чем? На дискотеку же с собой ручку с тетрадкой брать не будешь – вещи надо где-то оставлять. Если компанией ходили – клали сумки в круг и танцевали, а когда одна идёшь – как? Или по карманам распихать, но тогда топорщится всё будет и выпасть может, или с маленькой сумочкой идти, а в неё почти ничего, кроме помады, и не влезает. И придерживаешь её, эту барсетку, чтобы ключи и проездной не вытащили.
– Клатч! Мама, маленькая сумочка – это клатч, не барсетка, – смеялась я.
– Сама ты – клатч! Клатч – это без ремешка, а мы там чуть ли не скотчем к себе приматывали её, лишь бы ничего не выпало и не отобрали на улице.
– Подожди, ну телефоны же у вас были?
– Стационарные, – засмеялась мама, – городские телефоны, как у бабушки, как у дяди Бори, помнишь? Не было сотовых тогда ещё, не было!
– Как не было? – изумилась я.
То есть я знала, что было такое время, когда не было ещё смартфонов. А до него было время, когда мобильных телефонов вообще не было, и я даже знала, что мама в такое время жила. Но мне казалось, это было, когда она была совсем маленькая…
Трудно представить себе жизнь без телефона – это же всё равно, что без трусов ходить: дикость какая-то, нужно будет тебе позвонить предупредить, что опаздываешь, или дорогу посмотреть, или узнать, когда автобус придёт, или сколько поездок на проездном осталось, да мало ли что нужно – и как?
– Вот так вот и не было, – смеялась мама, – представляешь, как люди жили?
– Как в каменном веке.
А она сидела и улыбалась. Я не могла себе даже представить, что вижу её улыбку в последний раз. Вот такая вот у меня была мама – красивая, смешливая и какая-то лёгкая. В смысле, она по жизни так шла – легко. Трясла своими шикарными волосами, отбрасывала их с лица, шла вперёд и смеялась. А я тогда даже не думала, что очень скоро её не станет.
– Ну, я сижу жду, – продолжала мама, – а звонка всё нет и нет. Неделя прошла, думаю, ну всё – уже не позвонит. В окно выглядываю – не стоит у подъезда? Не стоит. А у нас же дома там однотипные, думаю, может дом перепутал?
Я кивнула. Там действительно стоят три пятиэтажки подряд и одна из них бабушкина, перепутать очень легко, особенно, если видел эти дома один раз ночью.
– Расстроилась, конечно, но что поделаешь. Как его искать? Фамилии не знаю, ВУЗа не знаю, факультета не знаю – где его искать? Ну, и потом, мало ли, может, он просто взял и передумал, всякое же бывает. Неделя прошла, я пошла на день рождения к приятелю, к Славику, славный парень был, – она улыбнулась каламбуру. – Друг парня нашей одногруппницы, вот так. Я пошла, и представляешь, встречаю на этом дне рождения ЕГО! Судьба, думаю я: такое совпадение. Ну как это ещё объяснить? Выяснилось, он, конечно, не запомнил мой номер, приезжал к домам, хотел на асфальте написать мне, а там метель началась. Тоже думал, как меня искать, ничего не придумал, и тут вдруг такой случай.
– А он знал, что ты там будешь, на дне рождении этого друга?
– Конечно, нет! Это была чистая случайность.
– И вы начали встречаться?
Мама кивнула.
– Теперь уже обменялись номерами, как цивилизованные люди. Он меня в кино пригласил, потом мы гулять пошли, потом ещё что-то, опять же – друзья общие. И завертелось.
– И ты сразу поняла, что ты его любишь?
Она снова засмеялась.
– Нет, конечно, не сразу. Мы встречались с год, наверное, может чуть больше. Мне тогда не казалось, что это какая-то, знаешь, особая любовь на всю жизнь, или там как. Просто мы встречались и встречались, нам было вместе очень хорошо.
– Но ты же говорила, вы хотели пожениться?
– Ну, не совсем. Мы говорили о том, чтобы пожениться, но говорить и жениться – это разные вещи, понимаешь?
– Понимаю.
Я всё пыталась представить себе их: вот они, молодые, смеющиеся. Моя мама – красивая, в белом платье с развевающейся фатой, а папа, он какой? Сильный и мощный, как скала, широкоплечий, закрывающий её от всех невзгод.
– Мы не строили планов, в смысле: через два месяца идём подавать заявление в ЗАГС, через месяц начинаем искать съёмную квартиру, нет, всё было не так. Скорее, мы просто мечтали. Мечтали вслух, вроде как когда говорят «вот когда мы поженимся…», – и мама картинно закатила глаза. – Только вот его родителей в расчёт не приняли. Тогда казалось, все эти социальные слои – это такие условности, а оказывается, знаешь, нет, не условности вовсе.
Она зевнула, посмотрела на часы.
– Всё, Викчка, – она часто так меня называла: Викчка, без гласных.
– Всё, солнце моё, креветочка моя, пора спать. Время позднее, тебе завтра в институт, мне – на работу. Давай ты первая в ванную.
Я послушно отправилась в ванную и всё равно не могла понять, почему она мне ничего не рассказывала раньше?
Я бы хотела отмотать время назад и поставить на паузу. Пусть мы с ней вот так вот вечно будем сидеть на кухне. За окном ночь, а мы сидим и смеёмся. С мамой вдвоём.
Ведь не будет больше таких посиделок, никогда не будет. Не будет вечеров за чаем и разговорами, не будет вообще ничего. Это был наш последний разговор.
Может быть, и он сыграл свою роль. Врачи говорили, маме важно не переутомляться и хорошо спать, тогда у неё не будет болеть голова. А мы нарушили весь режим и сидели с ней полночи на кухне, а с утра мама выпила двойную дозу кофе, чтобы проснуться.
А я не могу теперь отделаться от ощущения, что это наше ночное бдение её добило. Может быть, это эффект последней капли. Той, что ломает хребет верблюду. Может быть, это даже я со своими расспросами доконала её….
После того, как мне позвонил дядя Боря, я набрала бабушкин номер. Я была абсолютно спокойна, потому что на тот момент ещё не верила, что всё это правда. Конечно, нет. Этого не может быть. Я была уверена, что это шутка такая глупая, может, не дядь Борина, может, врача какого-нибудь. А, может, просто в больнице что-то напутали, такое же бывает? Умер один человек, а звонят родственникам другого. Так ведь бывает, правда же?
Такого просто не могло быть, чтобы умерла моя мама. Умер кто-то другой. Чья-то другая, чужая женщина могла умереть, а моя мама – нет.
Я думала, что сейчас позвоню бабушке, и она скажет мне, что всё в порядке. Скажет, например, что она разговаривала с мамой минут пять назад, и та жива и здорова, просто опять упала в обморок на работе. Но бабушка сняла трубку и зарыдала. И вот тут-то я и поняла, что это всё всерьёз. Меня начало бомбить.
Я сказала «скоро приду» и отбила звонок. Руки затряслись, губы задрожали, а в голове было только одно слово: «нет». Просто «нет» и всё. Я повторяла его про себя, как заклинание: нет нет нет нет нет нет нет… Бесконечное количество раз.
Я заметалась по квартире, зачем-то побежала в мамину комнату, потом в ванную, руки тряслись, я ничего не соображала, только металась туда-сюда, не зная, что мне делать. Потом сообразила, что надо одеться и пойти к бабушке.
Когда я пришла, бабушка мне всё и рассказала: и про кафель, и про клиентку, которая вызвала скорую. Оказывается, дядя Боря уже ездил в больницу, и ему там всё подтвердили, и он уже договаривается об отпевании. Отпевании! Да я только что была в её комнате, там сохранился запах её духов – такой материальный, осязаемый, живой. Она просто не могла умереть, этого не может быть, это невозможно, какое отпевание, зачем?!
У меня в голове всё это крутилось, а бабушка говорила, что ещё надо обзвонить всех маминых друзей, а у маминого телефона, разбит экран, и она не знает кому звонить.
Что нужны деньги, а у неё пенсия, как на зло, только через две недели, да и сколько той пенсии – всё равно занимать придётся. И что-то ещё про одежду, я даже не слушала. Слова текли как-то мимо сознания, я слышала их, но не воспринимала. Мы просто сидели с бабушкой вдвоём и обе плакали, а бабушка при этом ещё и говорила. Ну, как радио, которое что-то бубнит фоном.
Потом бабушка кипятила чай, вздыхая, а я икала. Икала и думала, разве такое возможно? Разве так бывает, чтобы раз – и не стало мамы? Это разве нормально?
Потом пришло чувство вины за ночь, за тот разговор, а потом я вспомнила, почему мы собственно не легли спать. Вот кто во всём виноват. Он что, не мог найти другого времени, чтобы позвонить? Его не было восемнадцать лет, а теперь он объявился! Зачем было трезвонить на ночь глядя? Умом-то я понимала, что всё это просто совпадение, но ведь если есть кто-то виноватый, оно всё как будто проще становится…
Папа. Конечно, он не виноват в маминой смерти. Но ведь он для чего-то позвонил? Встретиться? Общаться? А ведь где-то был все эти годы. А какой он? Я его себе вообще никак не представляла: в голове был мужской силуэт, заполненный дымом. Мистер Тьма.
А что я чувствую? Я не знала. Точно: папа – это не то же самое, что мама. И не такие чувства, как к бабушке, дедушке или дяде Боре. Что-то другое, незнакомое. Он вроде бы и был близким, но в то же самое время – дальний. Да, наверное, именно как дальний родственник: он должен быть родным, но он мне совсем незнакомый человек, я его не знаю.
Просто тёмное пятно вместо человека. Он добрый? Наверное, не очень, раз оставил маму беременной мною. Наверное, он грубый и чёрствый? Почему-то мне так не казалось. Очень уж ярко у мамы светились глаза. Он должен быть особенным, мой папа. Хотя бы потому, что он мой. Мой – и больше ничей. Мой папа.
Эти мысли немного успокаивали. Я перестала судорожно вздыхать, но грудь всё равно дёргалась без моего желания, и это тоже было неприятно: почему в моей жизни случаются вещи, которых я не хочу? Я не хочу, чтобы мама умирала, так почему она умерла? Я не хочу. Я этого не хочу. Я хочу перестать икать, но не могу. Почему я не контролирую свою жизнь или хотя бы своё тело? Я не хочу плакать и не хочу икать. И тем не менее, я сижу, рыдаю и икаю…
Вот мама свою жизнь контролировала. Ну, до этого момента. Как она могла позволить себе умереть сейчас, когда она ещё так нужна мне? С мамой всегда было ощущение, что всё наладится и будет хорошо, она как-то умела внушать уверенность. Это что же получается тогда, она меня обманула?
А папа? Я снова гадала, какой он. Он контролирует свою жизнь? Он уверенный? Богатый? Может быть, он живёт совсем не так, как мы? Может быть, у него есть вилла и большая квартира на Арбате. Может же быть такое? Может, он теперь заберёт меня к себе? Станет заботится обо мне, вместо мамы. Это было бы хорошо, но вряд ли возможно, если он женат. Мама же вроде говорила, что он женат? А если разведён? Ну, или я хотя бы буду приезжать на его виллу на каникулы. Если, конечно, она у него есть…
Мама говорила, он занимается спортом? Не совсем, сказала она. Как это – не совсем? Спортом, но не спортом? Может, каскадёр? Или акробат? В цирке что ли? Да нет! Нет! Мой папа не может работать в цирке. А где тогда? Какие ещё профессии связаны со спортом и травмами? Мотогонщик? Тренер по единоборствам? Телохранитель?
А вдруг он хромает после травмы? Или картавит? Или косит левым глазом? Или у него и глаза-то нет? Какая чушь! Интересно, а он носит очки?
А он пьёт кофе или чай? А если он пьёт? Точно. Вдруг мама мне ничего о нём не говорила именно потому, что он медленно спивался? А теперь вот завязал, прошёл лечение в клинике, выписался, и поэтому хочет встретится. Может, тогда мне не надо с ним встречаться?
Или, может, он работает где-то далеко? Или в ФСБ. Точно! Как же я раньше не догадалась?! Именно поэтому она мне ничего о нём и не говорила – нельзя же! У них же там везде военная тайна, всё скрывается, чтобы не знал никто. И травма вполне могла быть именно на боевом задании. Может, в него даже стреляли! Вот это да… Мой папа – разведчик?!
У меня перехватило дух так, что я даже перестала икать.
– Ты чё это? – с испугом в голосе спросила бабушка. – Сидишь, как аршином подавилась. Ну-ка отомри!
– Ба, а расскажи мне про папу!
– А нечего рассказывать, я не знаю о нём ничего.
– Он феэсбешник?
– Нет, конечно! Какой ещё фээсбешник? Скажешь тоже, – фыркнула она.
– А кто?
– А я почём знаю?
Но меня это не убедило. Если папа разведчик, конечно же, об этом никто не должен знать! Какой же он тогда разведчик, если все будут в курсе? Может быть, его даже в стране долгое время не было, а мама не знала, жив ли он и поэтому ничего мне не рассказывала. Картинка вроде бы вырисовывалась, как говорила мама, стройная такая, но я почему-то чувствовала, что всё совсем не так и уже заранее расстраивалась. А жаль. Такая была красивая версия.
Чайник закипел, и бабушка принялась заваривать чай с травами. По всей кухне пошёл морозный запах мяты.
– Он бросил маму? – спросила я.
– Бросил, гад. Слов у меня нету. Подонок, да и только, прости меня господи, – голос дрогнул, и она перекрестилась, глядя куда-то вверх.
Интересное дельце, подумала я маминым голосом, при мне оскорбляет моего отца, а прощения просит у бога.
– А мама? – продолжила допрос я.
– Шалашовка, – выплюнула бабушка.
– Не смей так говорить! – взвизгнула я.
– Дура, – это уже было в мой адрес.
И я снова заплакала. На этот раз уже от обиды и бессилия. Я знала, что бабушка не хотела никого обидеть, просто она была такая – не стеснялась сказать вслух то, что думает, а думала она иногда плохо. И ей было до фени, обидят её слова кого-то или нет.
И ещё это было грубо и несправедливо. Я не могла объяснить, почему несправедливо, просто чувствовала, что это неправильно.
Мы попили с ней чая, поплакали ещё, но разговор на том и кончился. Оставаться дольше у бабушки не хотелось. Хотелось побыть одной, чтобы никто не трогал, не говорил мне, что надо делать, что чувствовать и как теперь быть дальше
Когда я вернулась домой, уже смеркалось. В квартире было непривычно тихо. Я разделась, помыла руки и зачем-то пошла в кухню. Включила свет и стояла на пороге, смотрела, не зная, зачем я вообще сюда зашла. Кремовый абажур, кухонный гарнитур светлого дерева; плита, на ней мамина любимая турка, в которой она по утрам варила кофе; моя грязная чашка в раковине – я опять забыла помыть; стол, тот самый стол, за которым мы сидели с мамой. Что мне тут делать?
Тогда я пошла в мамину комнату. Дверь была закрыта, и в первый момент мне даже хотелось постучаться. Я остановилась и прислушалась. А вдруг я сейчас открою дверь, а там мама? Сидит в своём кресле. Или переодевается. Или уже спит. Закрыла шторы, потому что у неё снова разболелась голова, и уснула. Нет, шторы открыты, это я через стёкла в двери вижу. Если бы мама была дома, она бы точно закрыла шторы. Я сделала глубокий вдох и толкнула дверь.
В комнате было пусто. Мамы, конечно, не было. Кровать застелена, шторы отдернуты, ничего нигде не валяется – у мамы всегда всё лежит на своих местах, она любит порядок. Любила. Чёрт, как же бомбит с этого прошедшего времени…
Я вошла и села на её кровать. Кровать из Икеи с кованой такой спинкой. Мы её покупали вместе с моим письменным столом. Серое с тёмно-синим покрывало. Рядом с кроватью торшер, а с другой стороны тумбочка. Под торшером мамино любимое кресло, тоже тёмно-синее, тоже из Икеи. Около кресла – антикварный столик, столешница инкрустирована перламутром. Мама его очень любила, этот столик, хотя я совершенно не помнила, когда и как она его покупала. Откуда он у неё взялся? Кажется, подарок на день рождения. Мама говорила, нужно дарить самой себе подарки. Кажется, это какая-то психологическая штучка. А столик очень красивый. И в интерьер вписывается.
Книжные шкафы. У мамы очень много книг. Тут книги по психологии, какие-то справочники по медицине, энциклопедии, словари – книги на все случаи жизни. Что мне теперь с ними со всеми делать? Так и оставить?
Ей нравился минимализм. Ничего лишнего, говорила она, так легче думается. Когда человек погребён под кучей предметов, теряется самое главное. А что главное? Главное – это чтобы ты, мама, была жива. Главное, чтобы ты была жива, повторяла я про себя как мантру.
Неужели ты больше не вернёшься в эту комнату? А как же твоя кухня? Что мне делать с твоими туфлями в прихожей? Я споткнулась о них, но не могу же я их взять и убрать. А ты ведь даже не скажешь мне, что с ними делать. Ты не скажешь мне, что я грязнуля, и что пора вытирать пыль. Не скажешь «пора спать, завтра в институт», не скажешь «купи молока», ничего не скажешь. Мама, а кто же тогда будет спать на этой постели? Кто будет читать все эти книги, а мама? Кто?
До жути не хотелось оставаться одной. Я бы пошла ночевать к бабушке, но глядя на неё, постоянно хотелось плакать. Да и потом, там, в бывшей маминой комнате было ничуть не меньше её вещей, чем здесь.
Если бы у меня были подруги, я бы позвала кого-то из них, но Даша с семьёй переехали в Подмосковье, а в институте я ещё подругами не обзавелась. Одно время мы с Дашей созванивались, а потом как-то она мне пообещала перезвонить и не перезвонила. Я обиделась, а когда перестала обижаться, был уже Новый год. Я написала ей, она мне ответила, и на этом вся переписка кончилась. Звонить ей сейчас было и глупо, и страшно: если она сама мне не звонила всё это время, что я буду?
Настроение было такое, как когда говорят «хочется напиться». Теперь я понимала, что это такое. Вообще, я практически не пью – вредно, да и я плохо переношу алкоголь. Но вот сейчас хотелось именно забыться, хотелось, чтобы мозг отключился, и мне перестало быть так больно.
Так ведь не бывает. Так не должно быть. Мама, ты не можешь умереть сейчас, ещё слишком рано. Ты не можешь. Не можешь умереть. Ты просто не имеешь права. Почему ты мне с утра ничего не сказала??? Как же это так, я тут, а ты – нет. Где ты, мама, где?
Взгляд мой упал на кресло, на кресле лежал сложенный плед в белую, синюю и зелёную клетку. Маме его бабушка на какой-то Новый год дарила. Я встала и забрала этот плед с собой. Был соблазн лечь спать прямо тут, в маминой кровати, нюхать её подушку, накрыться с головой её одеялом, но я побоялась. Сама не знаю чего, но это было всё равно как залезть в чужой огород, в чужой шкаф, в чужой телефон, в чужую тарелку. Поэтому я просто забрала её плед и пошла к себе в комнату.
В квартире было ужасно тихо. Непривычно тихо. Тихо и пусто.
