Под позолотой кровь

Мусор

Старший лейтенант милиции Игорь Иванович Мусоргский кричал не очень часто. Требовалось обычно нечто неординарное, чтобы Мусоргский сорвался на крик. В обычных условиях Мусоргский был человеком уравновешенным и спокойным. Состояние, близкое к истерике могло возникнуть у него только в том случае, когда неприятности угрожали ему лично. Или кто-то пытался нарушить правила, которые Мусоргский установил для окружающих. В этих случаях старший лейтенант мог совершить все что угодно.

Чаще всего, когда Мусоргский кричал, это значило, что он просто хочет быть услышанным на большое расстояние. Или стремился перекричать что-либо. Те, кто знал Мусоргского хорошо, услышав любую фразу из его уст старался выполнить требуемое – мстительность Мусоргского вошла в поговорку. Он мог вынашивать свою ненависть месяцами, и она от этого не становилась менее жгучей.

Еще Мусоргский иногда кричал на свою жену. Не часто – она могла поставить на место любого, но иногда, приняв на досуге порцию алкоголя, получив предварительно на службе очередную выволочку за небрежное отношение к своим служебным обязанностям, старший лейтенант срывался, и даже его супруга испугано замолкала.

В такие минуты Мусоргский вспоминал, что было время, когда у него были друзья, вспоминал, что когда-то люди приглашали его в гости не потому, что хотели его задобрить, а потому, что действительно хотели его видеть. А еще он вспоминал время, когда даже за глаза его называли Игорем.

Мусор. Старший лейтенант знал, что так называют за глаза его все, даже менты. И вовсе не за то, что у него была такая фамилия. Мусор. В принципе, можно привыкнуть к любому прозвищу. Мент, ментозавр, свисток, даже старомодный легавый – легко употреблялись работниками милиции. Более того, «мент» стало чем-то вроде уважительного профессионального прозвища. Но Боже упаси назвать мента в глаза мусором. «Мой мусор у тебя во рту не поместится!» – для начала дежурной фразой ответит мент, а потом предпримет все, чтобы неосторожный запомнил свою ошибку надолго.

Старшего лейтенанта Мусоргского Мусором называли даже менты. Они словно проводили границу между собой и им. И тоже самое делали все остальные. К менам относились по-разному. некоторых боялись, некоторых ненавидели, некоторых даже любили. Мусор вызывал чувство брезгливости и отвращения.

Невысокий, плотный, с вечно красным лицом и блеклыми, почти бесцветными волосами, Мусор не мог произвести особенно благоприятного впечатления. Постоянное недоверчивое выражение лица, брезгливо оттопыренная нижняя губа и бегающие мутно-серые глаза держали людей на расстоянии, а ощутив один раз липкое прикосновение его вечно потных рук люди старательно избегали его рукопожатий. Мусор.

Нельзя сказать, что все относились к нему одинаково. У каждого были свои причины ненавидеть Мусоргского. И Мусор отвечал окружающему его миру нежной взаимностью. А мир старался досадить Мусору и выбирал для этого самые изощренные способы.

Мало того, что он топчется на самом солнцепеке. Мало того, что изгадил новые туфли кровью, мало того, что на его участке лежат девять жмуриков, и теперь придется что-то делать для того, чтобы начальство видело служебное рвение, мало того, что все происходящее могло сказаться на доходах Мусора. Мало всего этого оказалось Мирозданию. Оно еще заботливо проследило за тем, чтобы этот ублюдок облевал половину площадки, и старший лейтенант милиции, при исполнении и на глазах зрителей влез в эту блевотину ногой и поскользнулся.

Когда нога внезапно поехала вперед, Мусор взмахнул рукой, пытаясь удержать равновесие и с грохотом сел на пластиковый столик. Фуражка слетела с головы и покатилась по бетону. Вот тут Мусора и прорвало.

Он отшвырнул в сторону столик, пнул ногой опрокинутый стул и выматерился. Начал свою фразу он тихо, но когда увидел, что фуражка докатилась как раз до порога павильона и остановилась на краю лужи крови…

Мусор подхватил фуражку, почувствовал, как она с легким треском отлипает от загустевшей крови и понял, что теперь еще и фуражка испачкалась в крови. Мусор резко обернулся к зевакам и успел заметить ухмылки на лицах некоторых из них.

– Что пялитесь? – взревел Мусор. – На хер отсюда, ублюдки. Что лыбишься, пидер? Хлебало начистить?

Мусоргский двинулся на людей, и тем показалось, что сейчас он начнет быть всех подряд, без разбора. Люди попятились.

– Тебе смешно? – спросил Мусор у Малявки, местного пропойцы, выбрав, наконец, жертву.

– Я? Нет, ну что ты, вы, – Малявка перепугался насмерть и попытался спрятаться за чью-то спину. – Я никогда, честное слово, ну ты же, ну вы же… Ну Мус…

– Что ты сказал? – Малявка допустил самую страшную ошибку – он почти произнес вслух кличку Мусоргского и умудрился это сделать при свидетелях.

– Я… ничего, ну бля буду, ничего. Ну что вы, Игорь Иванович, – Малявка с перепугу вспомнил даже имя отчество Мусора, но это уже не могло его спасти от расправы. Как не могло спасти и появление возле кафе оперативный машин и дежурной бригады. Расправа была только отложена.

– Что тут у тебя, Мусоргский? – спросил приехавший следователь.

Мусоргский оторвал взгляд от побелевшего лица Малявки и обернулся к приехавшим:

– У меня тут куча покойников.

– Не так громко, Мусоргский.

– Сколько нужно трупов, чтобы получилась куча? – сам у себя спросил судмедэксперт у входа в павильон. А потом, увидев, что именно там творится, оглянулся на следователя и сам себе ответил:

– Ровно столько.

Следователь заглянул через плечо судмедэксперта и сказал:

– Тут трупов хватит и на две кучи.

– Согласен, – ответил эксперт, – но эти две кучи будут менее внушительными.

Палач

В такие минуты Палач испытывал двойственные чувства. Он понимал, что иначе нельзя, что иначе Даша просто не сможет жить и, что делает он единственно правильное в данном случае. И одновременно он ненавидел себя в эти минуты. Он был вынужден играть роль того, кого ненавидел всеми силами.

Люди. Он не мог избавиться от них даже в минуты своей победы над ними. Люди цепко, словно болото, удерживали его в себе, вынуждая… Палач придумывал названия для всех своих действий и это помогало ему отстраниться от толпы, он изо всех сил старался смыть с себя стадную грязь. Он не такой как они. Они мягкие, злобные, подлые и ненадежные. Он – уверенный, рациональный, бесстрастный. Хотя бесстрастным удавалось оставаться очень редко.

Убивая, Палач не испытывал ненависти к конкретной жертве. Она была лишь частью толпы. Частью безликой и ничтожной. Ненавидя все человечество в целом, каждого его представителя Палач презирал. Он был выше их хотя бы потому, что не путал цели и средства. Люди полагали, что их копание в собственном дерьме есть главная цель природы.

Хотя, с точки зрения Палача, максимум, что могли сделать люди, это унавозить почву для будущего. Каким будет это будущее, Палач не знал и даже не задумывался. Он просто хотел, чтобы у людей не было будущего. Чтобы они не могли больше делать то, что они сделали с Дашей. То, что теперь он вынужден с ней делать.

Шагнув в номер вслед за Дашей, Палач успел только повернуть ключ в замке. Еще не обернувшись, Палач знал, что сейчас произойдет. Даша ударила. Он обернулся и второй удар пришелся уже по лицу. Пощечина. Даша била, словно и не было несколько лет изнуряющих тренировок, словно это не она могла легко справиться с несколькими противниками.

Даша снова была семнадцатилетней девочкой. И снова она оказалась один на один со своим ужасом, бессильная и испуганная. Палач видел в ее глазах ужас и безысходность. Даша видела не его, она видела лицо того ублюдка. И она пыталась защитить себя, так же, как тогда.

Удар, снова удар. Ногти скользнули по его груди, оставляя царапины. Как всегда. И как всегда Палач медлил. Пощечина. Бессильные кулаки заколотили его по груди. Он должен. Он должен, должен, должен, должен. Сволочи. Он должен насиловать, чтобы хоть чуть-чуть исправить зло, причиненное Даше этим зверьем.

Палач постоял несколько секунд, зажмурившись, ощущая Дашины удары и чувствуя, как нарастает ее ужас и одновременно возбуждение. Потом Палач ударил. Несильно, скорее толкнул Дашу к кровати. Как всегда. Он словно попал в петлю времени и был вынужден бесконечно проходить через это и вести за собой Дашу. Только так он мог ее спасти. Хотя бы на время.

Даша отступила, вскрикнув и закрыв лицо руками. Палач толкнул ее снова, и Даша, натолкнувшись ногами на край кровати, упала. «Нет, – жалобно сказала она, – не нужно, пожалуйста, не нужно!».

Детский голос. Когда Палач впервые делал это, он остановился после этих слов. Его словно обожгло и он не смог заставить себя причинить Даше боль. А потом долго приводил ее в чувство, несколько бесконечных часов пытался вывести ее вначале из истерики, а потом из почти коматозного состояния. И уже после того, как она смогла взглянуть на него осмысленно, еще несколько дней он сидел возле ее кровати и наблюдал, как борются в ней разум и безумие.

До этого момента он еще мог ее щадить. Еще мог только делать вид, что бьет ее. Но теперь… Будьте вы прокляты. Ненавижу. Это ведь только Даша сейчас не понимает что происходит. Это только она находится в плену кошмара. а он все понимает и все чувствует. Он чувствует и дрожь ее тела, ощущает запах ее страха и возбуждения, слышит ее тяжелое дыхание и стон: «Не нужно, пожалуйста, не нужно».

Даша попыталась вскочить. Удар. На этот раз он ударил сильно, так, что дыхание ее пресеклось, и она прижала руки к груди. Палач схватил ее за волосы и опрокинул на спину. «Нет, нет, нет, нет…» – шептала она все чаще и чаще. Для нее существовало теперь только это слово и его руки. И боль, которая рождала ее проклятие, ее наказание, ее возбуждение.

Боль. Теперь он должен причинить ей боль. Он должен причинить боль той, за которую готов был отдать жизнь. Проклятье. Продолжая выгибать ее тело назад, Палач скользнул рукой вдоль бедра Даши. Она сжала ноги. Ненавижу. За что это ему. Ведь он просто оружие. Он не может… Вернее, он не хочет. И все равно продолжает. Он сильный. Он выдержит. Он оружие и инструмент.

Даша вскрикнула, когда он вошел в нее. Ноги ее обхватили его бедра, то ли пытаясь остановить, то ли прижимаясь сильнее. Палач положил руку на Дашину грудь, и тут же ее рука легла сверху. С силой сдавила. И снова было невозможно понять – хочет ли она его остановить или помогает причинить себе боль.

Нет, нет, нет, нет! Все чаще и чаще. Даша извивалась под ним. Боль. Ей сейчас нужна боль. И она боится этой боли. Ее левая рука, опустилась вдоль его тела, раздирая кожу в кровь. Потом пальцы коснулись его плоти. Палач знал, что это произойдет. Это происходило всегда.

Даша выталкивала его из себя только для того, чтобы он мог войти в нее по-другому, чтобы боль стала невыносимой и, наконец, принесла ей облегчение. Палач знал, что в тот момент, когда он будет входить в нее, резко и грубо, Даша забудет обо всем, кроме свой боли и своей правой руки. А ее правая рука, как и тогда, много лет назад, будет шарить по кровати в поисках ножа. Даша будет пытаться дотянуться до ножа, не найдет его, но пальцы все равно сомкнутся вокруг несуществующей рукояти, и правая ее рука резко ударит его в бок, под левую руку. Так было всегда. Так будет всегда. Палач почувствовал удар.

Для него это было сигналом. Он застонал, и тело его несколько раз дернулось, словно в агонии. И отзываясь на его движение, ее тело выгнулось, по нему прошла судорога оргазма. Наслаждение и отвращение. Палач никогда не спрашивал Дашу о том, что именно она ощущает в эти секунды и тем более никогда не спрашивал ее о том, что испытала она тогда, в тот раз. Но он все равно понимал ее. По той причине, что и сам ощущал нечто подобное. Острое наслаждение и ненависть. Возбуждение и отвращение. Как и она. Только ненавидел он в эти мгновения себя, свое тело, свой мозг, которые не могут справиться с инстинктами.

Он не хотел, не имел права испытывать наслаждение от происходящего. И испытывал его. Никогда и ни с кем у него не возникало желания причинить боль ради собственного наслаждения. Да и не возбуждало его насилие никогда. Кроме вот этих минут с Дашей. Когда с ним это произошло первый раз, когда первый раз настиг его оргазм одновременно с Дашиным ударом, когда понял он, что ему не нужно притворяться и изображать предсмертные судороги, Палача стошнило.

Даша затихла. Теперь она будет спать несколько часов и в это время он должен быть возле нее. Только в эти несколько часов забвения Даша будет просто женщиной, которой не нужно ничего, кроме нежности. Сквозь сон она будет искать его руку, прижиматься к ней губами, а он, Палач, будет осторожно гладить ее волосы и плечи, будет слушать ее дыхание. Иногда она даже разговаривает во сне, детским голосом рассказывает о чем-то, а он старается не слушать, того, что она говорит.

Даша уснула, а Палач лежал рядом и думал. Сегодня они уедут из этого города. И он снова будет ждать нового задания, которое позволит увеличить свой счет в войне с людьми. Палач редко о чем жалел. Но было одно, чего он не мог забыть, и что выводило его из равновесия.

Он не мог отомстить тому насильнику, который сделал это с Дашей. Он не мог этого сделать потому, что это сделала сама Даша и тем обрекла себя на муки. Тогда ей удалось нашарить нож. Не сразу, потому, что поначалу она пыталась упросить насильника, а потом пыталась его оттолкнуть.

Лишь когда боль стала невыносимой и пришло осознание того, что Это уже произошло, Даша попыталась дотянуться до ножа, который валялся рядом, и это ей удалось не сразу, несколько раз пальцы только скользнули по нему.

Ей было очень больно и страшно. Она боялась, что насильник увидит, как она тянется за ножом и сделает что-то еще более страшное. И страх этот перешел в возбуждение, которое росло, росло пока не выплеснулось наружу в тот момент, когда она ударила этого человека ножом.

Нож легко скользнул между ребрами и человек тот забился в агонии, навсегда запечатлев в ее памяти обжигающее, отвратительно-сладостное чувство.

Дашу нашли через несколько часов. Она не смогла сбросить с себя стодвадцатикилограммовую тушу убитого. Так ее и нашли – в крови его и своей. Что она пережила за эти часы, то теряя сознание, то снова приходя в себя и ощущая на себе его тяжесть? Она не говорила никому. Палач тоже не знал этого. Он знал только, что сердобольная общественность попыталась вылечить ее, когда стало заметно, что Даша необыкновенно холодна.

Ее потащили вначале к сексопатологу, потом к психиатру. Те честно попытались ей помочь, но… Это было не в их силах. Они посоветовали родственникам помочь забыть Даше тот кошмар, но она не могла его забыть, потому, что не могла забыть того чувства, тех проклятых секунд, когда тело ее сотрясалось в спазмах, рожденных страхом, болью и возбуждением.

Она помнила то ощущение и понимала, что не сможет его больше испытать. Словно лед заполнил ее мозг и ее тело, и она не знало чем этот лед можно растопить.

Попытки почувствовать себя женщиной привели к нескольким нервным срывам. Она не могла почувствовать от мужских прикосновений ничего, кроме отвращения. И никто не мог ей помочь. Кроме Палача. Ему подсказал знакомый психиатр.

«Если она никого в ближайшее время не убьет, – сказал он, шутя лишь наполовину, – то умрет сама». Палач внимательно присмотрелся к Даше и дал ей возможность убить.

После этого Даша исчезла для знакомых и друзей и стала членом группы Палача. Его оружием и его проклятием. И Даша, и Палач знали, что только так она может выжить. Только отнимая чужую жизнь. И только смерть снимет с нее это проклятие.

Палач хотел ощущать себя оружием. Он не хотел быть ни символом смерти ни символом жизни. Он старался относиться к Даше тоже как к оружию, и это ему удавалось. Кроме тех минут, когда он был вынужден играть роль насильника. В эти минуты он ненавидел себя. А ее… Ее он любил.

Кровь

Когда подполковник Симоненко приехал к «Южанке», работа внутри павильона еще не началась. Эксперт задумчиво топтался возле двери, фотографируя лежащий на пороге труп, следователь записывал невнятные показания единственной свидетельницы, а Мусоргский при поддержке трех сержантов разгонял толпу зрителей. Местные ушли почти сразу, поймав на себе запоминающий взгляд старшего лейтенанта, а те немногие из приезжих, кто в этот момент не находился на пляже, а стоял возле заборчика летней площадки, стали расходиться только после того, как прочитали на лицах милиционеров мрачную и раздраженную решимость применить дубинки в случае неповиновения.

– Что там внутри? – сходу спросил Симоненко.

– Насколько я смог рассмотреть отсюда, – оторвавшись от видоискателя потертого «зенита» сказал эксперт, – там мы имеем несколько трупов.

Эксперту не стоило этого говорить. Симоненко побелел и, тяжело глядя в глаза эксперта, с нажимом спросил:

– Что значит, насколько вы смогли рассмотреть отсюда. Вы что не входили вовнутрь?

– Там все залито кровью, – механически продолжил эксперт, уже понимая, что напрасно он взял такой тон, – ждем, когда подсохнет.

Следователь от столика оглянулся через плечо на подполковника, потом отвернулся и сделал вид, что очень увлечен блеяньем свидетельницы.

– Подсохнет? – переспросил Симоненко. Он не взорвался только потому, что понимал причину этого не очень большого рвения. И следователь, и эксперт, только заглянув вовнутрь, поняли, что дело намечается неприятное, и никто из них не захотел совершать ошибки и слишком подробно вникать в него без прямого указания начальства.

Тем более, что начальство, как им сообщили, должно было прибыть с минуты на минуту. И прибыло, уже изначально раздраженное и злое. В таких случаях лучше получить по голове за недостаточное рвение, чем за избыточную инициативу.

Симоненко прекрасно это понимал, более того, если бы у него был выбор, он бы предпочел не иметь дела с этим убийством. Он не знал пока ни имен убитых, ни, тем более, имен убийц, но он понимал, что такое количество трупов свидетельствует о грядущих неприятностях гигантского размера.

Симоненко потоптался возле входа в павильон. Из дверей тянуло смесью запахов крови, сгоревшего пороха и спиртного. Симоненко наклонился над убитым на пороге. Откинул полу пиджака и обнаружил то, что и ожидал – кобуру.

Девятимиллиметровая «беретта» – круто и экзотично. Симоненко перевел взгляд с оружия на лицо и вздрогнул. Лицо показалось ему смутно знакомым. Возраст: двадцать пять – двадцать семь, волосы светло-русые, во всяком случае, при жизни были такими, сейчас большая часть короткой прически почернела от крови, чуть раскосый разрез глаз, глаза – серые. «Старым становлюсь, память подводит, – « недовольно подумал Симоненко. Очень знакомое лицо. Неместный, но лицо очень знакомо. Несмотря на жару, Симоненко почувствовал легкий озноб. Уже понимая, надеяться не на что, и жизнь, не только его, но и десятков других людей, изменится до неузнаваемости, Симоненко все еще пытался держать эту мысль на расстоянии.

Он медлил перед дверью вовсе не потому, что боялся испортить легкие светлые туфли, как подумал эксперт. Подполковник боялся узнать в ком-нибудь из убитых знакомого.

На лицо села здоровенная черная муха. Симоненко брезгливо смахнул ее с потного лба и переступил через откинутую руку убитого. С яркого света полумрак бара показался почти темнотой, и Симоненко остановился. На него тут же набросились мухи. Подполковника передернуло. Он помотал головой и огляделся.

Трое за крайним столиком отреагировать на убийцу, по-видимому, не успели. Двое лежали лицом вниз – их Симоненко переворачивать не стал. Один лежал на спине, но его лицо было совершенно незнакомо. Симоненко шагнул к стойке бара, и под ногой чавкнуло.

На втором шаге под ногу попало что-то круглое, и подполковник с трудом сохранил равновесие. Гильзы. Ясно дело. Чтобы натворить такого, нужно было рассыпать много гильз.

Четвертый покойник сидел на полу возле стойки. Раны были на груди – он успел обернуться к двери, но только обернуться. Симоненко повернулся было к столику слева, но тут обратил внимание на брызги крови, покрывавшие стену, выставку бутылок и плакат на задней стене.

Не прикасаясь ни к чему, Симоненко заглянул за стойку. Бармену не повезло. Теперь Витек уже никогда не будет прятать под стойкой легкую наркоту и не будет потихоньку постукивать на своих приятелей в милицию. Теперь Витек кормит своей кровью мух, а скоро начнет кормить червей.

Лицо еще одного опознанию не поддавалось. Его явно выделили из всей группы – остальные получили максимум по три пули, а на этого не пожалели с десяток. Придется искать по отпечаткам, или по документам, если они у него есть. Кстати о документах.

Подполковник осторожно обследовал внутренние карманы убитого и вытащил бумажник. Естественно, баксы, паспорт… Фотография и фамилия. Симоненко сглотнул. Пол под ногами покачнулся. Он предполагал, что ничего хорошего не будет, но даже не думал, что все будет настолько плохо.

Симоненко направился было к выходу, но в последнюю секунду остановился и присмотрелся к тому, кто лежал чуть в стороне. Мастер. Симоненко выматерился. Потом выматерился снова, на этот раз в слух. Все было не просто плохо. Все было очень и очень плохо. Только бы не разборка, мечтал по дороге сюда Симоненко. Война, понял он сразу и удивился, что не очень испугался.

Симоненко всегда старался быть рациональным и пунктуальным. Проблемы должны решаться по мере их возникновения и решать их должны те, у кого это лучше всего получается. Эту проблему будут решать все, но принимать решение будет Король. Он же мэр. Он же…

Симоненко сунул бумажник в карман и вышел из павильона.

– Я поехал в мэрию. Сюда никого не пускать. Если кто будет болтать – пристрелю как собаку. Свидетельницу – в управление. А здесь все вылизать. До миллиметра. Если что-нибудь пропустите – пеняйте на себя. Через два часа у меня должны быть имена всех убитых.

По телефону мэру Симоненко решил не звонить. О таких вещах лучше говорить с глазу на глаз.