Buch lesen: «Лесниковы байки. «Горошкино зеркальце»»

Глава 1.

– Дедусь, ну что? Про что у нас теперь сказ будет? – Алексей довольно потёр руки и сунул в рот кусок истекающих мёдом сотов.

– Ну, сказ да сказ, – усмехнулся в бороду дед Матвей, – Что ж ты, этакой большой, а всё тебе сказы на ночь сказывай. Сам уж расскажи, как ты нонче на Каменную Краюху сходил? Записал, чего хотел то?

– Записал, дедусь! – кивнул Алексей, он хоть и устал сегодня, а доволен был своим походом, – Ты правду сказал – там такое слышится меж камней, неземное что-то! Как будто тарелки летающие гудят, или корабли космические!

– Ох ты, «тарелки»! Да откудова люди такого понапридумали, – смеялся дед Матвей, – Не бывает такого. А на Каменной Краюхе голоса земли слышатся, даже когда ветра нет, и ни один листок на кусту не шелохнётся, а там всё одно меж камней дух земли идёт. Завсегда так было, сколь я себя помню, и дед мой, и прадед про то рассказывали. А раньше, до Советской-то власти, шаманы там собирались, молебны какие-то свои там делали. Сказывают, что от этого вся округа тогда гудела так, что и за Старокаменкой было слыхать.

– Эх, жалко теперь такого нет, я бы это записал! И поглядеть бы хотелось тоже! – мечтательно сказал Алексей, – Сейчас, наверное, и шаманов-то не осталось, а, дедусь?

– Дак может и остался кто дальше там, кто ж их знает, – дед Матвей разложил на столе чистую тряпицу и нацепил на нос очки, он собирался перебрать добытые им недавно корешки женьшеня, – Вишь, Ляксей, какая редкость давеча мне попалась за Большой то Грядой! Мало его стало нонче, ушёл чудесный корень с наших краёв. А раньше, сказывают, много его здесь было, чудийцы его оргадаем звали, тубалары или челканцы кликали его «кижи-сиген». Много имён у золотого корня, да вот, ушёл он из наших-то местов. Человек пришёл, и погубил золотой корень, потому что бездумно стал брать его человек, не заботясь о том, что после него останется. А разве много надобно-то? Вот я всего и взял малый корешок, теперь его на кусочки и в настой. Сила у золотого корня большая.

– А что, много раньше было этого корня тут? – Алексей взял кусочек корня в руки, – Интересный аромат, что-то знакомое. Дедусь, а расскажи, почему ту гряду называют Каменной Краюхой?

– А, название это пошло от теленгитов, малое поселение у них там было в ранешние-то годы. После ушли они севернее, а название осталось. Они на своём языке звали ту гряду «хлебом», ну как бы караваем по-нашему, а когда разлом этот случился, провал образовался в гряде, словно краюху от каравая отрезали, вот и пошло – Каменная Краюха. Это прозвали, кто туда ходил самоцветы старать, одно время чуть напрочь не срыли всю гряду, когда Акинфий Демидов сюда приехал. Яшму нашли здесь, да не простую, какая везде встречается, а голубую, как вода, ну и потянулся народ, несмотря на то что в те поры́ здесь ходить надо было с опаской – местные чужаков не жаловали, могли тихомолком и прибить да в тайге бросить, волки доедят. Так и пошло с той поры – Каменная Краюха. Яшму-то почитай всю выбрали, дальше на север теперь есть ещё сколь-то добычи, но и то мало осталось. Ну, конечно и другие прочие камни попадались, может и теперь кто ходит, того я не знаю. Гряда-то каменная, только чахлый куст там и растёт, да колючки всякие, леснику оно без надобности, только пригляд какой-никакой, от пожара или ещё какой напасти. Хожу туда изредка.

– Дедусь, да ведь там как интересно! – у Алексея даже глаза загорелись, – Будь я тутошним лесником, часто бы ходил! Как гудит там ветер, такое звучание нигде больше не услышишь. Или не ветер, не понятно даже, откуда там звук рождается, будто из земли идёт. А как, наверное, интересно туда в грозу попасть! Это же будет… ух!

– Чего придумал, в грозу, – нахмурился дед Матвей, – Была у нас история…

Старый лесник призадумался, а Алексей сразу угадал, что сейчас начнётся новая история и мысленно похвалил себя за то, что приготовил всё для записи на плёнку, и даже батарейки новые поставил.

– В старые-то годы жил у нас в Карсуках Васятка Горохов, малым парнишком сиротой остался, мать от хвори померла, а отца Васятка и вовсе не видал, тот в тайге пропал ещё до его рождения. Остался Васятка один в худой избе, никого из родни у него в Карсуках и не было. А чтоб люди приютили, так кому такая обуза надобна – слыл Васятка по селу блаженным, потому соседи да сердобольные сельчане сироту подкармливали, какой-никакой пригляд был. Прозвали его Горошкой в селе-то, по фамилии, значит, да и за малый рост и хлипкое сложение.

Сказывают, было тогда Васятке лет семь от роду, когда он матери лишился, и урядник карсуковский, Мирон Гордеев, собрался было уже куда пристроить сироту, в богатый дом может, чтоб хоть при кухне чем помогал, всё сытый да в тепле, чем в пустой избе одному. Горошка в слёзы, на колени перед урядником бухнулся, дескать, сжалься, дяденька, не гони с родного дома! Ну, тот хоть и строгий был, а всё ж не вовсе бессердешный, говорит мальчонке:

– Ну, побудь ещё до сороковин по матери, ладно ужо. Но опосля, коли кто из сродников не объявится, стану пристройством твоим заниматься, – урядник был человеком суровым, даже немного грубоватым, но и он дрогнул, глядя в полные горя детские глазёнки, – Пойми ты, неможно одному-то дитёнку в избе, пропадёшь ведь, на моей совести будет это.

Горошка кивнул, что сказать мальчонке, когда стоит он перед огромным дядькой в мундире! Лето тогда уже на убыль шло, да и холодным оно выдалось, почти ничего на огороде и не выросло, да и какого тут урожая ждать, когда матушка Горошкина с весны как занемогла, так и не оправилась, какой уж тут огород.

Ходил мальчишка по заросшему травою огороду, только макушка и виднеется, чего-то там копается, в ведро складывает. Соседи сердобольные кто чего собрал – помогали, а как же. Да только к себе Горошку не звали. А всё потому, что не за малый рост его блаженным-то прозвали, кто говорил, что падучая у мальчишки, кто ещё какую-то хворь неведомую приплетал.

Сороковины-то уж вот они, думал Васятка, сидя у старой печки в покосившейся избе, что ему делать? Страшно дом родной покидать, да в услужение идти, ведь замордуют его, не шибко он расторопный для такой работы. Слёзы сами по щекам катились, и никто не видел, как переговаривается с кем-то Васятка, словно не один он на старой лежанке сидит.

Пасмурным августовским утром урядник Гордеев скрепя сердце собирался пойти к сироте, сороковины третьёго дня как уж прошли, пора… По этой самой причине он с самого утра пребывал в скверном расположении духа, кряхтел и тяжело вздыхал, всячески оттягивая выход из дому. Когда уж совсем затянулись эти сборы, подошёл он к своей жене Аграфене Порфирьевне:

– Что же, матушка… присоветуй хоть ты, чего мне с парнишком Гороховым-то делать? Уж душа вся меня изболелась, как жаль сироту!

– Так а что с има сделаешь, коли никого в родне не осталось, – пожала плечами Аграфена, – Нешто тебе отказали, когда ты к Спиридоновым про него с прошением ходил, чтоб при кухне его взяли служить?

– Да не отказали, – вздохнул Мирон Епифанович и тяжело опустился на стул, – Да куда его в прислугу-то, глянь на него – в чём душа держится? Не сдюжит ведь, помрёт там… как потом перед Богом за судьбу его отвечать, грех такой на душу взявши! Грунюшка, может к себе его возьмём? Пусть хоть посильно тебе по дому помогает…

– Ты, Мирон, никак позабыл, что у нас своих пятеро, трое малы ещё вовсе, а то мне с ними забот мало? Да и ладно бы здоров был, а то ведь… А ну как и наши от сироты этого прихватят какую хворь? Нет уж, ты будь добрый, нас от такого охрани! И вообще, бабы говорят у колодца, что мальчишка этот… бесами он одержимый, видать в роду нагрешил у него кто-то! А ты – в дом его?!

– Да что ты бабьи толки слушаешь, какие бесы! Дитёнок сиротой остался, да и откуда здоровым тут быть, когда всё детство впроголодь!

– Ты, Мирон Епифанович, как знаешь, если ты чужих детей вперёд своих жалеешь! – сердито бросила Аграфена и принялась за горшки у печи.

Что ж тут поделаешь, вздохнул Мирон Епифанович, надел поддёвку* старую, чтоб мундиром мальчонку не смущать, взял из буфета мятный пряник, чтобы слёзы сиротские утешить, и отправился к старому дому Гороховых, сказать парнишке, чтоб назавтра собирался – поедут с утра к Каллистрату Спиридонову, который держал две артели промысловые в здешних местах. Дом у него большой, прислуги много, так уж поди при кухне и для сироты местечко найдётся.

Глава 2.

Шагал Гордеев по селу, чуть кивал в ответ встречным, кто с ним здоровался, ну никак не по душе ему было всё это, словно на погибель самолично мальчишку отправлял!

«Да нешто я всесильный, – уговаривал урядник сам себя, – Нешто мне судьбу его вершить, коли так Бог управил… А я чем могу, тем и помогаю. Ну, не на рудник же я его повезу! Буду к Спиридоновым наведываться, проверять, не обижают ли сироту, не за сто вёрст ехать, чай, под боком у меня, можно и приглядеть!»

Успокоив себя этаким образом,       пришёл Гордеев к старой избе Гороховых. Оглядев плетень и двор, подивился, нешто сам парнишка этак справляется? Двор чисто выметен, горшки на плетне сушатся, куры сытые во дворе ходят, за огородом коза за рога привязана, траву щиплет и сердито на Гордеева глядит, потрясая рогами. Вот ещё забота, он об ней и не подумал, куда имущество гороховское девать!

– Эй, Васятка! – урядник вошёл во двор и кликнул хозяина, – Ты дома? Это я, дядька Мирон!

Дверь в избу отворилась и к удивлению Мирона Порфирьевича, на крыльце показался не тощий мальчонка в застиранной рубашонке, а высокая худощавая старуха в синем льняном переднике поверх добротного суконного платья.

– Здравствуй, хозяюшка, – урядник немного растерялся, что же, нешто без его ведома кто-то дом гороховский занял, – Я Гордеев, урядник местный…

– Здрав будь, Мирон Порфирьевич, – сложив руки впереди себя ответила старуха, – Нешто не признал ты меня? Я Степаниды Гороховой, Васяткиной бабки, сестра родная, Устинья. Вот, услыхала, что мальчишка у нас остался одинёшенек, а сама я вдовела уже давно, вот и приехала. Да ты, Мирон Порфирьевич, проходи в дом, что ж во дворе стоять.

Урядник степенно поднялся на крыльцо. В избе было тепло, хоть и август был, а погоды в тот год уже осенние стояли, даже заморозки ночью приключались иногда. Пахло съестным, на столе покрытый чистым рушником, «отдыхал» ржаной каравай. Чисто всё, прибрано, не в пример как он в прошлый раз здесь был. Даже печка выбелена наново, синим узором вокруг устья украшена, хорошо, как у всех добрых людей.

– Садись, гость дорогой, – пригласила Устинья, указав уряднику на место в красном углу, под образами, – Отведай угощения, какое Бог послал.

– Благодарствуй, Устинья Петровна, сыт я. Только из дому иду, – отказался урядник, но за стол присел, какой разговор на ногах-то, – Ну так… я сегодня к вам шёл, думал один тут Василий-то. Неможно дитёнку одному, вот я и уговорился с Каллистратом Спиридоновым, чтоб его при кухне служить взяли, покуда подрастёт. А там может в ученье какое, чтоб на хлеб себе заработал парень. Вот и думал сказать Васятке, чтоб собрался на завтра, да гляжу – теперь это без надобности, коли ты приехала…

– Дай тебе Бог, Мирон Порфирьевич, за заботу твою и добросердость. Василия я теперь сама пригляжу, покуда сил Бог даст, об этом не беспокойся.

– А что же, к себе его забирать станешь, или здесь жить останетесь? Я не по праздному интересу спрошаю – ежели изба пустая останется. Тут догляд нужен.

Урядник всё силился вспомнить, куда Устинья замуж выходила, в какое село, да только хоть и знал он родные места, словно свои пять пальцев, а про это никак не мог припомнить, а пытать вроде и неловко.

– Здесь останемся, в Карсуках, – ответила Устинья, – Дом свой я продала, что ж из большого –то села мальчишку на выселки волочь, не шибко близко я жила, вот так и решила. Теперь немного капиталу есть, от продажи дома-то, на обустройство, да Василька пристрою получше в жизни. Своих-то детей нам с мужем не дал Господь, так хоть родную кровинушку привечу, обогрею сиротку.

– Это ты мудро решила, Устинья Петровна, – кивнул урядник, – Ну, коли в чём нужда твоя будет, али помочь чем занадобиться – ты мне скажи, всё управим. А вот то, что капитал у тебя скоплен, так про то ты не сказывай никому. Хоть и нет у нас татей на селе, а всё же в артели Спиридоновские всякого народу приезжает в работы, мало ли… А лучше ты деньги эти на доход пристрой, для того в город ехать придётся, но зато оно надёжнее сохранится. И тебе самой покойнее, да и мне тоже.

– Об этом не беспокойся, Мирон Порфирьевич, я уже тем сама озаботилась. Всё же человек я в годах, век мой недолог остался, все дела в порядке должны быть, чтобы Васильку после моей кончины споров никаких не вести.

– Да что же ты, матушка, о смерти заговорила! – махнул рукой урядник, – Какие наши годы!

– Только у Бога и прошу, чтобы дал мне сколь-то годов успеть Васятку поднять на ноги, – Устинья поджала тонкие губы, – Милостив Господь, на него и уповаю.

Урядник ушёл довольный всем – и самим собой, и Устиньей, её разумностью и покладистостью, а особенно он был рад тому, что завтра ему не придётся везти в дом к артельщику Спиридонову зарёванного и посиневшего от горя парнишку. Теперь осталось только доложить самому Каллистрату Спиридонову, что сирота присмотрен, не надобно больше и ему голову ломать, как к кухне этакого мелкого да хлипкого мальчонку приставить.

Обернувшись на избу Гороховых, Гордеев подумал, надобно отправить парней, кто покрепче, чтоб помогли старухе, крыльцо поправили, да так, по хозяйству что надобно.

Ну, наладилось потихоньку жизнь у Горошека, бабка Устинья хоть и строжилась иногда, а всё же мальчонку любила, жалела ему работу тяжёлую давать, да и хозяйство вела разумно – разве много и надо им двоим. Деньги, что Устинья выручила от продажи своего дома, приносили хоть и небольшой, но весомый для них доход, на эти деньги Устинья и обустроилась – кур больше развела, зерна по осени на ярмарке взяла, коровёнку справила. Вон мальчишечка тощий какой, а ему расти надо, сил набираться.

На селе Устинью мало видали, не любила она праздности, больше дома бывала, даже и в церкву по воскресеньям и то не каждый раз ходила, да и то придёт, и встанет у притвора, ни с кем разговоров не ведёт. Жертву давала всегда на праздники целый алтын, за что отец Евстафий кланялся ей особняком, и тут же на проповеди завсегда упоминал, что таковые благие деяния воздадутся.

Васятка чуть подрос, выправился на бабкиной заботе и в сытости, да вот только как блаженным его кликали, так это за ним и осталось. Потому как обычным людям невдомёк было, от чего Горошка снова стоит да глядит за околицу, в тёмный высокой бор глядит, улыбается там кому-то…

Ребятня дразнила его, конечно, вот он и не водил с ними дружбы, всё больше один любил оставаться. Ну да в том беда небольшая была, как бабка Устинья считала, чем досужими делами заниматься, в хозяйстве завсегда дела найдутся, вот и давала парнишку посильную работу. То козу на лужок вывести, к ручью, там в низинке и трава сочная, и вода свежая, и покуда коза траву щиплет, и самому можно под ракитой прилечь, соснуть сколь-то. С собой бабка краюху давала большую, не скупилась никогда, а Горошка и сам поест, и козе Белке отломит, а крошки на пенёк посыплет, птичкам скормит. Зверьё всякое Горошка привечало, кто это самолично видывал, тот диву давался.

Пастух местный, Сысой Клешнин, который стадо деревенское с помощниками своими гонял, не раз сказывал, что диковинное видал, когда мимо лужка заливного шёл, где Горошка свою козу приглядывал.

– Эко разве быват, что вот этак зверь к ребёнку близко подходил! – говорил Сысой, теребя бороду, – А давеча гоним мы домой стадо, помощники впереди, я опосля всех иду, потому как Косоуховых две коровы любят пошалабродить, все домой, а эти так и норовят за старый починок сбёгнуть. Ну вот, иду, значицо, кнут приготовил, а эти две сатаны косоуховские на меня хитро так и поглядывают, да я зорко за ними гляжу, и вдоль низины иду. Гляжу, у самого ручья на камне парнишко Горохов сидит, коза его рядом, спокойно стоит, в бок ему лбом тычется. А супротив них сидит волк, да огромный, седой, Горошка ему на ладони кусок протягивает, а тот осторожно берёт, ест. Ну, рази этакое быват? Не иначе, нечистый тут в обличье волка к блаженному пришёл!

Ну, мало ли чего кому с устатку привиделось, так отец Евстафий сказал, когда до него слухи этакие дошли, и рукой махнул. А потом поди разбери, чего было, чего не было, бабы уж напридумывали разного – и что видали, как Горошка птиц собрал, стаю великую, и те гречишное поле обнесли, которое за старым гумном сеял кузнец Тихон Бортвин, и что видал косой Федосей, как рыбачил Горошка у реки, а рыба с реки сама к нему в корзину прыгала. Что ж, народ на выдумки горазд, а что с того правда, поди потом узнай. Ни сам Васятка, ни бабка Устинья на людские додумки и бровью не вели, жили себе да жили. Да вот беда как придумает во двор войти, только знай ворота́ отворяй.

Глава 3.

Васятке только четырнадцатый год пошёл, когда захворала сильно Устинья, кашель злой пронимал, иссохла вся, побледнела. Всё больше на лежанке, в шаль завернётся да лежит, отвар горячий пьёт.

Позвали лекаря карсуковского, тот пришёл, порошки какие-то дал пить, обещался через неделю снова заглянуть. Да не помогали порошки, и коренья, что Устинья из своего сундука достала, тоже.

Горевал Василёк шибко, нешто и бабушку Устинью теперь придётся ему на погост провожать… Только обогрелся около неё, ласковая она к нему, добрая, а вот вишь как – никого смерть не щадит, и всегда нежданной гостьей в дом является.

Старался Васятка, за бабушкой ходил, заботился, даже к артельщику Спиридонову на поклон пошёл, хоть и боязно ему было, что прогонят его с богатого дома, и говорить не станут. Заручился Васятка запиской от урядника Гордеева, сказав тому, что Устинья занемогла, и лекарь тутошний сказал, лекарство надобно из города доставить, в аптеке оно готовится. Вот и хотел Василёк с просьбой к Спиридонову обратиться – пусть привезёт. Да не за просто так, взял Васятка денежку небольшую, в благодарность человеку важному за хлопоты.

Смирно сидел Васятка в большой прихожей дома артельщика Спиридонова, ждал, пока доложат тому, что отрок прибыл к нему с запиской от Гордеева. Мимо паренька сновала туда-сюда прислуга, мало внимания на него обращая, только управляющий глянул пристально, когда прохаживался мимо, заложив за спину руки.

Васятка сидел на скамейке у самого порога и во все глаза разглядывал богатое убранство. Прихожая была эдакого размера, поди как вся ихняя изба будет, и скамьи всё мягкие стоят, пурпурным сукном оббитые, и вазоны белой глины, как же искусно сделаны. Глазел Васятка на всё это и дивился, какое же чудо руки человеческие сотворить могут, с Божьей помощью!

Но особенно Васятке глянулись огромные, во всю стену прихожей зеркала в резной озолочённой раме, которые висели по обоим стенам друг напротив друга! Вот где диковина! Он видал, конечно, и ранее зеркала разные – девчата карсуковские, бывало, с собой носили махонькое, или с лотка купец продавал этакие на ручке, на ярмарке в соседнем большом селе Верхови́нцы. Дома у них с бабушкой тоже было зеркальце, небольшое, на ножке железной, в буфете стояло. Да дома-то Васятке оно и без надобности было, а тут, загляделся…

Словно два озерка перед ним раскинулись, только отражалось в них не синее небо и склонившиеся к воде кудлатые ивы. Себя Васятка в тех зеркалах не видел, он сидел в уголке, а отражалась в зеркале огромная эта прихожая, и лавки в сукне… Васятка вытянул шею, чтоб получше разглядеть этот мир наоборот, и чуть вздрогнул – в зеркале отражалось и второе зеркало, висящее напротив.

Какое-то чудное явилось Васятке, даже голова вскружилась немного, потому что в зеркале образовался длинный коридор, который… плыл. Вился, словно зеркальная тропинка, и на миг Васятке показалось, что его сейчас же затянет туда, в этот странный дом в отражении.

– Ну а ты что тут околачиваешься? Или заняться тебе нечем? – раздался рядом с Васяткой строгий голос.

Мальчик подскочил, от двери к нему шагнул тот самый управляющий, что четверть часа назад прошёлся по дому и приметил сидевшего без дела отрока. Теперь он сурово сдвинул брови, чёрные его усы сердито подрагивали, когда он шумно выдыхал воздух.

– Я тут… по надобности я… Каллистрата Демьяновича ожидаю, – быстро заговорил испуганный Васятка, – Записка у меня от Гордеева, и я…

– Записка? – управляющий сделался ещё сильнее сердит, – Записку отдал, так чего сидишь! Чай Каллистрат Демьянович не кинется сей же час к тебе, этакой важной птице! Дела свои справлять иди, али они у тебя только записки носить?!

– Я при доме не служу, – только и смог пискнуть перепуганный Васятка и случайно глянул в зеркало.

Тут язык у него и на́вовсе к нёбу прилепился от страха. Он вытаращил глаза, и вся душа Васяткина в пятки убралась, да там и замёрзла!

В зеркале перед ним отражался управляющий… Тот же камзол с пуговицами, часы на пузе, цепка от них болтается, штаны в полоску и даже усы эти чёрные шевелятся от сердитости. Да вот только ноги… на ногах у управляющего не было обуви, те лаковые обутки, которые видел на нём Васятка в зеркале не отражались, а вились вместо них копыта. Из штанов внизу торчали сперва чёрные кости, поросшие плешивой седой шерстью, а после шли золотые копыта.

Там, в зеркале, этот управляющий не стоял на месте, а то и дело переступал этими золотыми копытами, и от них на ковре оставались дымящиеся следы. Васятка в оторопи поднял глаза, ожидая увидеть на голове этого, в зеркале, помимо копыт ещё и рога. Но увидел он другое, от чего чуть не лишился чувств – головы в зеркале не было вовсе. Вместо неё вился какой-то сгусток, похожий на нечто, облепленное чёрными мухами.

– Ну, чего застыл? – рявкнул управляющий, а тот, в зеркале, разинул чёрную пасть, – Али оглох, меня не слышишь!

– Постой, Пахом Кондратьич, ты чего так расшумелся, – из-за занавешенной сукном двери показался сам Каллистрат Спиридонов, – Али не видишь, мальчонку чуть не до смерти перепугал. Дело у него ко мне, правду он сказывает, так что не шуми, отправляйся по своим делам. А ты, малец, иди за мной.

Васятка украдкой глянул в зеркало, хоть и страшился, чего он там увидит. Но там отражался только какой-то мутный силуэт самого Спиридонова. Стараясь не глядеть на управляющего, Васятка проскользнул мимо него и поспешил в ту дверь, где скрылся хозяин дома.

Спиридонов шёл по коридору, и обернувшись махнул Васятке рукой, чтоб тот шёл за ним, а Васятке того и надо, только бы поскорее уйти от страшного взгляда управляющего. Спиридонов пустил мальчика вперед себя в кабинет и прикрыл дверь, указав на стул, чтоб тот сел, сам Каллистрат опустился в кресло с высокой спинкой. Взяв со стола записку, которую принёс мальчик, прочитал её и поглядел на Васятку:

– Так ты Гороховой Варвары сынок? Тебя значит Василием звать… Матушку твою я знал, и отца тоже. Жалко, мало им Господь веку отмерил, да на то его воля. Так что там с Устиньей Петровной за беда приключилась?

Васятка, кое-как оправившись от увиденного, рассказал о том, что бабушка Устинья прихворнула, и лекаря звали, а тот велел лекарство из города привезти.

– Вот, у меня есть деньги на то снадобье, – Васятка потянул из-за пазухи малый узелок, – Только я не знаю, какая цена будет, хватит ли, – на глаза мальчика навернулись слёзы, – Дяденька, ты уж не откажи, помоги! Самому мне не добраться до города, а окромя бабушки никого у меня не осталось, как же я один-то… Коли надобно, так я тебе какую хошь работу сделаю, только бабушке помоги…

– Оставь, – кивнул Каллистрат на узелок и нахмурился, – Не тужи, Василий, снадобье я привезу, в аккурат завтра поеду, через два дня вернусь, вот тогда и приходи, часа в три пополудни. А завтра я к вам своего лекаря пришлю, он тут у меня проездом из Верхови́нцев будет, к вам и заглянет. Ну, утри слёзы, брат Василий, крепись! Бабушке своей ты первый помощник, так вот и крепись. А на-кось вот тебе…

Спиридонов открыл крышечку стоявшей на широком столе диковинной вазочки на ножках, как звериные лапы, и отсыпал Васятке в ладонь леденцов. Погладив мальчика по голове, Каллистрат отворил дверь кабинета и кликнул парня, который словно тут и стоял, наготове:

– Ну, Антип, вот тебе забота: парнишку отведи на выход, там посади, а сам покуда сходи к Акулине, пусть соберёт…

Дальше Васятка не слыхал, что Каллистрат негромко говорит парню, которого назвал Антипом, сам он аккуратно складывал в добытую из кармана чистую тряпицу подаренные леденцы. Один он смаковал, его мягкий приятный вкус холодил рот, и Васятка остальные решил бабушке Устинье отнести, ей нужнее.

– Понял, Каллистрат Демьяныч, – сказал Антип приятным голосом и улыбнулся Васятке, – Ну, Василий, идём, провожу тебя малость.

– Благодарствуй, Каллистрат Демьянович, – Васятка поклонился в пояс Спиридонову, – Дай тебе Господь всякой благодати и охрани от зла!

Тут Васятке то ли приблазнилось, то ли ещё чего приключилось у него с глазами, а только показалось ему, словно вокруг Каллистрата что-то лопнуло, словно пузырь какой невидимый был, рассыпался он чёрным прахом и тут же сгинул.

Каллистрат сам это увидал, или почуял, а только вздрогнул он, а после вздохнул свободно, будто его груз какой-т от себя освободил. Посмотрел Каллистрат с удивлением на мальчика, но промолчал… После кивнул Антипу, и тот повёл Васятку в ту же самую прихожую, где он только недавно ожидал Спиридонова.