Суть вещи

В конце концов, она вообще ни при чем. Она не какой-нибудь больной мальчик. Это не она там кричит, съежившись на краешке массажного стола. Пусть родители мальчиков сами разбираются. Есть же у этих мальчиков родители? Это не ее битва, Митя прав: ей нужно просто вынести себя за скобки – как она сделала в детстве, как она сделала в девятнадцать. Принять это решение.

В конце концов, если бы она была одна, могла бы позволить себе выступать по каждому поводу. Но она отвечает за бабушку и обязана думать прежде всего о ней. И если для бабушкиного благополучия надо молчать – она будет молчать.

В конце концов, ей не десять, а почти уже тридцать. К этому возрасту можно было бы научиться как-нибудь сдерживаться, не лезть не в свое дело.

Кто-то трясет ее за руку. Лиза вздергивается – видимо, все же уснула под утро. На руке вибрирует браслет. Несмотря на бессонную ночь, голова ясная. Лиза приняла решение и теперь точно знает, как ей поступить. Она снова супергерой.

Быстро, аккуратно и бесшумно она застилает постель, делает зарядку, умывается, завтракает, глотает таблетки, одевается, прилаживает на голову наушники, привязывает их к бутылке с водой и выходит в холод и тревогу.

Уже закрывая за собой дверь, Лиза видит, как бабушка в одной ночной рубашке крестит дверь ей вслед.

Открыв дверь своим ключом, Лиза сразу понимает: Владимир Сергеевич вернулся. Она не задается вопросом, как узнала об этом, она просто знает. Возможно, какой-то специфический запах; может быть, особенное расположение одежды и обуви в прихожей. Лиза изо всех сил отгоняет от себя ответ. Наверняка догадалась, глядя на Ясю. Хотя Яся особенно не меняется: птичкой порхает по дому, что-то басит, смеется.

– Владимир-то Сергеевич, слышишь, Лизуш, все-таки прилетел вчера наконец-то. И тут же мне говорит: а давай, Яся, собери-ка ты на стол, гости придут. А я и думаю: что ж я наделала-то, слышишь, Лизуш! Так во-от Лиза-то, думаю, вот зачем она ложки-вилки-то доставала! Почистить хотела! А я не поняла, убрала. Ну не ворона? Зачем убрала? В общем, что делать? Нашла твои перчаточки, надела, полировочку в руки – и ага. Пошло-поехало. Не так-то и сложно, оказывается. Хотя мне, конечно, одного раза хватило. Четыре сета почистила, остальные… – Яся на секунду останавливается, и Лиза вдруг понимает, что Яся считает в уме, прикрыв глаза и шевеля губами – будто слепой бестолковый котенок. – Восемь осталось. Ты уж дочисти, Лизуш. Владимир Сергеевич на днях опять собирался звать кого-то. Сказал, коллеги придут, а они по двое-трое не ходят, сразу толпой. Понимаешь, да, Лизуш? Все должно сверкать. Ну, как только ты умеешь.

Лиза кивает.

Первым делом нужно собрать накопившийся за выходные мусор. Лиза двигается бесшумно, стараясь быть незаметной. Она заменяет пакет на на кухне. Морщась от запаха, вытряхивает памперсы из специального ведерка в комнате Федечки. Когда весь мусор собран, она понимает, что нужно идти в кабинет Владимира Сергеевича. Ей отчаянно не хочется. До приема еще полтора часа, она как-нибудь успеет, решает Лиза и достает из кладовки специальную щетку – нужно почистить пол и диван в гостиной, раз вчера были гости.

Наматывая на щетку сырую тряпку, Лиза снова задумывается о пылесосе. Подумаешь, громко. Наушники, конечно, не справятся – но можно добавить беруши. Зато быстро и чисто. И можно было бы покричать, пока он шумит.

Лиза встает на коленки – молодец, Лиза, с утра пластыри налепила, теперь на коленках стоять почти удобно – и водит щеткой под диваном. Диван должен быть очень чистым – даже там, где его никто не видит. Лиза очень хорошо работает. Мозг виляет хвостом.

Вдруг она ойкает – свободной от щетки рукой оперлась на что-то твердое и острое, чего под диваном быть не должно. Руке больно. Надо проверить, не порвалась ли перчатка.

Опять косточку под диван плюнули, внутренне морщится Лиза, вытаскивая находку. Не глядя, она бросает ее в ведро с водой и краем глаза замечает, как ярко взблескивает косточка, уходя на дно ведра.

Опять неправильность.

Не задумываясь, Лиза ныряет в ведро рукой и вылавливает сверкающую косточку. А это вовсе не косточка. Хотя на ощупь, да еще в перчатках, не очень-то отличается.

В руке у Лизы замысловатая запонка – Лиза видела и даже полировала похожие у Владимира Сергеевича. Лиза любуется находкой: синяя эмаль по платине, спиралевидный треугольник, закрученный по часовой стрелке от центра – как домик улитки, только без улитки. В центре треугольника бриллиант. Лиза ловит им свет – и бриллиант рассыпается по всей комнате разноцветными огоньками. Можно было бы купить бабушке кольцо с таким вот сокровищем – поменьше, конечно, маленькие не должны стоить дорого, а потом любоваться, как он станет играть на ее руке.

Вдруг Лиза проваливается внутрь треугольника. Вокруг нее мужчины в костюмах. За окном темно. Мужчины – и Владимир Сергеевич среди них – громко смеются, разогретые спиртным, и подливают друг другу в низкие стаканы с тяжелым дном. Один из них достает из внутреннего кармана пиджака небольшой айпад, вводит сложный пароль – вот какой код надо было ставить на сейф, Митя!

Наконец айпад разблокирован. Он идет по рукам, в очках одного из мужчин отражаются быстро пролистываемые фотографии. Лиза отводит от них глаза. А остальные, наоборот, с удовольствием рассматривают изображения, довольно гыгычут. И только Владимир Сергеевич почему-то сердится. Владелец айпада, сухощавый мужчина с длинным носом, жирными черными волосами и какими-то вороньими повадками, резко ему возражает и отворачивается. Владимир Сергеевич вдруг багровеет, хватает того за рукав, тот отдергивает руку, запонка, сверкнув, падает на ковер, отскакивает и пропадает под диваном.

Зажав запонку в кулаке и тяжело дыша, Лиза почти падает на ковер. Это информация. Просто информация. Она не бывает уместной или неуместной, почему такая реакция?

Она вдруг вспоминает, как двадцать шесть дней назад между делом сообщила Мите, что у нее наступила менструация. Они спорили, как всегда. Лиза осматривала очередные улики. И чтобы убедить его в своей правоте, она сказала, что ее чувства особенно обострены в эти дни и она понимает вещи даже лучше обычного, так что сомневаться в ее словах нерационально.

Информация как информация, но Митя отчего-то замолчал и покраснел. Даже спорить прекратил, что очень удивило Лизу. Прошелся по кабинету, плеснул себе водички из ее графина, чего обычно никогда не делал, даже стакан к губам поднес, но пить не стал, а зачем-то сказал Лизе, что такой информацией делиться – это уже лишнее.

Лиза тогда здорово развеселилась. Как может информация быть лишней? Как можно отказаться знать что-либо? Будь на Митином месте, например, Макс или Илья, они тут же уточнили бы день цикла и его обычную продолжительность, а затем, возможно, сообщили бы ей, когда следует ожидать следующей менструации. Тоже довольно неприятная привычка – сообщать другим то, что те и сами прекрасно знают, но тут уж ничего не поделать, такие уж особенные они люди.

Задумавшись, Лиза опускает запонку в карман платья – отдать при случае Ясе – и забывает о ней. Пора в кабинет.

Погрузившись в свои мысли, опустив голову, она идет к двери, соединяющей квартиру с кабинетом и процедурной. Вдруг дверь распахивается – едва не задев Лизу – и из приемной вылетает какая-то совершенно безумная женщина, а вслед за ней выходит Владимир Сергеевич. Женщина что-то кричит сквозь слезы и, кажется, даже бросается на него с кулаками.

Лиза плотно прикрывает уши ладонями, а потому не сразу разбирает смысл ее слов. Если кто-то кричит, нужно просто заткнуть уши, тогда не страшно.

Дыхание постепенно выравнивается, и Лизу вдруг охватывает чудовищное облегчение.

Наверняка эта женщина пришла обвинить Владимира Сергеевича.

Наверняка у нее нет бабушки и всяких специальных особенностей.

Наверняка Владимир Сергеевич обидел и ее сына, а потому женщина может сказать ему правду, кричать и плакать, и никто не отправит ее в психушку.

Сейчас она все ему выскажет, а так как она говорит очень громко, то все услышат и Яся узнает правду. Не от Лизы.

А Лиза тогда будет ни при чем и сохранит работу, но всем будет известно, что она знает: она же слышала, что говорит эта женщина.

Нужно послушать, нужно узнать, что именно она кричит.

Лиза, Лиза, опусти руки.

Послушай, Лиза, это важно!

С трудом сконцентрировавшись на почти бессвязной речи женщины, Лиза вдруг с удивлением видит, как она, только что кричавшая на Владимира Сергеевича, пока он пытался стряхнуть ее руки со своих, падает на колени и хватает его за полы халата, за ноги.

В мозг Лизы начинают проникать ее слова:

– Доктор! Пожалуйста! Мы все уже перепробовали! Всех обошли! Никто не может помочь! Все отказываются! Прошу, доктор!

Владимир Сергеевич будто съел таракана. Его сухие светлые волосы лежат на голове как попало, почти неряшливо, и Лизе вдруг хочется пройтись по ним той же щеткой, которой она чистила под диваном.

– Оставьте меня в покое! – говорит он. – Отцепитесь от меня, наконец! Вы молодая женщина, какая проблема! Эта умрет, родите другую!

– Это моя единственная дочь, доктор! Я не могу больше иметь детей! Пожалуйста! Хотя бы осмотрите ее один раз! Ну пожалуйста!

Она пришла не обвинять! Она принесла ему свою дочь, а он ее выгоняет! Потому что дочь не мальчик?

Нужно пройти мимо них. Это вообще не Лизино дело. Нужно просто пройти сейчас мимо них в кабинет и заниматься своими делами, иначе Владимир Сергеевич будет недоволен.

– Я вам повторяю: запись на прием только дистанционно, через форму на сайте. И ко мне большая очередь. Яся, кто ее пустил? Вы понимаете, что ломитесь через головы других тяжелых детей, которые точно так же ждут своей очереди? Яся, убери ее отсюда! Что я тогда буду за врач? Учтите, я принимаю далеко не всех, кто обратился. Вас много, а я один. Яся, вызывай уже полицию, чего ты ждешь, в конце-то…

Лиза наконец проникает в процедурную и закрывает за собой дверь, отсекая шум борьбы, слезы женщины и недовольство Владимира Сергеевича.

У массажного стола Лизу ждут пакеты из химчистки. Она потрошит их и раскладывает белье по стопкам, по две простыни и по два полотенца в каждой. Лиза не представляет, что делают с вещами в химчистке, но они приезжают оттуда совершенно мертвые и молча лежат без движения, позволяя делать с собой все что угодно.

Правильно она решила молчать. Лиза вдруг представляет себя на месте этой несчастной женщины – доказывающей свою правоту, умоляющей не вызывать скорую. Нужно гнать от себя эти мысли. Спокойная жизнь, поменьше эпизодов – и ничего, что могло бы поставить под удар бабушкино благополучие.

Получившиеся порционные стопки – по одной на каждого нового мальчика – Лиза сворачивает пополам и раскладывает в шкафу. Она почти успокоилась, но, когда сзади рявкает дверь и стонет кресло у стола, она все равно вздрагивает и замирает на секунду, однако почти сразу продолжает свое размеренное движение. Стройные ряды чистых мертвых вещей – что может быть лучше?

Лиза слышит, как Владимир Сергеевич выдвигает и задвигает ящики, будто ищет что-то, и вдруг говорит ей:

– Лиза. Во-первых, следует здороваться. Во-вторых, до приема час, а ты все еще не закончила. Как это понимать? Мне необходимо остаться одному, подготовиться к приему. Ты и сама видишь, какая у меня непростая работа – нервная, требующая больших энергетических затрат. Так что отправляйся давай отсюда, простынки можно как-нибудь в другой раз поперекладывать.

Лиза аккуратно убирает в шкаф последнюю стопку и оборачивается, чтобы уйти. Владимир Сергеевич сидит за столом и сосредоточенно откручивает ручке голову.

– Здравствуйте, Владимир Сергеевич, – приветливо говорит она.

Он велел поздороваться. Лиза вежливая. Лиза знает, как себя вести.

– Здравствуй, Лиза, – бесцветным эхом отзывается он.

– Кстати, – говорит она и сама замирает от своих слов. – Лиза знает, что вы делаете, Владимир Сергеевич. Что вы делаете. Знает, да. И полиция. И полиция знает. Знает, что вы делаете с мальчиками, Владимир Сергеевич.

Владимир Сергеевич смотрит на нее внимательно и спокойно, не шевелясь. Даже ручка успокоилась и застыла в его руках. Когда Лиза замолкает, он тихо говорит:

– Присядь-ка. Что это ты такое говоришь?

Но Лиза не хочет садиться. Она не хочет больше притрагиваться ни к одной вещи в этой комнате. Ее опять укачало и вот-вот вырвет, а это совсем сейчас некстати.

Лиза остается стоять. Она стоит и молчит, глядя в пол. Владимир Сергеевич тоже встает. Но потом садится снова.

– Объясни-ка мне, Лиза, что вообще происходит.

– Дети, Владимир Сергеевич. Ваши пациенты. Мальчики. Вы делаете с ними то, чего не должны делать. Это неправильно. И полиция тоже так считает.

Лизе кажется, что, если она будет всякий раз упоминать о полиции, это придаст веса ее обвинениям.

Конечно, когда полиция уже в курсе, какой смысл все отрицать? Владимир Сергеевич очень умный. Он поймет, что все серьезно. И очень упростит всем дело, если сейчас же сознается. Лиза проводит его к Мите. А Митя знает, что делать. И тогда Митя никогда больше не будет говорить Лизе, что вещи могли обмануть.

Лиза тихонько смеется.

– Лиза, милая, ты с ума сошла? – зеленовато говорит Владимир Сергеевич, расслабляя узел галстука. – Как тебе такое только в голову пришло? Я тебя как-то обидел? Или Яся?

При упоминании о Ясе Лиза морщится:

– Нет, Яся Васильевна совсем ни при чем. И Лиза ни при чем. Это всё вы. Вы делаете с мальчиками неправильное.

Владимир Сергеевич встает за кресло и опирается на его спинку. Под весом Владимира Сергеевича кресло покачивается на разъезжающихся колесиках, вот-вот упадет.

– Это кто тебе такое сказал, Лиза?

– И полиция знает, что вы это делаете. Лиза им сказала. Полицейские в курсе, – отвечает Лиза.

Владимир Сергеевич чуть повышает голос, будто разговаривает с кем-то, кто неважно слышит:

– Кто? Кто тебе сказал, Лиза? С кем ты говорила?

Лиза морщится и отступает на пару шагов. Слишком громко.

– Лиза ни с кем не говорила. Никто ей не говорил. Лиза сама узнала.

Руки Владимира Сергеевича, сжимавшие спинку кресла – так, что тонкой светлой коже становится больно, – внезапно разжимаются.

– Сама? Вот как? – мертвым, как простынки из химчистки, белоснежным тоном спрашивает он.

Лизе вдруг хочется объяснить ему. Доказать, чтобы он понял и испугался. Чтобы он прекратил быть таким спокойным.

– Это ваш массажный стол Лизе сказал, Владимир Сергеевич. На столе пятна. И волосы. Волосы мальчиков. И ваши. Но не с головы. И новые царапины. Кожа на столе процарапана. Снова. И ваши инструменты, Владимир Сергеевич… И еще массажные простыни для стирки – там кровь и снова пятна, такие, особые пятна. Вы знаете, какие это пятна. Да, пятна. Да… Очень грязные простыни. Кровь и пятна. Мало крови. Круглые маленькие пятнышки крови. И другие пятна, не круглые. И побольше. Светлые. Жесткие. Вы знаете. Они еще пахнут так по-особому. Да. И волосы. Разные – и детские, и взрослые. Ну, вы понимаете, волосы с гениталий. Они такие, короткие или длинные, но все как бы перекрученные, их не спутать. А еще ремни и серые резиновые ленты. И презервативы. Использованные. Лиза знает, Владимир Сергеевич, знает, что вы делаете. И полиция…

– И полиция тоже знает, что ты работаешь у меня уборщицей и увидела на моем массажном столе волоски и пару царапин, на простынях пятна, а в моем семейном доме нашла использованные презервативы? – вдруг перебивает Владимир Сергеевич.

– Да! – Лиза с облегчением выдыхает. Наконец-то им удалось понять друг друга.

– То есть, Лиза, вещи в моем доме убеждают тебя в том, что я маньяк, и ты сообщила об этом в полицию?

– Не маньяк, Владимир Сергеевич! Маньяки – это кто убивает всех подряд. А вы просто педофил. Педофилы насилуют детей, – дружелюбно поясняет Лиза. – Согласно опубликованной статистике.

– Придержи пока статистику. Получается, я педофил и об этом тебе рассказали вещи, верно?

– Совершенно верно!

Наконец-то до него дошло! Лиза испытывает облегчение.

– Но ведь ты хорошо работаешь, Лиза, так?

Лиза снова морщится – она не понимает, чего он от нее добивается. Но говорит как есть:

– Да, Лиза очень хорошо работает.

– И ты, конечно, убрала с моего стола и пятна, и волоски? Презервативы выкинула, разумеется, – так? К чему такое хранить? И простыни – ведь ты выбрасываешь то, что невозможно отстирать? А остальное отстирывает химчистка, и ты за этим следишь? Или ты вдруг разленилась?!

– Как это – разленилась? – удивляется Лиза. – Конечно, Лиза сразу все убирает и моет. А некоторые простыни нельзя отстирать, приходится выбросить, да, извините.

– Это значит… Знаешь, что это значит, Лиза?

Лиза ничего не понимает, она совсем запуталась.

Ей странно, что Владимир Сергеевич не испуган: он даже не сердится, а отчего-то улыбается.

Лиза вдруг вспоминает. Какой это был эпизод? Тысяча сто двадцать третий, точно. Она сидит на последнем ряду высоченной аудитории-амфитеатра и быстро записывает в тетрадь символы, которые выскальзывают из-под руки профессора и приземляются на доску.

Время от времени от ее головы, плеч и груди отскакивают небольшие бумажные шарики и падают на парту и на пол вокруг нее. После каждого очередного попадания по рядам прокатывается сдавленное хихиканье, а ее ручка пугается и вздрагивает: все страницы испещрены росчерками поверх ровных рядов формул, так что ей потом приходится переписывать всё в специальную домашнюю тетрадь.

Но если отвлечься от этой необходимости, которая помогает, кстати, находить ошибки в рассуждениях профессора, то в происходящем даже можно найти красоту – как будто град прошел прямо над Лизой, и теперь вся парта усеяна неровными белыми зернами. И если бы не смех вокруг, который сбивает ее с толку, можно было бы мириться с этим и дальше…

Она не знает, что он хочет сказать. Она мотает головой.

– Это значит, детка, что ничего не было, – говорит он.

– Как это – “не было”? Вы не сознаетесь?

– А в чем я должен сознаться? Что у меня работает добросовестная девушка? Что она идеально делает уборку? – Владимир Сергеевич снова усаживается, откидывается на спинку кресла и смеется – будто рассыпает голубые электрические искры. И искры эти, как белые бумажные шарики, ложатся вокруг Лизы и замирают.

– Но вы… Но мальчики…

– А что “мальчики”? Тебе кто-то что-то обо мне рассказывал? Кто-то – кроме вещей?

– Нет, – шепчет Лиза.

– Очень советую ни с кем больше об этом не говорить, детка. Беседовать с вещами – нехороший симптом. Все догадаются, что ты сумасшедшая, понимаешь? И надолго укатают на Банную гору, в ПНД. – Владимир Сергеевич так певуче выводит это “пээндэ”, что Лизе на секунду кажется, что это какая-то прекрасная страна, куда ей очень нужно. Владимиру Сергеевичу, наверное, тоже приятно, потому что он с удовольствием выпевает еще раз: – Да, в ПНД. Где тебе самое место, ей-богу. Потому что ты совершенно ничего не можешь доказать и плетешь всякую чушь, придумываешь всякие ужасы. Я бы и сам этим занялся. Спровадил бы тебя. Раскачать-то тебя несложно, а потом оп – и скорая. Но, понимаешь ли, мне ужасно лень. Да и прием вот-вот. А со скорыми всегда неоправданно много возни. Так что считай, что тебе сегодня повезло. Но когда тебя госпитализируют – а это непременно, непременно произойдет, – я велю Ясе послать цветов твоей бабушке. Потому что именно бабушка тебя в диспансер-то и уложит, вот увидишь. А теперь ты, конечно, уволена. Отправляйся, собирай свои вещички и уматывай. Опасаться тебя глупо, но в своем доме я тебя больше не потерплю. А если решишь снова побеспокоить своими идиотскими домыслами полицию, вспомни, что на Банной горе не только ПНД, но и кладбище. Ляжете там с бабушкой гробик к гробику. Не таких обламывал.

Владимир Сергеевич заносит ручку над очередным листом бумаги.

– Лизу вообще-то Яся Васильевна нанимала, – говорит Лиза.

Бабушка всегда говорит ей: “Старайся постоять за себя!”

– Хм-м, а ведь и верно. Жаль Ясю: мало ей проблем с Федькой-идиотом, еще ищи теперь новую прислугу. – Его ручка снова замирает над бумагой, раздумывая над следующим словом.

– Уборщицу. Лиза не прислуга. Уборщица.

– Да-да, конечно-конечно. У тебя достоинство. А ты хоть понимаешь, почему ты работу получила? – Владимир Сергеевич с силой отодвигается от стола. – Понимаешь, что Яська тебя пожалела? Уперлась: “Давай возьмем! Хорошая ведь девочка, старательная! Такая же, как Феденька. Ну кто ее еще возьмет?” Сил не было слушать ее нытье! Согласился, только отстань. И посмотри, как ты с ней поступила! Как отблагодарила за доброту! А я так и знал, что с тобой будут проблемы! Таким, как вы с Федькой, вообще не место среди нормальных людей. Вас надо с рождения в клиниках держать, для вашей же собственной безопасности!

Лиза стоит и слушает звон своих браслетов; он звучит все громче.

– И для вашей заодно, да? – еле слышно говорит она.

Владимир Сергеевич вдруг вскакивает. Его лицо покрывается противными багровыми пятнами:

– Да если бы не Яськино упорство, дурацкая эта упертость, я бы давно Федьку в спецучреждение спровадил, а то на нее уже без слез не взглянешь, совсем себя запустила: “Федечка, Федечка!” А Федечка мало того что идиот, с которого нельзя глаз спускать ни днем ни ночью, так еще и орет постоянно, а кому понравится такой аттракцион? “Больной ребенок профессора Дервиента!” “А отчего вы, профессор, сыну не поможете?” Приходится отбрехиваться: “Этика врачебная запрещает. Его наблюдают лучшие специалисты.” Я же не могу клиентам объяснять каждый раз, что его лечить бесполезно! Что это просто генетический мусор! Что бы там она себе ни думала, ему совершенно все равно, где находиться: дома с мамочкой или в больничке. А потом бы – бац, и госпитальная инфекция какая-нибудь. И Яська вся горюет, а я бы ее утешил – собачку бы ей завел. Сейчас нельзя собачку, Федька ей голову открутит и сам же орать будет. А не стало бы Федьки, можно было бы и собачку. Но теперь ни собачки, ни прислуги, потому что прислуга сошла с ума окончательно. Городит всякую ерунду, полицию зовет. Чтоб ты знала, бывали и поздоровее люди – репутацию мою очернить пытались, клиентов меня пытались лишить. И знаешь что?

– Что? – немедленно отзывается Лиза, каменея внутри.

– А то, что ничего путного из этих попыток никогда не выходило, – хохочет Владимир Сергеевич, сжимая и разжимая кулаки в карманах брюк. – А правдолюбы эти бесстрашные отправлялись туда, куда им и дорога.

– А куда им дорога? – заинтересованно спрашивает Лиза.

– Туда же, куда всем этим зайцам! Всем этим сладким зайчикам со спастикой! Туда же, куда и тебе! На Банную гору вам всем дорога! В оградки с крестами! – вдруг кричит Владимир Сергеевич. – Я, такие как мы, мы медведи – понимаешь? Мы – тьфу, какая пошлость, но лучше не скажешь! – мы санитары леса! И выживают в этом лесу только сильные зайцы! Зайцы-бойцы! Они вырастают и становятся нашими соратниками-медведями, становятся бок о бок с нами! А остальным не место в нормальном обществе, поняла? Тебе не место! И Федьке тоже, чтоб ты не подумала, что я лично против тебя что-то имею. И вы оба очень скоро отправитесь, куда и положено.

– То есть на Банную гору? – уточняет Лиза.

– Например, на Банную гору, – серовато соглашается Владимир Сергеевич, внезапно усевшись и уже дописывая что-то.

– А каким образом Лиза с Федечкой туда отправятся, если не хотят? – настойчиво спрашивает Лиза.

– А совершенно неважно, чего хотят Лиза с Федечкой! Важно, чего хочу я и чего хотят другие нормальные люди. – Владимир Сергеевич снова отвлекается от записей. – И когда мы скажем, что ваше место – в психушке, кто посмеет нам возразить? Кто скажет слово против?

– Вещи! Они всегда будут на Лизиной стороне!

– Послушай, что ты несешь, Лиза. – Владимир Сергеевич трет лоб, смешно шевелит нижней челюстью – влево-вправо, влево-вправо. – “Вещи нам помогут!” Они что, устроят акцию протеста? Подпишут петицию? Выступят в суде? Это же бред, Лиза.

– В суде – выступят, – вдруг говорит Лиза, стараясь придать голосу больше уверенности.

– Положим, они бы могли, – вдруг соглашается Владимир Сергеевич. – Но ты, умница, их отмыла, отчистила, а самые важные вообще выбросила, так что оставшимся больше нечего сказать. Они преспокойненько соврут, и делу край.

– Но вещи – не люди, они не умеют врать, – зачем-то говорит Лиза, хотя уже все понятно.

– Вот в этом твоя ошибка! Не сори противопоставлениями, это глупо. Люди – суть такие же вещи, детка. И врут все, все! Я бы тебе прямо сейчас доказал… Но прости, не сегодня, мне еще к приему подготовиться надо: сегодня такой заяц придет – закачаешься. – Владимир Сергеевич на секунду прикрывает глаза, но тут же встряхивается. – А теперь я преподам тебе небольшой урок. Назовем его “Твое слово против моего”. Ход банальный – как-то сейчас не приходит в голову ничего оригинального, понимаешь ли, – но обещаю, тебя он впечатлит.

Владимир Сергеевич аккуратно навинчивает на ручку колпачок и укладывает ее строго параллельно своим бумагам. Эти приготовления отчего-то тревожат Лизу.

– Готова? – спрашивает он и, не дожидаясь ответа, решительно встает, стремительно выходит из-за стола, распахивает дверь и вдруг кричит:

– Лиза, что вы себе позволяете?!

Подойдя к Лизе вплотную, он дергает за ворот ее платья – так, что расстегиваются обе пуговки. Лиза отшатывается, но Владимир Сергеевич настигает ее в один шаг и вопит прямо ей в ухо:

– Как вам только не стыдно! Яся, поди сюда! Яся!

Лиза зажимает уши ладонями.

Яся появляется немедленно.

– Вот, полюбуйся! Вошла без спросу в кабинет, я работал. Начала раздеваться, предлагала себя… О господи, Лиза. Мы что, мало вам платим?

Она не отрываясь смотрит на Ясин подбородок, который вдруг начинает дрожать:

– Лиза, девочка… Я что, обидела тебя чем-то? Зачем ты так, Лизуш?!

Как кино, все как в кино.

Ее вдруг охватывает почти невыносимое, совершенно непристойное возбуждение – очень некстати, совершенно неожиданно.

Действительно хороший урок, захватывающий.

Стараясь не слушать, поверх паники Лиза наблюдает за Владимиром Сергеевичем.

Вот он хорошо знакомым движением встряхивается, оправляет на себе одежду, застегивает верхнюю пуговицу рубашки, подтягивает узел галстука.

Вот подходит к жене и хлопает ее по плечу.

Как Яся это терпит?

– Яся, милая, не о чем тут говорить! Я тебя предупреждал: психика лабильная, такие люди постоянно на препаратах, невозможно предугадать, что они могут вытворить.

Лиза понимает, что возражать бесполезно, нужно быстро уйти. Но любопытство сильней паники. Владимир Сергеевич, оказывается, умелый режиссер, и Лизе страшно любопытно, что же будет дальше. Как же невовремя! Адреналин плещет в глаза, вот-вот захлестнет с головой – и тогда станет сложно не то что идти, а и говорить, и дышать.

Лиза зеркальным жестом встряхивается, торопливо застегивает верхнюю пуговку – посиневшие пальцы совсем не слушаются, плохой знак! – и выходит из кабинета. Квартира кажется неожиданно огромной, – не бежать, не бежать! – в прихожей ее настигает Владимир Сергеевич, – ботинки! – вполголоса, чтобы спрятать свои слова за рыданиями Яси, – куртка! – стерильным медицинским голосом он говорит:

– Запомни этот урок, он у нас не последний. Твое место – на Банной горе! И лучше бы тебе, детка, отправиться туда живой и добровольно, вот мой совет. Ключи!

Он тянет к ней руку, Лиза шарахается от него, роняет на пол ключи, хватает рюкзак, дергает ручку запертой двери. Владимир Сергеевич предупредительно отпирает замок и распахивает дверь, выпуская Лизу.

Ледяной воздух заполняет ее ноздри и горло, затапливает пространство головы и наконец переливается через край.

Завернув за угол дома, Лиза чувствует себя сиреневым воздушным шариком, бок которого проколот настолько тонкой иглой, что из крошечной дырочки успел вытечь почти весь газ, а она только заметила. Она двигается неровно, почти пляшет на протоптанной в снегу узкой тропинке, с каждым движением теряя все больше газа, опустошаясь, становясь все тяжелее, пока в полном изнеможении не падает на колени прямо в снег.

Лиза видит себя со стороны. Это какое-то красивое и немного тревожное кино. Камера оператора висит чуть выше ее левого плеча, не позволяя заглянуть в лицо, давая только общий план. Она видит себя стоящей на коленях в снегу. Это кино. Это красиво. Владимир Сергеевич – режиссер. Оператор – за ее плечом. А Лиза просто играет роль, выполняет то, что скажет режиссер, воплощает его замысел.

Бьет в нос холодный запах снега. Лизе странно, что снег совсем не имеет собственного цвета, что он принимает любой чужой цвет как данность – безропотно и даже с благодарностью. Подумав, она понимает, что тоже не имеет собственного цвета, – и принимает сущность снега как собственную. Ладонями она все разглаживает снег вокруг себя. Как простыню на хозяйской кровати, которая должна быть натянута идеально, безморщинно. Как парус, поймавший ветер. Как скатертью дорожку.

Простынь. Прос-тынь. Простынь. Замерзни. Умри.

Внезапно Лизе хочется петь. Мысли путаются. Становится очень жарко. Внимание оператора за плечом Лизы перемещается к коленям. Только сейчас она чувствует, насколько невыносимо ломит голени и ладони. Она понимает, что нужно встать, но пока не догадывается зачем. Она еще не дочитала свой текст до этого места. Захочет ли режиссер, чтобы она встала, или в этом фильме ей придется умереть?

Мимо проходит женщина с двумя детьми. Лизу привычно бросает к ней – Яся! Но это не Яся, это чужая. Лиза видит мгновенно расширившиеся зрачки, чувствует, как будто это ее, маленькую, волокут за ручку – обходим, обходим, тетя пьяная, идем домой, – и снова остается одна.

Зажигаются фонари. Один. Потом другой, с едва заметной заминкой.

Мигнув, оба одновременно гаснут.

С такой же заминкой в голове зажигаются и гаснут мысли.

Устала. Выключить кино. Захлопнуть книгу. Лиза устала. Лиза не станет больше смотреть. Надо вставать. Идти домой. Дома бабушка. Бабушка.

Именно бабушка научила Лизу, убежденную в том, что все происходящее в фильме – это ее собственная сиюминутная реальность, то и дело ныряющую от экранной перестрелки или любовной сцены под диван, что кино можно выключить. Не досматривать. Страшный эпизод? Просто нажми на кнопку, и все прекратится. Это оказалось очень удобно и совсем не страшно: раз – и ничего нет. И теперь, когда кто-то смотрит фильм о ней, срежиссированный и снятый другими, она хочет только одного – чтобы тот, кто его смотрит, наконец нажал на кнопку.

Лиза встает.

Она совсем не чувствует ног, двигает ими скорее по привычке, пробуждая в себе воспоминание о боли, на ходу безуспешно пытаясь отряхнуть налипший на колени снег. Лиза бредет по дворам. Нужно выйти на Комсомольский проспект, но в какую сторону идти, она понятия не имеет. Она так долго избегала Компроса, что успела совсем позабыть, как там что. Дома кажутся пустыми и чужими, дворы – одинаковыми. Она идет наугад, вслушиваясь в пустоту вечера, пытаясь нащупать сонную артерию города, услышать шум машин. Наконец она понимает, что идет верно. Выныривает из дворов на проспект. Хватает ртом воздух.