Buch lesen: «Несохраненные спирит-истории»
История 1
Штрихи
Австрийская империя. Замок Крусс. 1852 г.
В зале было темно и тихо, если не считать потрескивания шести свечей, вставленных в два подсвечника, которые, в свою очередь, стояли по двум краям круглого стола, накрытого черным сукном. Помещение пребывало в полумраке из глубин которого проступали очертания мебели, будто осознанно спрятавшуюся в самые незаметные углы, подальше от этих чудных людей и их противоречащими законам Божьим экспериментами. Барон сел напротив сестры и не отрывая взгляда карих глаз от ее мерцающего в свечном пламени лица, глубоко вдохнул. Его лицо было торжественно бледным и таким же безжизненным как у Гретхель. Одна из свечей неожиданно зашипела, пуская искорки, барон неврастенически вздрогнул. В душном зале датского замка Крусс стоял усыпляющий запах гашиша. Сам хозяин замка барон Людвиг фон Круссе не принимал гашиш – он предназначался для Гретхель, которая, закатив глаза к высокому потолку, чуть шевелила губами. Иногда голос ее повышался, будто она стремилась успеть сказать что-то очень важное, но тут же на полуслове обрывался. Барон давно оставил попытки понять этот язык.
Несмотря на то, что окна были накрепко закрыты на шпингалеты и в таком положении не могли пропускать уличный воздух – плотные портьеры почему-то иногда колыхались. Это постоянно отвлекало барона и он силился разглядеть за ними кого-то, кто мог бы там прятаться, хотя прекрасно знал, что в зале кроме него и Гретхель никого не было и быть не могло. Однако, невидимое присутствие кого-то невидимого и потустороннего не давало барону покоя. Он то и дело делал судорожные вдохи – гашиш, похоже, действовал и на него. Гретхель, закрыв глаза, продолжала очень тихо что-то говорить на непонятном наречии.
Фон Круссе заметил, что свечи затрещали сильнее, чем до этого, а тонкие пальцы его сестры стали осторожно шевелиться, как будто ощупывая воздух. С тех пор как у Гретхель обнаружился дар медиума, барон наблюдал такое много раз, но вот только именно сейчас он по-настоящему почувствовал в этом зале присутствие постороннего.
Слегка зазвенела хрустальная люстра. Опять колыхнулась портьера…
Ощущение присутствие кого-то незримого было настолько сильным, что это казалось странным и барону стало нехорошо. Пожалуй, он признавался себе что ощущает щекотание самого настоящего страха и не такого какой у него был в юности когда он переправлялся через ущелье в Альпах и под копытами его коня лопнул канат моста. И не такой, когда его арестовали по ложному донесению и пригрозили гильотиной. В тех случаях самое страшное что могло с ним случиться – всего-лишь смерть. Быстрая, невинная смерть. А сейчас происходит нечто неизвестное, предзнаменующее что-то непредсказуемое. Фон Круссе мог-бы сравнить это с приподниманием материи, прикрывающей лик умершего. Бывало, что барон, будучи занят каким-либо делом не замечал, что кто-то к нему подходит со спины – он не видел и не чувствовал. А вот сейчас он чувствует. Но не видит. Барон Людвиг фон Круссе впервые ощутил себя чужим в собственно фамильном замке, которым владел уже девятый год. Ему казалось, что кто-то или что-то его изучает. Именно ИЗУЧАЕТ.
Барон испуганно огляделся. В каждом темном углу ему мерещилось что-то живое, а так как зал весь состоял из темных углов, то у барона обострилось чувство нюктофобии и он едва не поддался порыву отменить этот спиритический сеанс и броситься вон из зала. Подальше! Туда где горит камин, где его любимый итальянский клавесин с раскрытой партитурой, где пара бутылок вина и что-нибудь на ужин. Уйти! Прекратить это все, остановить сестру и, похлопав ее по плечику, сказать: «Ну все, Гретхель, не стоит продолжать, давай не будем. Я прикажу Гансу открыть ставни и проветрить, надо завязывать с этой мистикой, Гретхель, это была не самая удачная идея».
Барон уже почти встал из-за стола, его ладони уперлись в столешницу, спина напряглась… Вдруг – шорох сразу со всех сторон. Мыши? Нет, это не мыши, это что-то всеобъемлющее как воздух, как сама атмосфера. Тут рядом определенно кто-то находиться! Но в помещении никого кроме него и Гретхель не могло быть – прислуга внизу, жена с детьми в Вене.
«Хватит, черт возьми!» – мысленно приказал барон и вдруг руки Гретхель начали приподниматься, глаза открылись и заблестели желтым цветом, отражая свет свечей. Эти глаза как будто видели что-то шокирующее и другим не видимое.
– Он тут…
Ее голос был тихий и отрешенный.
Гретхель уже в четвертый раз вызывала дух Кира Иоганна Дебеца – их с бароном далекого предка. Но прежние сеансы оканчивались ничем. А вот теперь она произнесла: «Он тут».
«Он тут… Он здесь… – судорожно думал барон, косясь по темным углам, – О, Боже, неужели, получилось! Он тут…» Опять зазвенела люстра и заскрипела половая доска.
Кир Иоганн Дебец – придворный алхимик самопровозглашенного короля Карла-Годфрида I был знаменателен тем, что ему удалось сделать то, что не удавалось никому ни до, ни после него, хотя над этим поломали головы сотни наивных и устремленных людей – ему удалось найти философский камень! За это, если верить хранящимся в библиотеке замка старому с трудом читаемому документу, он был сожжен на кострище на центральной площади Бонна своим же королем. Все записи, сделанные Дебецом были сразу же утеряны, однако после казни придворного алхимика самопровозглашенный король Карл-Годфрид I стал странным образом быстро богатеть пока неожиданно не был заколот отравленным клинком.
И вот спустя шесть столетий, алхимик Кир Иоганн Дебец снова явился в материальный мир. Да-да, явился! В этом барон не сомневался!
– Он тут, в этом зале, – сказала Гретхель, медленно двигая зрачками по темным стенам зала, – Да… Я вижу… Он готов нам помочь, Людвиг.
Барон дрожащими руками положил на стол лист бумаги и небольшой уголек. Гретхель вновь закрыла глаза и надолго замолчала. Сквозняка не было, но шторы колыхались, а огонь свечей заплясал, отбрасывая беснующиеся бесформенные тени. Наконец Гретхель открыла глаза и потянулась к угольку. Барон знал, что она сейчас будет писать от лица Дебеца. Легендарный алхимик будет водить ее рукой, так же как до этого Александр Македонский, Софокл и скончавшийся четверть века назад российский император Петр Великий.
Гретхель не успела дотянуться до уголька как…
Уголек подскочил!
Просто подскочил, как если бы кто-то ударил снизу коленкой по столу. Потом подскочил еще раз! Барон вздрогнул и сам чуть не подскочил на жестком стуле.
Раньше такого не было!
А Гретхель, казалось, не была удивлена. Она опустила ладони на стол и закрыла глаза. Опять что-то зашептала. Барон неотрывно следил за ожившим угольком, который иногда шевелился и чуть-чуть подпрыгивал, оставляя на сукне темные точки. Чуть-чуть, но все-таки!
Вдруг Гретхель открыла глаза и как-то растерянно посмотрела на брата.
– Он желает все сделать сам, – в ее голосе звучала неожиданность.
– Что? Как сам? – спросил барон.
– Дебец хочет нам что-то передать… Но без моей помощи.
– Как же? – барон опять огляделся. – Он же не материален.
– Тише, Людвиг, – упрекнула его сестра. – Не говори так громко.
– Каким же способом он хочет общаться? – барон перешел на шепот.
– Я не знаю… Я не понимаю… – Гретхель вновь закрыла глаза и, как будто, углубилась в себя. – Не могу понять… Кажется… – Она открыла глаза, – Людвиг, нужна какая-нибудь шкатулка или ящичек.
– Шкатулка? – Барон встал, искательно бегая глазами. Неуверенно он подошел к небольшому комоду у занавешенных портьер и, щурясь от темноты, достал французскую шкатулку. В ней хранились письма от его супруги. На комоде стояло небольшое круглое зеркальце в медной оправе и на мгновение барон увидел в нем отражения половины своего белого от волнения лица, а за плечом… Барон резко и шумно развернулся, половицы под ногами жалобно скрипнули, шторы колыхнулись… Показалось. Удостоверившись, что тьма теней прячет в себе только мебель хозяин замка Крусс выдохнул и позволил себе немного снять напряжение мышц. Письма жены он вынул из шкатулки и положил обратно в ящик комода, а опустевший предмет поставил перед Гретхель на стол.
Не размыкая глаз сестра на ощупь открыла шкатулку и положила туда лист бумаги с угольком. После этого она попросила брата запереть шкатулку на ключик и погасить свечи. Барон так и сделал. Оставив запертую шкатулку в центре круглого стола, барон Людвиг фон Круссе и его сестра Гретхель вышли из зала.
Гретхель была на грани потери сознания и едва держалась на ногах, барону приходилось ее поддерживать за талию.
– Ганс! – позвал барон своего преданного слугу, – Ганс!
Прибежал старый сонный слуга (достался в наследство еще от деда). Он привычным движением заботливо подхватил девушку и забормотал что-то любезное.
– Ганс, отведи Гретхель в ее комнату и дай ей немного коньяку, – распорядился барон.
– Конечно-конечно, – закивал залысиной Ганс и дуя ей на лицо, повел Гретхель вниз по огромной мраморной лестнице.
– Людвиг, ты точно запер шкатулку? – очень слабым голосом спросила Гретхель, – А зал ты закрыл? Закрой комнату, что бы никто туда не вошел. Обязательно закрой зал, Людвиг. Никто не должен входить туда до утра, слышишь? – Ганс вытер ей лоб шелковым платочком, – Утром мы узнаем, что хотел нам передать Дебец.
– Ты думаешь… он напишет это на бумаге? – спросил барон у сестры-медиума.
– Он сам мне это сказал, Людвиг. Главное не входить в комнату!
Ганс увел Гретхель, бормоча что-то вроде: «Совсем себя не жалеете!» и «Ну разве можно так?», а барон нащупывал в кармане сюртука ключ от шкатулки. Почему-то он казался ему холодным как ледышка. Он достал связку других ключей – от залов. Нашел нужный и вернулся к комнате, где была оставлена шкатулка. Он еще чувствовал запах гашиша и присутствие кого-то незримого в зале. Как же ему хотелось распахнуть дверь и убедиться, что за нею никого нет! Только огромным усилием воли он заставил себя запереть дверь на ключ и быстро покинуть это крыло замка.
Спустя 13 дней.
Запряжённая шестеркой лошадей карета мчалась по ухабам и кочкам, везя в своем уютном чреве двух весьма влиятельных господ – барона Людвига фон Круссе и вице-адмирала Огюста Христофора Фиштайна – президента мореходного училища, у которого седые густые бакенбарды переходили в шикарные пышные усы. Посеребренные спицы каретных колес лихо сверкали на летнем солнце, а пажи в аляповатых мундирах и ярких плюмажах подпрыгивали на козлах, когда каретное колесо влетало в кочку или ямку. Несмазанные рессоры в такие моменты натужно скрипели.
Барон и вице-адмирал были старинными знакомыми, можно даже сказать, друзьями.
– Зачем же так спешить? Ох! – кряхтел в трясущейся карете Фиштайн, – Ты же знаешь, Людвиг, что я не люблю тряску. У меня же мигрень… Эй там, на козлах! Потише, собаки, тысяча чертей! – топот копыт сбил ритм и карета немного замедлила ход.
– Огюст, у нас мало времени, – говорил ему фон Круссе, – Я не сказал тебе, что король назначил меня дипломатом в Берлин и завтра с утра я уезжаю, значит мы должны провести сеанс именно сегодня не позднее полуночи. А уже смеркается! – Карета направлялась в замок Крусс через дремучий лес. Вице-адмирал недовольно хмурился по сторонам – он привык к открытому морю, где прекрасно виден весь горизонт, по-этому в лесу всегда чувствовал скрытую опасность. Особенно он не любил, почему-то, кедры. – Так вот… – продолжал барон, указывая куда-то пальцем, – Когда утром мы открыли шкатулку, там по-прежнему лежал лист бумаги, но на нем были линии. ЛИНИИ, Огюст! Хотя я клал туда абсолютно чистый лист. Понимаешь, Огюст?
– Ты мне это уже говорил, – Фиштайна радовало в этой поездке только то, что при тряске все его медали и ордена приятно звенели, – Людвиг, дружище, достань-ка тот лист. Я хочу взглянуть еще раз.
– Да-да. Но я не говорил тебе, что было дальше! – Барон достал из саквояжа несколько бумажных листиков. Выбрав один из них, он протянул его Фиштайну.
– И по-твоему, десять тысяч чертей, вот это написал Кир Дебец? – с сомнением смотрел вице-адмирал на непонятные ему листочки через монокль, – Человек, отдавший Богу душу в четырнадцатом веке! Когда и Дании нашей не было.
– Да! И будь я проклят, если это не так!
На листочке было неаккуратно накарябано несколько штрихов. Вице-адмирал покосился на барона.
– Как ты думаешь, Огюст, что это может быть? – спросил фон Круссе. – Рисунок? Буквы?
– Тысяча чертей, не имею ни малейшего представления! Просто штрихи!
– А вот теперь слушай дальше! – барон протянул вице-адмиралу другой листочек, – На следующую ночь мы с Гретхель провели повторный сеанс и так же оставили лист бумаги и кусок угля. И что ты думаешь? На утро на бумаге были штрихи, но уже больше, чем в первый раз. Вот этот лист, взгляни, – лист был похож на первый, только штрихов там было побольше, – Мы стали проводить сеансы каждую ночь. И каждое утро находили странные послания. В последствии мы перестали класть в шкатулку уголь, а штрихи все равно появлялись! Как ты себе это представляешь, Огюст?
– Никак, Людвиг.
– Мы перестали ставить шкатулку, а просто оставляли лист на столе – а штрихи все равно появлялись! Вот они.
Вице-адмирал внимательно изучал каракули, напрягая всю свою фантазию в потугах что-нибудь разобрать. На листах в верхних правых углах рукой барона стояли даты. И с каждым днем (вернее ночью) каракули становились аккуратнее и даже получалось что-то похожее на текст. На последних листах можно было разобрать даже некоторые буквы.
Карета в очередной раз, скрипнув рессорами, подпрыгнула на ухабе от чего у вице-адмирала слетел монокль. Это оторвало его от бумажек.
– Вот это похоже на слово «всё», – тыкал пальцем в бумажку барон, – а вот это можно прочитать как «уже».
– Знаешь, Людвиг, это можно прочитать как угодно, десять тысяч чертей. Вот я, к примеру, читаю вот это слово как «португалец». Ох уж эти португальцы!
Последние слова Фиштайна барон пропустил мимо ушей.
– Если ты присмотришься внимательней, Огюст, ты увидишь, что на всех листках написано одно и то же. Только на ранних листках ничего не понятно, но штрихи те же и расположены в тех же местах, что и на поздних.
Вице-адмирал протер монокль и вновь прижал его надбровной дугой.
– А в комнату точно никто не мог войти? – спросил он у барона, – Может это твоя сестра написала или этот… как его… Ганс?
– Нет! Никто! Скорее твои ордена не настоящие, чем эти надписи! Все ключи от залов я всегда ношу с собой, дубликатов нет, я уверен.
– Людвиг, в твоём замке слуг больше, чем проклятых мышей в трюмах судов из Африки. Так неужели тебе не приходило в голову, что они обитают в нем на правах хозяев и самому безмозглому пришла в голову идея обводить и тебя и милую Гретхель вокруг пальца. Не удивлюсь, если в твое отсутствие самый последних твой полотер за бутылочкой испанского хохочет над удачной шуткой что твоя лошадь. Ты проверяешь свои погреба, Людвиг?
– Ах, Огюст, мы же с тобой об этом говорили. Слуги не при чем. Я лично дежурил в фойе.
– Потаенные двери? – осторожно предположил Фиштайн.
– Их тоже там нет. Я для того и пригласил тебя сегодня, что бы ты был свидетелем. Сегодня последний сеанс перед тем, как я уеду в Германию и я думаю, что все пройдет так как надо, мы сможем-таки прочесть, то, что пытается нам донести Кир Дебец.
Карета, тем временем, подъезжала к замку Крусс. Из-за крон раскидистых деревьев в синеющем небе были видны острые шпили старинных башен из коричневого кирпича. В сгущающихся сумерках они выглядели довольно устрашающе и создавали неких эффект средневековья, когда в этих местностях активно жгли ведьм.
– И вот это вот ты называешь ПСИХОГРАФИЕЙ? – спросил Фиштайн, имея в виду штриховые загогулины.
– Именно! Психографией! – кивнул фон Круссе. – Только это ни я их так называю. Так это назвал лифляндский барон фон Гюльденштуббе, который тоже получал такие послания, – ладонь барона сжалась в уверенный кулак – Я уверен, что умершие могут оставлять нашему миру послания! Послания из другого мира!
В этот момент карета подскочила на кочке и один из лакеев не удержался и слетел в траву, едва не разодрав чулки. Вице-адмирал выругался, но молодой человек, догнал карету и умудрился запрыгнуть на свое место прямо на ходу. Однако паричок он все-таки потерял.
– Из мира умерших? – вернулся к прерванному разговору Фиштайн.
– Из мира умерших!!! – ответил вон Круссе, укладывая бумаги обратно в саквояж. – Мы стоим на пороге религиозной революции, Огюст! Скоро мы сможет свободно общаться с потусторонними мирами посредством этой самой психографии! Мы сможет узнавать будущее, прошлое и настоящее! Мы сможет разгадывать доселе неразгаданные загадки! Преступления мы тоже сможет разгадывать! Мы узнаем такие вещи, о которых не имеем даже представления, Огюст! В последствии, кто знает, может быть нам удастся общаться с самим Творцом! Ты представляешь, Огюст! Представляешь?
– Мне кажется, Людвиг, ты немного преувеличиваешь, десять тысяч чертей.
– Да, я понимаю, что это звучит удивительно и кого-то, вероятно, может даже испугать, но я уверен, что это, в конце концов, будет! Будет!!! – Барон взглянул на вице-адмирала, – Я вижу, ты не веришь…
– Ну… Знаешь ли… Тысяча чертей… Это, действительно, звучит довольно невероятно.
– Понимаю, – кивнул барон, – я сам по началу не верил. Но я тебе докажу, Огюст. Сегодня ночью мы проведем сеанс и ты лично будешь свидетелем проявления психографии!
– Прелюбопытно будет посмотреть… – Фиштайн освободил глаз от монокля, дыхнул на него, протер о полу мундира и сунул в карман, поправив позолоченную цепочку, так, что-бы она бросалась в глаза. – Весьма прелюбопытно, Людвиг.
Позднее
Барон Людвиг фон Круссе, держа руки за спиной, хмуро шагал по залитому утренним светом коридору своего фамильного замка. Он был походно одет и провожал последние минуты в своих родных чертогах. Ему очень не хотелось уезжать в неуютный Берлин, но отказывать императору Францу-Иосифу он не мог. Хотя, если сослаться больным? Нет, уже все было готово к поездке.
В потном кулаке он сжимал сильно помятый листочек с неровными каракулями, будто их выводил клинический идиот. В других обстоятельствах этот глупый листочек пошел бы в камин или на папироску конюху, но сейчас этот документ вызывал в душе барона холод. Этот небольшой лист бумаги он достал из шкатулки два часа назад и, прочтя его вслух перед свидетелями, побледнел и находился в таком состоянии до сих пор. Тот озноб, который побежал по его телу после прочтения, сохранялся в его нутре и по сей час.
Фон Круссе остановился перед большим окном и стал наблюдать за последними приготовлениями к отъезду. Слуги грузили багаж в повозку, запряженную четверкой лошадей, кучер поправлял ремни и расчесывал гривы. Кони нетерпеливо фыркали и стучали копытами по булыжникам.
Барону не давали покоя слова на листочке. Сестра Гретхель, услышав их из его уст, лишилась чувств и старому Гансу пришлось долго хлопотать над ней, прежде чем она пришла в себя. Сейчас она лежала в своей комнате в предобморочном состоянии, а доктор уже устал давать ей нашатырь. Огюст Фиштайн и другие, кто присутствовал на ночном сеансе, так и не смогли произнести что-то вразумительное, а только непонятливо хлопали глазами. Спустя двадцать минут от приглашенных гостей не осталось и следа, кто-то даже забыл перчатки. Первым умчался вице-адмирал с седыми бакенбардами, переходящими в усы.
Тени от замка становились отчетливей медленно двигались, давая понять о восходе солнца и о том часе, когда Людвиг фон Круссе должен отправиться в путь. Барон еще какое-то время стоял перед окном, отрешенно смотря на утренний пейзаж. Он не шевелился – было не зачем, и молчал – не с кем было говорить, да и не о чем. Он так глубоко углубился в самоанализ произошедшего, что даже не услышал, как сзади к нему подошел Ганс и нерешительности остановился поодаль. Слуга пришел позвать барона, но, видя, что тот озабочен, тихонько стоял, чуть склонив голову, стараясь не мешать.
Барон в двадцатый раз прочел слова, написанные непослушной рукой (предположительно рукой Кира Иоганна Дебеца): «НЕ БЕСПОКОЙ НЕ ЗОВИ НЕ ВОЗВРАЩАЙ». Что имел в виду Дебец, если, конечно, это был он. До этой ночи им с Гретхель не удавалось добиться более-менее читаемого текста. А вот этой ночью все-таки получилось, но… Лучше бы не получалось. Этот текст напугал всех и барон испытывал чувство стыда за то, что довел уважаемых гостей до испуга. Он не думал, что так получиться.
Барон краем глаза все же заметил, стоявшего в стороне слугу и, глубоко вздохнув, порвал мятый листочек на мелкие обрывки.
После чего взял протянутую Гансом дорожную трость и перчатки, и быстрым шагом спустился по лестнице к приготовленной повозке.
Германия. Берлин. 1853 год.
Ранней осенью, уже, будучи в германской столице, барон получал психографические послания даже без специальных сеансов. Дошло до того, что он просто оставлял, например, газетный обрывок на столе в гостиничном номере и через какое-то время обнаруживал на нем странные каракули, смысл которых можно было интерпретировать по-разному. Ради интереса он оставлял листочки в совершенно произвольных местах – в трактирах, на бортах торговых фрегатов, на мостах через каналы, просто на парковых скамьях и на удивление не только приглашенных свидетелей, но и самому себе, на листах проявлялись фразы. Прямо на глазах. В солнечный полдень в людных местах! Барону достаточно было только мысленно позвать того или иного умершего человека и немного сосредоточиться. Даже Гретхель для этого была не нужна.
Разумеется, такое дело облетело почти все европейские газеты и сотни людей в это не верили и на адрес барона приходили мешки писем, где люди возмущались его наглым и бессовестным обманом. На письма он не отвечал, не только потому, что у него просто не было на это времени – прежде всего, у него не было желания бесконечно объясняться. Он выбрал другую тактику – барон просто собирал людей и на их глазах выполнял их просьбу вызвать тех или иных ушедших в мир иной родственников. Спустя некоторое время на приготовленном им бумажном листе проступали более-менее собранные в некий порядок штрихи, которое при желании можно было прочесть в слова.
Он получил письмо от супруги Елены, в котором она сообщала, что хочет приехать в Берлин с обоими детьми и вместе встретить Рождество. Безмерно счастливый барон немедленно отослал ответное письмо в котором искренне надеялся, что обнимет и ее и детишек уже до наступления холодов. Однако, запечатав письмо оттиском фамильного перстня барон фон Круссе призадумался. Некое тревожное чувство окутывало его с головы до ног, постоянно просыпаясь вместе с ним по утрам. Это было предчувствие трагедии, беды и барон только сейчас признался в этом самому себе, когда смотрел на конверт, адресованный в Вену супруге. И он написал другое письмо, а это отправлять не стал. В другом письме он попросил Елену оставаться в Вене или приехать в замок Крусс, но не ехать в Германию, так как совсем скоро он будет готовится к обратной дороге и до Рождества должен вернуться домой. Он врал. Поручение короля было не таким простым, чтобы закончить его к Рождеству и даже, наверное, к весне.
В ноябре к барону в Берлин вместо супруги и детей приехала Гретхель, временно оставив замок на попечение слугам. Прожив полгода в пустом замке она поняла, что больше так не может. Она призналась барону в том, что не говорила ему ни в одном письме и не делилась ни с одним человеком – она не может избавиться от навязчивой идеи о том, что в фамильном замке Крусс обитает некто неизвестный. Слуги клянутся, что ничего не знают и никого не видят, но медиумный дар, полученный ею в подростковом возросте (как и у ее брата) позволяет ей чувствовать присутствие некого духа, с некоторых пор обитающего в стенах замка.
– Это Дебец! – взволновано рассказала Гретхель брату. – Мы с тобой его вызвали и он остался. Он тревожит меня, Людвиг, он обитает в нашем замке привидением!
– Ты его видела, сестра?
– Я его чувствую. Мне было одиноко и страшно, я ждала Елену с мальчиками, но не выдержала. Не было больше сил, я не могла спать, пребывала в постоянной тревоге, мне снятся ужасные сны. Я чувствовала Дебеца, особенно по ночам. Это было страшно. Но знаешь… Мне кажется, что я продолжаю его чувствовать…
– Что ты говоришь? Это нервы, сестра, это все нервы. Тебе надо проветрится, завтра-же вместе посетим театр, выйдем в свет. Не думай о Дебеце, не думай о том, что его дух тебя преследует и что ты привела его с собой…
– Откуда ты знаешь? Я не говорила, что он меня преследует.
– Но ты… э… мне так показалось…
– Ты тоже его почувствовал! – заключила Гретхель. – Людвиг, признайся! Ты почувствовал Дебеца?
Барон соврал. Он коротко качнул головой. Гретхель проглотила ложь.
Присоединившись к брату она стала помогать ему проводить спиритические сеансы с проявлением эффекта психографии. С ее помощью к зиме барон добился оглушительного успеха. Известность обрушилась на брата и сестру фон Крусс как лавина и они решили использовать это в своих корыстных целях. За психографическое письмо от того или иного умершего они стали взымать плату. Пусть не большие, но все-таки деньги…
Но каждый раз, получая послание от умерших, барон боялся смотреть на листочки, пугаясь обнаружить там какие-либо четкие слова, которые можно было бы прочесть и понять. Ему достаточно было одной единственной фразы от Кира Дебеца, полученной в прошлом году в замке Крусс. что бы бледнеть после каждого такого сеанса.
А что она означала, он понял только за несколько секунд до своей трагической смерти, когда в один из сеансов на заснеженном кладбище в окрестностях Берлина, происходившем под сильной вьюгой, он увидел перед собой серое вытянутое лицо со впалыми щеками и провалившимся носом. Лицо щурилось и кривилось. Гретхель, увидев его, упала в обмороке на руки одному из приглашенных офицеров. Остальные же гости, коих была целая толпа, с криками разбежались, поднимая подолы тяжелых юбок и придерживая высокие цилиндры. Барон Людвиг фон Круссе остался стоять на месте, как вкопанный и хватать ртом холодный воздух. Некрасивое мужское лицо приблизилось к барону. Из ниоткуда появились ладони с острыми пальчиками, которые сомкнулись на шее барона.
Позже в берлинском городском морге доктор Фредериксон, проводивший вскрытие тела барона, резко макая гусиное перо в чернильницу напишет, что смерть австрийского посла Людвига фон Круссе произошла в результате остановки сердца. Кстати говоря, доктор Фредериксон присутствовал на том злополучном сеансе и его самого чуть не ударил инсульт.
Гретхель вернулась в фамильный замок на севере Австрии и больше никогда в жизни не проводила сеансы психографии. Она прожила еще долго, но до конца своих дней пила успокоительные капли и была на учете у многих венских и будапештских психиатров пока не скончалась в безумной горячке на руках у рыдающей Елены в родовом замке Крусс, что пронзал острыми шпилями фиолетовое тогда уже австро-венгерское небо. Последними ее словами, повторяемыми несколько недель подряд были: «ТОЛЬКО НЕ НАДО БЕСПОКОИТЬ НЕ НАДО ЗВАТЬ НЕ НАДО ВОЗВРАЩАТЬ».
